- Забастовка?
- Да, разумеется, а как же еще можно это понять? Только ведь заводы казенные, военные, - забастовка во время войны… Это как называется?
У Жемарина был даже несколько испуганный вид, и, чтобы успокоить самого себя, он добавил:
- Усмирят, конечно, однако чего будет стоит даже час такой забастовки в военное время, а не то чтобы целый день: ведь снаряды фронту нужны как хлеб, а их, значит, вовремя не доставят, - вот чем это угрожает. У нас забастовка рабочих, а этим воспользуется противник и нападет. Наконец, это плохо подействует и на солдат на фронте, а?
- Что же все-таки за беспорядки?
- Будто в продуктовых магазинах и в булочных бьют витрины, грабят и тут же едят…
- Значит, голод выгнал их на улицы?
- Это заранее обдуманный был, конечно, шаг, поверьте! - И Жемарин приложил руку к сердцу. - Голода, конечно, нет, а только приказано им было кричать: "Хлеба! Хлеба!" - вот и кричали.
- Кто мог им приказать это? - удивилась Наталья Львовна.
- Да ведь план беспорядков разрабатывался опытными в этом деле людьми. По-нашему с вами "беспорядки", а по-ихнему - "старый порядок".
- По "нашему с вами", вы говорите? - вдруг спросила Наталья Львовна. - Нет, я думаю, что если люди громят булочные и тут же едят булки, то это значит, что они голодны, сытые не станут есть лишнего для их желудков! Кроме того, я вчера читала в газетах, что там на иных заводах нет каменного угля, а как же можно работать на заводе, если нет каменного угля? А уголь там откуда, не знаете?
- Из Донецкого бассейна, конечно.
- Вот видите! Оттуда его надо привезти в Петроград по железным дорогам, а для паровозов тоже надобен уголь!
- А как же иначе! - согласился он.
- А те, кому уголь приходится добывать, убиваются на фронте. Спрашивается: откуда же возьмется уголь?
- Введено военное положение, - сказал Жемарин вместо ответа.
- Может быть, кричали и чтобы переговоры о мире начать? - спросила Наталья Львовна.
- Ну уж, это ведь дело правительства, а не…
- А не тех, кого убивают? Так вы хотите сказать? У меня отец убит на войне. И мать моя умерла недавно!.. А муж, может быть, тоже убит, только до меня это пока еще не дошло, так как не офицер он, а то, что называется "нижний чин"!
Все это Наталья Львовна выговорила без передышки и пошла, едва кивнув головой Жемарину. Она пошла к газетному киоску и, не отходя от него, пробежала две столичные газеты и розовый листок телеграмм.
- Усмирят или нет? - спросила она газетчика, и тот поглядел на нее исподлобья, погладил лохматые рыжие с проседью усы и ответил с большой серьезностью:
- Их как мурашей там!
- Кого "их"? - не поняла Наталья Львовна.
- Рабочего сословия - вот кого!.. Как мурашей, говорю! А нешто мурашей всех передавишь?
- Так что, вы думаете, победят рабочие?
Газетчик присмотрелся к ней, хотя почти каждый день ее видел, и ответил многозначительно:
- Всего можно сказать по настоящему времени.
И Наталья Львовна отошла от него почему-то радостно встревоженная.
- Ну, в Петрограде что-то такое затеялось! - обратилась она к Пелагее прямо с прихода.
- Заверюха, что ль? - насторожилась Пелагея.
- Какая "заварюха"?
- А вот какая в японскую войну была?
- Заварюха так заварюха… Однако там войска много… Посмотрим, как дальше пойдет эта заварюха. Завтра не прозевай, телеграмму купи. Или лучше я сама пойду: я сказала газетчику, чтобы для меня одну спрятал, никому другому не продавал. Авось не забудет.
В газетах, которые купила и принесла домой Наталья Львовна, о "заварюхе" ничего не говорилось, но никогда с таким вниманием не читала она газет, стараясь выяснить, что могло привести к "беспорядкам", начавшимся неожиданно. Она чувствовала, что в жизнь ее, как и всех кругом, вошло вдруг что-то очень большое, чего задавить, усмирить, уничтожить нельзя, и с вечера долго не могла заснуть.
