4
Бывают такие счастливые моменты в жизни людей, когда они будто перерождаются вдруг каждой клеткой своего тела. До последних мелочей ясно становится им, что надобно делать и как делать. Тяжесть их тела отлетает куда-то, - оно становится невесомым. Человек становится одно стремление, захватившее его целиком, и в действиях его не может уже проявиться ни малейшей ошибки. Так почувствовала себя Наталья Львовна после разговора с мужем. Войдя в свою комнату собираться в дорогу, она даже намеренно крепко притворила за собою дверь, чтобы ей не мешал Федор: пусть садится за свою чековую книжку, пишет для нее чек на полторы тысячи.
Она была похожа самой себе на заключенную в тюрьму, подготовившую уже все для своего освобождения, ожидавшую только момента, когда можно было совершить задуманный побег.
Момент этот настал. Ею как будто уже овладел кто-то невидимый, но все видящий сам, и ей нужно было как можно быстрее исполнять все, что он прикажет. А теперь он приказывал ей в последний раз пересмотреть все свои золотые вещи, которые были уложены ею еще ночью, а потом тут же надеть на свое платье другое, затем третье из более дорогих и новых, а сверх них меховую шубку. Она была просторная, и сколько под нею платьев, не мог бы угадать Федор.
Именно затем, чтобы не возбудить у него никаких подозрений, она брала с собою и небольшой чемодан, легкий на вид, хотя ей и жаль было того, что оставалось здесь из ее вещей. Но она как бы летела уже теперь, выходя из своей комнаты одетая и с чемоданом в руке, а в полете всякая лишняя тяжесть очень тяжела.
И тот невидимый, который руководил ею в побеге, подсказал ей, что она должна теперь погасить свою радость и принять вид озабоченно-серьезный. Придав себе такой вид, она и подошла к Федору.
- Уже собралась?.. Скоропалительно! - с нотой явного одобрения в голосе встретил ее Федор.
- А как же иначе? Надо же извозчика найти, чтобы засветло доехать, - озабоченно ответила она, беря у него чек.
- И как же у меня там в банке, - паспорт будут требовать? - спросила она, очень внимательно вглядываясь в то, что написал Федор.
- Зачем же им паспорт, когда чек на предъявителя? - объяснил он. - А паспорт, разумеется, возьми, раз придется в гостинице ночевать.
- Я и взяла, а то как же, - очень серьезно отозвалась на это она и головой прикачнула.
Чек она спрятала во внутренний карман шубки и, не ставя чемодана на пол, чтобы показать, что он очень легкий, обняла мужа, чтобы тут же поспешно летучей походкой ринуться в переднюю, отпереть выходную дверь и выскочить на улицу. Где и как найти извозчика, она знала.
А на улице первое, что ее встретило и обняло гораздо крепче, чем муж, была весна.
Мы всегда глядим, но редко видим.
Когда мы глядим на то, что уже примелькалось нам, то думаем в это время о чем-нибудь своем, иногда очень далеком от того, что кругом. Мы наперед знаем, что встретит наш глаз, когда мы будем продвигаться дальше и дальше. Мы будем проходить мимо известных уже нам домов, встречать ненужных нам людей, по которым бегло скользит взгляд. Мы смотрим на тротуарные тумбы, на приклеенную к стене большую, цветную и уже разодранную афишу и на многое еще, а видим в это время только того или тех, о ком думаем.
Бывает, что, увлекшись разговором с ними, мы не замечаем даже, что шевелим губами, хотя это замечают встречные и смотрят на нас удивленно.
Когда Наталья Львовна шла по улице теперь, она чувствовала себя так, будто никогда раньше не видела этой улицы, преображенной весною.
Она сверкала вся до рези в глазах, так щедро хлынули на нее потоки солнца. Даже стариннейшая нескольковековая генуэзская башня, верхушку которой, украшенную бесчисленными голыми теперь кустами, она видела с улицы, и та глядела на нее вызывающе молодой и веселой. Все семь или восемь веков истории смыло с нее весеннее солнце.
На заре шел, видимо, небольшой неторопливый дождь, и теперь все добротные каменные дома на улице были в ярких радужных каплях, радостных необычайно. По обочине тротуара выбилась уже из земли пахнущая весною густая трава, и ее щипали жадно и радостно очень красивые по оперению разномастные куры, а большой золотистый петух залился вдруг таким оглушительным "кукареку" как раз в то время, как подходила к нему Наталья Львовна, как будто тоже вместе с нею был рад тому, как удачно вышел ее побег.
И извозчик Силантий, которого она знала раньше, показался ей теперь новым, увиденным как следует в первый раз. Это был хотя и кривой на один глаз, но разбитной малый, как и полагается быть извозчику, который по три, по четыре раза в неделю делает концы в пятьдесят верст через перевал, по шоссе, огибающему Чатырдаг.
У него были белесо-рыжие усы под утиным носом, а единственный глаз, серый, бойкий и не сомневающийся в себе круглый глаз, встретил ее весело и довольно.
- Ехать на Симферополь желаете? - первый заговорил Силантий, который уже надевал в это время хомут на своего крепкого, сухопарого, но жилистого на вид коня вытертой вороной масти.
Сильно поношенный был и теплый на вате зеленоватый пиджак Силантия. И шапка-ушанка на нем, тоже старая и неопределенного цвета, надета была весело, ухарски, набекрень.
- Еще один у меня договоренный пассажир есть - Черекчи, лавочник, - сообщил ей, орудуя привычно руками, Силантий. - Их два брата в лавке торгуют, считается так - две Июды Скариотские - так это старший. Сейчас подойти должон. Приискивался еще один - печник, за печным прибором будто бы ему надо, будто здесь ему печного прибора не хватает, ну я ему сказал: "Деньги вперед заплотишь, тогда поедешь, а на шермака если желаешь, то это уж - ах, оставьте!.." Бывает, по дороге, по деревням, люди с чемоданами стоят, извозчика дожидают, - тех возьму, а печника этого, как он мне поперед деньги не уплатит, - не-ет!
И пока подошел грек Черекчи, Силантий успел сообщительно рассказать, что не взяли его по мобилизации из-за глаза:
- Вот же мне горе какое было из-за этого глаза, ежель хотите вы знать, как я его, еще парнюгой был, выколол ночью об сучок сухой, - и-ж, сказать нельзя, сколько горя принял!.. А что же оказалось в конце-то концов? А в конце концов - вот я, кривой, жив себе и здоров, а какие с обома глазами были, тех на фронт взяли, и поди ищи ты, ворон-птица, где их кости закопаны. Вот как дело обернуться может, каким концом!
Счастливого человека видела перед собой Наталья Львовна, и так шел этот бойкий, поворотливый, одноглазый человек ко всему весеннему, что видела она кругом!
Подошел Черекчи, низенький, тучный, чернобородый, с совершенно деревянным каким-то, желтым, оплывшим лицом, но и тот как бы озарился чем-то веселым, весенним и постарался сделать улыбчивыми агатовые глаза, протягивая ей деревянную, неспособную гнуться руку.
При виде его вспомнила Наталья Львовна, как два с половиной года назад ехала она тоже в извозчичьем фаэтоне вдоль берега моря, стремясь спасать Федора, которого в море захватил на легкомысленном рыбацком ялике шторм. Тогда на обратной дороге попался ей другой грек - Попандопуло. И странно было ей самой чувствовать, что будто очень давно это случилось с ней, а между тем теперь она гораздо как-то моложе и душой и телом, чем была тогда. Потому она весело улыбалась даже этому своему спутнику, одному из двух "Скариотских Июд".
Она улыбалась и глядя на печника, который явился следом за греком, - борода клином вперед, лоб под старой фуражкой покато назад, а глаза красножилые, как будто успел он уже где-то несколько выпить.
Деньги вперед он действительно не дал, и Силантий не взял его в свой фаэтон.
5
Наталья Львовна знала обоих Черекчи: в их бакалейной лавке покупала она сама или посылала Пелагею, и две Июды знали ее. Потому не удивилась она, когда грек обратился к ней полушепотом, чтобы не слышал его возившийся около лошадей Силантий:
- Что будем делать, а? Как жизнь будет, а?
- Это вы насчет революции? - в тон ему полушепотом спросила она.
Черекчи оглянулся на Силантия, отошел шага на три дальше и ответил:
- Это какой революции, ххе! Это… так не будет, - наш грек говорит себе так: оч-чень плох будет, оч-чень! - Попандопуло - он хитрый человек, - дом свой продал.
Наталья Львовна знала, где, - на набережной, - был большой дом Попандопуло, - в нижнем этаже ресторан, - и удивилась:
- Продал? Неужели? Зачем?
- Греция едет! - таинственно сообщил Черекчи. - Спугался… Боится оч-чень!
- Вот как? Боится? А кому же продал?
- Приезжий один… Богат человек… Там боялся оч-чень, там земля да продал, здесь дом да купил.
- А кто купил у него землю, у этого помещика, тот, значит, не боялся?