И это не война где-то там, в Галиции, или в каких-то Августовских лесах, или в болотах Восточной Пруссии, - это - в своей столице, которую совсем недавно, в силу ярко вспыхнувшего патриотизма, назвали наконец по-русски Петро-град, а то двести лет с лишком называлась она то Санкт-Питербурх, то Санкт-Петербург, то короче - Петербург. Теперь в этом русском уже городе заговорили наконец по-русски: "Хлеба!.. Хлеба!.. Хлеба!.." Во множестве вышли с фабрик женщины, которым нечего есть самим, у которых голодают дети. Как же воевать дальше, если нечего есть даже в столице? И почему об этом не подумали раньше, когда начинали войну, что солдаты не пашут, не сеют, а только едят готовое, и кто же теперь пашет и сеет и убирает хлеб по деревням? Старики, женщины, ребята? Прежде они помогали, но "кормильцами" семей их никто не называл, кормильцы эти теперь там, на фронте, где и ее муж, полковой каптенармус Федор Макухин, хотя и старший унтер-офицер, с тремя басонами на погонах, но все же "нижний чин", которому говорят "ты" все офицеры.
- Ну что? Усмирили? - спросила Наталья Львовна газетчика, когда утром брала из его рук оставленный для нее листок телеграмм.
- Ку-у-д-а! - сказал газетчик сияя и махнул рукой.
- Ну вот!.. То-то… Это хорошо! - вырвалось у Натальи Львовны.
- Чего лучше! - в тон ей отозвался газетчик. Тут он поглядел кругом, понизил голос почти до шепота и добавил: - Прекращение войны может быть из-за этого дела, - вот что!
И потом с каждым днем все веселее становился этот суровый с виду, как школьный сторож, газетчик, а третьего марта он уже по-приятельски подмигнул ей, когда подошла она за телеграммой, и сказал громко:
- Отрекся - заставили! Сняли с престола!
- Ура! - вскрикнула неожиданно для себя самой Наталья Львовна.
- Ура-а! - крикнул и газетчик. Потом он снял левой рукой картуз, а правую протянул ей: - С чем вас и поздравляю!
Весь этот день был праздником для Натальи Львовны, притом таким, какими бывают праздничные дни только в детстве. Удивило ее и то, что так же приподнято чувствовали себя и другие; однако были и недовольные. Об одном таком рассказал ей почтальон Пантелеймон Дрок. Этот красноглазый, но дюжий крепыш, лет под пятьдесят, был вообще разговорчив, когда приносил ей почту, но в этот день, принеся газету и письмо от Федора, он был особенно многословен и громкоголос:
- Вот случай какой со мной вышел на почте, прямо мне даже самому удивительно, до чего это я осмелел! Приходит к нам на почту письмо заказное сдавать советник действительный статский Аверьянов, - хотя в отставке уж теперь считается, ну все равно форму свою носит.
Глядит на стенку, а там портрета царского нема-а! Сняли. Я сам сымал утром, как телеграммы получились. Своими руками сымал, вот! (И протянул Наталье Львовне обе руки.) Как заорет советник этот: "Как смели портрет царский снять! Как смели! В острог вас за это!" А я ему: "Чего орете зря, когда уж он от царского звания отрекся!" А он палку свою поднял да на меня! А я все одно как тот чертик с рожками, какого на иконах малюют, верчусь, за людей прячусь, а сам кричу: "Отрекся! Отрекся! Отрекся!.." Вот до чего осмелел! Ну, тут другие ему тоже со всех сторон: "Раз царя теперь нету, портреты его все теперь на чердак: там их место!" Палку у него отняли, а самого на скамеечку посадили, хоть и царский советник он, и в форме своей ходил, а теперь он куда? Ну, извиняйте и с тем до свиданья, - в разноску идти мне надо!
Письма от Федора приходили с большим опозданием: писано оно было еще 15 февраля, а тогда все солдатские письма читались. Письмо это было в духе прежних его писем, и кончалось оно обычными словами: "Здоров, слава богу, чего и тебе желаю".
Прошло еще с неделю, - все дни один другого необычайнее. Жемарин не встречался Наталье Львовне в эти дни, и она думала, что он совсем уехал из Крыма.