Черекчи выпятил толстые губы и развел короткопалые руки в знак непонимания. Но тут же он перешел на шепот:
- Муж ваш, скажите, приехал, тоже дом свой продавать будет, а?
Это удивило Наталью Львовну.
- Ка-ак так мой муж приехал? Что вы говорите? Он на фронте!
- Фронте, да! Я тоже сам знаю! Фронте, да!.. Говорил так один человек, ххе. Значит, так думаем - врал!
А Наталья Львовна думала в это время: "Пелагея сказала, - кто же больше!" - И невольно оглянулась назад и по сторонам, не идет ли Пелагея: вдруг ее послал Федор, чтобы она отложила поездку и вернулась домой.
Поэтому тут же пошла она к Силантию и спросила резко:
- Ну что же, мы все-таки поедем сегодня?
- Готово, - все готово, - садитесь! - и Силантий отстегнул кожаный черный фартук фаэтона и поддержал ее под локоть, когда она, став на ступеньку, занимала заднее место. Рядом с нею грузно уселся Черекчи, который тут же обратился к Силантию:
- Тарабогаз будем ехать, - Гелиади возьмешь! - Гелиади, - слышаль?
- Мне все едино, какой он там, лишь бы пассажир был - настоящий! - буркнул Силантий, влезая на козлы, и тронул лошадей. А Наталья Львовна очень встревоженно и в то же время притаясь на своем месте, глядела, не бежит ли остановить ее Пелагея, и успокоилась только тогда, когда экипаж оказался уже на шоссе, ведущем к Тарабогазу, небольшой пригородной слободке, где жили одни только греки. Оказалось, что Гелиади был не один, а с женой, что понравилось Силантию. Понравилось это и Наталье Львовне, так как у новых пассажиров завязалась с Черекчи оживленная беседа на их языке, и к ней Черекчи больше уж не обращался.
Гелиади был лет сорока, с горбатым тонким носом, с черными редковолосыми усами и бритым сухим подбородком. На нем была черная круглая смушковая шапка, такая же, как и у Черекчи. Был он подрядчик, хозяин артели каменщиков, строивших дома. И хотя теперь, во время войны, домов никто уж не строил, все-таки у него осталась привычка как со своими рабочими, так, видно, и со всеми рассуждать громко и с полным знанием дела. А жена его, полнотелая и неуклонная женщина, была, как определила ее Наталья Львовна, из тех рано стареющих гречанок, которые способны были делать сразу три дела: гнать домой свою корову с пастбища в мелколесье, тащить на спине охапку сушняку, набранного там, и вязать спицами шерстяной чулок себе или мужу на зиму. Закутанная в теплый коричневый платок, она внимательно слушала то, о чем говорил Черекчи с ее мужем, но сама каменно молчала.
Однако, взглядывая на нее, Наталья Львовна думала о ней, что вот она отлично знает, куда и зачем она едет; может быть, так же, как и Попандопуло, хотят они с мужем продать свой дом в Тарабогазе и уехать в Грецию, не ожидая ничего хорошего для себя здесь, в Крыму, в близком будущем; а вот она сама, уехавшая от мужа, никак не может представить себе ясно, куда она поедет дальше, когда получит деньги по чеку: ей совершенно все равно было, куда ехать, лишь бы куда-то дальше.
Между тем по обе стороны извилистого шоссе, на обнаженных гладко обкатанных камнях которого подпрыгивали колеса на старых резиновых шинах, плотно прижалась ко всем лесистым взгорьям и балкам та же сверкающая весна, какая встретила ее тут же по выходе из дома.
Только здесь она была необъятно шире, эта весна, и охватила Наталью Львовну всю целиком.
Какие бы ни были кругом безлистые кусты и деревья, дубняк или граб, дикие груши или дикие черешни, кизил или орех-фундук, - они проникали в нее, во все поры, теми своими бойкими весенними соками, своей безмолвной, как бы не очень говорливой радостью возрождаемой жизни. Радостно весенней была и каждая одинокая хатка, попадавшаяся по сторонам дороги. Белые стены ее казались именно весенне-белыми, а черепичная крыша ярко-светло-красной, в то время как небо было ослепительно голубое, без единого облачка.
Как настоящее подлинное освобождение от того, что почти задавило ее в последнее время, особенно же в два последних дня, вдыхала Наталья Львовна вместе с воздухом южно-горной весны ширину, простор, ликование. И не только в подъем на перевал - теперь уже шагом шли лошади, - а это в ней самой рос и рос подъем, и что еще отметила она в самой себе - ворвалась в какую-то большую удачу, которая ее ждет, и даже на безмолвную гречанку Гелиади Наталья Львовна глядела радостными, помолодевшими, мечтательными глазами.