Но вот как-то уже в середине марта, выйдя в сумерки купить хотя бы медовых пряников к чаю (сахару тогда уж не продавали), Наталья Львовна увидела Жемарина в лавке, - он тоже покупал медовые пряники, которые шли здесь нарасхват.
Из лавки они вышли вместе. В лавке горела какая-то коптилка, а на улице было уже темно, и Жемарин сказал:
- Как угодно, Наталья Львовна, но обязан проводить вас до вашего дома.
Так как ей хотелось узнать, где он был эти дни, то она пошла с ним рядом, говоря:
- Вы отсюда куда-то скрылись, и я подумала, что уехали к себе в Москву.
- Не только в Москву, никуда вообще не уезжал, - сказал Жемарин, - но, во-первых, мне нездоровилось, - это во-первых, а во-вторых, я приводил в порядок что писалось урывками, на клочках… Случайно мне удалось тут купить тетрадь в целую десть, - туда я и переписал с клочков и планы раскопки и свои зарисовки… Судакскую крепость, например, я зарисовывал с нескольких точек, - и она того стоит, конечно, это редкостный памятник искусства!.. А делать все это я мог только при дневном свете… У моих хозяев имеется только моргалка, а керосину нет… Говорят, в церкви здесь свечки были еще с месяц назад, а теперь уж и там нет…
- Да, теперь уж негде достать и восковых свечек, - согласилась Наталья Львовна и добавила: - А если даже восковых свечек не достанешь, то кому же будет нужно, что вы пишете о всяких там крепостях генуэзских?
- Сейчас, конечно, кому же нужно, это так… Но как только жизнь войдет в норму…
- Чего вам, пожалуй, придется ждать, - вставила Наталья Львовна.
- Долго ждать?.. Не думаю… нет, я так не думаю. - Тон Жемарина был решителен и даже будто немного насмешлив. - Великий князь Николай Николаевич пришлет согласие занять трон, и все восстановится очень быстро, - вы увидите.
- Позвольте, что вы! Ведь ему же предлагали князь Львов и Родзянко, и он уже отказался, - разве вы не читали в газетах?
- Пус-тя-ки! Отказался сегодня, согласится завтра, - под давлением обстоятельств… Да ведь и союзники наши заинтересованы, чтобы в России была крепкая власть, а не какая-то там республика! Не кто во что горазд, а "мы, милостью божией" и так далее… указом "повелеваем" и тому подобное.
Так странно было слышать это Наталье Львовне, что она простилась было с Жемариным, но тот обиделся.
- Чуть ли не две недели я не видал вас, и вы не хотите позволить мне довести вас до вашего дома? За что же такая немилость?
Идти оставалось уже совсем недалеко, и Наталья Львовна дошла рядом с ним до дома, но тут Жемарин сказал просительно:
- У вас, наверно, есть что-нибудь вроде лампы, Наталья Львовна? Надеюсь, вы разрешите мне посидеть немного около лампы вашей, дадите мне настоящего чаю стакан, а?
Наталья Львовна не успела ничего ему ответить. Она в это время стучала во входную дверь, которую заперла за ней Пелагея. И вот дверь отворилась, но когда вслед за ней в темную прихожую втиснулся и Жемарин, то чьи-то сильные, совсем не женские руки так толкнули его обратно на улицу, что он упал там, хрипло вскрикнув. Вскрикнула и испуганная Наталья Львовна, но тут же щелкнул замок, щелкнула зажигалка, и она увидела перед собою своего мужа, Федора Макухина, которого узнала, хотя он был не в служебной шинели, а в черном штатском пальто.
2
Насколько могла рассмотреть Наталья Львовна при слабом свете желтого колеблющегося язычка зажигалки, неожиданно появившийся в доме за короткое время ее отсутствия был действительно ее муж, хотя одутловатым сделалось его лицо, раздался в стороны нос и вполне фельдфебельскими стали усы.
Однако испуг, охвативший Наталью Львовну, был до того силен, что она только дрожала всем телом, а из ее открытого рта не вылетало ни одного звука. В себя пришла она, когда Макухин, отставив левую руку с зажигалкой, обнял ее правой, сказал: "Ну, теперь здравствуй, Наташа!" - и ткнулся волосатыми губами в ее щеку.