Проехали деревню Шумы, где домики затейливо амфитеатром расселись на горке над самым шоссе, а сады с большими орехами, яблонями и грушами и виноградники, в которых обрезанные кусты были похожи на кочерыжки, стремительно поползли от шоссе вниз, в глубокие балки.
Силантий обернул к Наталье Львовне красное рыжеусое лицо и сказал:
- Значит, считается, семь верст отмахали… А еще пять отмахаем, остановку сделаем коней поить, - колодец там есть.
- А до перевала оттуда сколько останется? - пусто, но радостно спросила она.
- До перевала оттеда еще четыре считается, ну, те четыре двадцати стоят, потому как дорога там скаженная, - объяснил Силантий.
Ей хотелось узнать не это, а то, сколько времени пройдет еще, пока, наконец, окончится "скаженная" дорога и начнется веселый спуск вниз, но тут же показалось ей совершенно лишним даже и спрашивать об этом: как бы медленно ни двигался фаэтон, двигался он к ее удаче.
И так как она верила в свою удачу, то удача ее и ожидала на месте остановки у колодца на двенадцатой версте вблизи красивого одноэтажного здания - шоссейной казармы. Там, - не на шоссе, а под огромной старой, может быть двухсотлетней дикой грушей стоял фаэтон, запряженный парой гнедых коней, поджарых и усталых на вид, и возница сидел на пеньке с задним колесом, снятым с оси, а пассажиры, - их было четыре, - стояли около него с лицами не очень веселыми. По знакомой ей старой коричневой шляпе Наталья Львовна узнала среди этих четырех Жемарина, хотя он стоял в это время и спиною к ней. Именно это и признала она удачей.
Тут же выпрыгнула она из своего фаэтона и подошла к нему.
Жемарин - он был без пенсне и потому несколько странен на вид, - обрадовался ей чрезвычайно. Даже слезы на его подслеповатых глазах заметила она и приписала их этой именно радости.
- Вы? Невероятно!.. Какими судьбами?
- А вы какими? - шаловливо спросила она.
- Я еду к себе домой, в Москву, а вы?
- Я только в Симферополь… А где же ваше пенсне?
- Там осталось где-то… возле вашего дома…
- Упало, и вы его не нашли?
- Я его искал, и под ногами что-то хрустнуло… По всей вероятности я его раздавил… А в аптеке тут хотел купить новое, - оказалось - нет… Доеду до Симферополя, - прямо в оптический магазин.
Тут он приблизил свое лицо к ее, чтобы разглядеть ее лучше, и добавил встревоженно:
- А почему у вас глаза так блестят? Вы не больны ли? Только при повышенной температуре могут быть у людей такие глаза.
- У меня и в самом деле повышенная температура, - тут же согласилась с ним она и еще радостнее улыбнулась. Потом, взяв за руку, отвела его на несколько шагов и добавила, понизив голос:
- Это у меня не от болезни, - что вы вздумали! Это от счастья, что я уехала!
- То есть, как "уехала"? - не понял он.
- То есть, совсем: и от мужа и из его дома!
- И куда же? К кому же? - вдруг так и засиял Жемарин, и слезы переполнили его глаза и покатились по щекам. И снова они показались Наталье Львовне слезами радости, и ответила она вполне безжалостно:
- Не к вам, конечно, так как не думала вас даже и встретить тут на дороге. А к тому, - да, действительно, к тому, кого, может быть, и не встречу совсем!
- Вы сказали "от мужа", - значит, действительно ваш муж приехал, и это он меня… толкнул за дверь, - он? - очень возбужденно, хотя и не повышая голоса, заговорил Жемарин, и брови его заерзали по лбу.
- Конечно, муж… А вы как подумали? - И Наталье Львовне тоже пришлось поднять брови и округлить глаза, когда Жемарин ответил:
- Я думал, представьте себе, мне от неожиданности показалось, что в ваш дом проникли грабители…
- Та-ак, - протянула Наталья Львовна. - И какой же у вас тогда план действий?
- Я хотел тут же бежать в полицию, заявить об этом.
- Вот был бы театральный трюк!.. Однако вы одумались?
- Одумался, совершенно верно… Ведь вы мне говорили, что ваш муж на фронте, - вот я и догадался потом, что это именно он приехал, когда вы сидели на скамейке на набережной. Я только не мог понять одного, - и сейчас не понимаю, признаться, - как он мог меня увидеть…
- По его словам, разглядел вас в дверную щелку, куда почтальон письма и газеты просовывал, - объяснила Наталья Львовна.