Потом он взял ее под руку и повел в столовую, где горел огарок стеариновой свечки, воткнутый в горлышко бутылки, и стоял начищенный толченым кирпичом самовар.
Только теперь, в столовой, сказала Наталья Львовна тихо, почти шепотом:
- Я сяду… я… не могу стоять…
И она опустилась на стул совершенно бессильно и заплакала вдруг, а появившаяся в это время с тарелками Пелагея тоже вполголоса заговорила:
- Ничего, Федор Петрович, ничего, пусть… Это они со страху так… Это ничего…
Однако Федор спросил ее, и не шепотом, а в полный голос:
- А этот - в шляпе, он часто ходил сюда без меня, а?
- Ка-кой "в шляпе"?.. - удивилась неподдельно Пелагея. - Никто ни в шляпе, ни в картузе, - это вы напрасно, Федор Петрович!
- Ну, стало быть, это черта толкнул я сейчас, - зло сказал Макухин.
- Неуж в самделе толкнул кого? - и хлопнула себя по крутым бедрам Пелагея.
- Не иначе, поэтому, черта, - повторил Макухин, и только после этого подняла на него мокрые негодующие глаза Наталья Львовна и проговорила:
- Как тебе не стыдно так!.. Как тебе не стыдно!
Федор не сразу отозвался на эти первые слова жены, он как бы вздыхал и сказал, глядя в пол перед собою:
- Поэтому черт…
Но тут же обратился к Пелагее:
- Посмотри поди, отвори двери, - упал ведь, я явственно слышал, - может, и теперь лежит, - тогда его сюда втащим с тобой, - разглядим как следует, какие черти бывают.
Пелагея тут же пошла в переднюю, но следом за нею, быстро поднявшись со стула, пошла и Наталья Львовна.
Федор тоже поднялся, подождал, пока она выйдет из столовой, и тяжело тронулся с места. Когда он вошел в переднюю, Пелагея, отпершая дверь, говорила Наталье Львовне:
- Похоже, никто не валяется… Может, дальше где?
И вышла на улицу.
Наталья Львовна только чувствовала, что рядом с ней стоит Федор. И с минуту было так, и не навертывалось ни одного слова: острая обида отшвыривала все слова.
Но вот вошла Пелагея, буркнула: "И дальше никто не валяется!" - и закрыла дверь. Только тогда щелкнул зажигалкой Федор, выходя первым из передней в столовую, и сказал угрюмо:
- Раз он черт, этот в шляпе, он валяться не должен, а должен он ускакать на своих козлиных ножках куда подальше.
- Черта этого фамилия Жемарин, - отчетливо отозвалась на это Наталья Львовна. - Он искусствовед, чего ты не понимаешь и чего тебе втолковать нельзя… Он меня провожал сюда из лавки, как это делают порядочные люди, и ты завтра же извинись перед ним за свой дикий поступок.
- Я чтоб? Извиняться? Держи карман! - крикнул Федор. - А как он сюда сам заявится, то увидишь, как я ему морду набью!
- Таким, какой ты теперь, Федор, я тебя не видела, - скорее с удивлением, чем с обидой в голосе, сказала Наталья Львовна. - Ты не таким зверем уезжал отсюда, каким вернулся. Ты очень озверел там, ты знаешь?
- Еще бы не знать, - кивнул головой Федор. - Там нет человека, какой бы не озверел, - на то он и называется фронт. Убивают там людей, или что с ними делают? В лапту что ли играют? Убивают как последнюю сволочь, какой жить зачем?.. Незачем! Вот!..
- А почему ты в пальто, а не в шинели? - вдруг спросила Наталья Львовна.
Федор поглядел строго на Пелагею и сказал:
- Сделала одно свое дело, - иди делай другое, - чего зря стоишь!
- И то, зря стою, - согласилась Пелагея и ушла, но дверью хлопнула громче, чем могла бы.
Федор подождал немного, прислушиваясь к ее шагам, потом придвинулся на шаг к жене и сказал вполголоса:
- Потому я в штатском, что войну со своей стороны я самовольно кончил… чтобы свои от большого ума меня не убили, - вот!
- То есть, другими словами… ты, значит, просто бежал! - с нескрываемым презрением и на лице и в голосе сказала Наталья Львовна и добавила: - Ты значит, ни больше ни меньше как дезертир?
- Все бегут оттуда, - поняла это? - выкрикнул Федор. - Там теперь никакой не фронт, а настоящий ад кромешный! Никто никакого начальства не слушает и даже чести генералам не отдают, - какое же это теперь войско? Это называется сброд, а не войско, как никакой дисциплины военной там нет!.. И воровство пошло повсеместно, а также и грабежи среди бела дня и убийства, если ты хочешь знать, - вот! А за военные действия кто из офицеров если скажет, - ну уж в живых его тогда не ищи!.. "Де-зер-тир!" - вытянул он. - Вот чем напугала! Теперь ты поняла, зачем я шинель бросил, а пальто купил? Поняла?
- Поняла, - ответила она, но отвернулась.
- Не понравилось тебе, значит, что я приехал? Хотелось тебе, значит, чтобы меня ухайдакали?
- Нет, этого мне не хотелось!
С такой искренностью вырвалось это у Натальи Львовны, повернувшейся теперь к мужу, что Федор не мог не поверить ей, и он отозвался на это, прикачнув головой:
- Как по тебе заскучал я там, об этом не говорю: писал же тебе, - должна была знать… А заместо того - вон как ты меня встретила!
И Федор не сел после этих слов на стул, а как-то рухнул и голову взял в обе руки.
Наталья Львовна сказала было:
- Ты меня встретил, а не я тебя… - но тут же поняла, что говорить этого было не нужно. Она села рядом с ним, так же, как он, опустила голову на руки и заплакала снова.
Так они сидели и молчали минуты три, и первой заговорила Наталья Львовна.
- Значит, ты вошел в дом, когда я только что ушла, а как же тебя впустила Пелагея?
- Ведь я же ей сказал, кто я такой.
- Хорошо, допустим… А как же ты разглядел этого Жемарина, не понимаю.
- Очень просто я его разглядел: стоял у двери и в прорезь глядел на улицу… А на улице нешто так уж темно было? И разговор его я расслышал.
Наталья Львовна догадалась, о какой прорези говорил Федор: в двери была щель, а под нею с внутренней стороны ящик для писем и газет, и ей самой показалось странным то, что такая мелочь почему-то сразу ее успокоила. Она поднялась и сказала теперь уже тоном жены и хозяйки:
- Ну что же, - значит, с приездом! Снимай пальто, садись к самовару поближе, будем чай пить… Я сладких пряников принесла, а чай у меня настоящий, а не какой-нибудь.
Ей даже показалось, что надо бы улыбнуться теперь мужу, но в улыбку, - точно она забыла, что это такое, - никак не складывались губы.
- Все-таки мне не совсем понятно это, - заговорила Наталья Львовна, наливая стакан мужу. - Вот подошел к двери, постучался, вышла на этот стук Пелагея, - и как же она тебя пустила? Ведь так, согласись с этим, она могла бы пустить и кого угодно, даже двух-трех грабителей. А ведь я ей сколько раз приказывала, чтобы она спрашивала: "Кто там?"
- Она и спрашивала, а как же иначе? - объяснил Федор. - А я ей: "Это ты, Пелагея?"
- Почему же ты знал, что ее зовут Пелагея? - удивилась Наталья Львовна.
- Вот тебе раз! - удивился и Федор. - Раза два мне в письмах ты ее имя называла, значит, об этом забыла? - Она мне в ответ: "Я - Пелагея, а ты кто такой?" - "А я, - говорю, - твой будущий хозяин, Федор Петрович". - "Врешь, - говорит, - наглая душа, - Федор Петрович наш на фронте воюет". - "Был, - говорю, - на фронте, точно, а теперь я здесь, только что приехал…" Ну, она и отперла дверь… Вот как это получилось у нас с Пелагеей.
- Ну, тогда ее и спроси, бывал у меня этот в шляпе - Жемарин, или она его никогда не видела? При мне спроси!
Федор выпил полстакана горячего чая, потом вздохнул и сказал:
- Разве прислуга против своей хозяйки что сказать посмеет? Чудное дело! Она же за свое место будет опасаться… Об этом не беспокойся: я у людей спрошу, какие считаются посторонние.