- Откуда ты меня знаешь? Я раньше никогда не видел тебя.
- Ты еще молодой, а я уже старая цыганка. - И она загадочно улыбнулась, на миг приоткрыв еще совсем крепкие и белые зубы.
Так он и не понял, что могла означать ее улыбка. Похрустывали травой лошади. Она повернула голову:
- Вот и наши идут.
Из-под горы, куда спускалась лощинка, донеслись голоса. Цыганка прислушалась:
- И, сдается, опять на дурницу. Вон как гомонят. Грызутся, должно. А моего Мирона что-то не слышно. Это, значит, они на него, всем гуртом напали, что опять не туда их повел. Сами его сбили, и он же теперь виноватый.
Голоса приближались, и вот уже из-под горы на серебристо-сизом от полыни склоне показалось многоцветное пятно. Будулай встал. Не хотелось ему оказаться сейчас среди своих соплеменников в этот час раздоров между ними.
- Уходишь?
- Спасибо тебе.
- А то бы, может, остался с нами, Будулай?
- Зачем? Ты же сама сказала, что мне пора уже и цыганскую бороду постричь.
- А ты уже и обиделся. - Она задумчиво пожевала губами. - Хочешь вместо моего Мирона к нам в старшие пойти? Моего молодые давно уже не хотят понимать. Ты, говорят, дед, для нас уже не ав-то-ри-тет, теперь другое время. А с молодыми цыганками и совсем сладу нет. Им говоришь, чтобы они больше юбки не подшивали, какая же это цыганка, если у нее будут коленки сверкать, а они скалятся: вот ты, бабушка, и закрывайся, все равно тебе уже нечего показать… Может, и правда, им нужен авторитет. Такой цыган, как ты. Еще не старый и… - она снова заглянула за борт пиджака Будулая, - при орденах. Хоть ты, говорят, и слишком честным цыганом хочешь быть. - И она снова улыбнулась, на миг обнажив свои молодые, зубы. - А моему Мирону уже пора освобождение дать. И с милицией в его года уже как-то совестно дело иметь. Оставайся, Будулай!
Из-за гребешка склона сквозь кусты шиповника уже завиднелись и головы поднимающихся из-под горы цыганок и цыган. Ссора между ними, должно быть, и действительно разгорелась нешуточная. Они все сразу кричали, размахивая руками.
- Нет, прощай.
- Ну, как знаешь.
И она сердито отвернулась от него.
Конечно, можно было и дальше ехать с этой поломкой - всего лишь надтреснутой тягой, как до этого, должно быть зная о ней, ездил пол-лета на свидания со своей пасечницей второй табунщик. Но ездить на свидания и начинать опять весь тот путь, который был проложен на картах Будулая, все-таки не одно и то же. Тем более что и прямо здесь же, справа за лесополосой, дымится в низине труба какой-то мастерской.
- Дело тут совсем пустяковое, и я бы не прочь, - откинув с лица эбонитовую маску, виновато говорил Будулаю сварщик, - но если наш директор совхоза узнает, что я цыгану уважил, он меня со света сживет.
- Почему?
- Потому что у нас директор тоже цыган.
- Непонятно.
- А вот ты попробуй сходи к нему за разрешением, и сам, может быть, поймешь. Тут всего через десять домов. А мне заварить нетрудно.
И захотелось Будулаю своими глазами посмотреть на этого самого цыгана, который может человека со света сжить, если тот захочет другому цыгану помочь. Что-то это мало было похоже на правду. Какая только слава не катилась за цыганами по земле, и самая горькая правда о них переплеталась с жестоким вымыслом, но о таком он слышал впервые.
Никакого цыгана в кабинете директора совхоза не оказалось. Просто смуглый человек в темно-синем костюме со звездочкой Героя на груди сидел за письменным столом, почти утонув в глубоком кожаном кресле, и что-то писал, низко скособочив голову, как ученик за партой. Тем более что и в сплошь седых волосах его, крупными кольцами упавших на лоб, нельзя было увидеть ни одного черного волоса.
Должно быть, этому сварщику из совхозной мастерской захотелось подшутить над Будулаем, цыганом, и теперь он там с товарищами дает волю смеху.
Громадные многоколосые снопы безостой пшеницы стояли по углам кабинета, справа и слева от письменного стола, за которым сидел директор. И Будулая он выслушал, не поднимая головы, продолжая писать. Лишь чуть-чуть замедлилось движение его авторучки по листу бумаги, лежавшему перед ним на столе.
- Ну и что же, - спросил он, - какой это умник мог вас с такой мелочью к директору послать? Пусть бы и заварили.
- Они говорят, что это ваш приказ, - по-цыгански сказал Будулай.
И только после этого директор поднял голову, взглядывая на него. Тут же Будулай и сомневаться перестал. У кого же еще и бывают такой густой черноты и такого горячего блеска глаза! Как расплавленная смола.
- Так бы ты сразу и сказал, это действительно мой приказ, и отменять его для тебя я не намерен. Можешь не просить.
- Я и не собираюсь, - сказал Будулай.
Директор опять с удивлением поднял глаза:
- А зачем же ты тогда заявился ко мне?
Он говорил Будулаю "ты", и Будулай решил отвечать ему тем же.
- Чтобы как следует посмотреть на тебя.
Директор совхоза насмешливо улыбнулся:
- Ага, значит, ты на меня обиделся, рома. Ну, и теперь отваливай. Езжай и рассказывай по дороге всем другим цыганам, что есть, оказывается, среди нас один такой сукин сын, которого нужно за сто верст объезжать.
Будулай покачал головой:
- Нет, я скажу им, что ты действительно герой.
Директор невольно дотронулся ладонью до золотой звездочки у себя на груди и тут же, отдергивая руку, с угрозой сказал:
- Ну, ну, этого ты касаться не смей.
- Не грози никому и сам не будешь бояться, - опять по-цыгански ответил ему Будулай.
Властный окрик остановил его уже у самой двери:
- Нет, подожди!
И когда Будулай вновь обернулся, он увидел, что директор совхоза уже не сидел в своем кресле, а стоял в углу, где были пшеничные снопы, и рылся в них.
- Вот. - И в руке у него вдруг сверкнул кнут. Обыкновенный, на вишневом кнутовище кнут, такой же, какой всегда носил за голенищем своего сапога тот же Егор, муж Шелоро. - Ты знаешь, это что?
Будулай спокойно сказал:
- Знаю также и то, зачем ты его у себя в кабинете держишь.
Стоя директор совхоза оказался совсем небольшого роста человеком в темно-синих гимнастерке и брюках, заправленных в мягкие шевровые сапоги. Закидывая голову и закладывая палец за широкий желтый ремень, он с интересом уставился на Будулая:
- Ну и зачем же, по-твоему?
- Чтобы все могли видеть, как ты от этого цыганского кнута до Звезды Героя дорос. И теперь можешь этим кнутом выгонять из своего кабинета всех других цыган.
- Вот ты, оказывается, какой, рома, догадливый. - Директор неожиданно улыбнулся. - Но только наполовину. Из кабинета я этим кнутом пока еще их не выгонял, а вот по степи действительно гнал. Вплоть до самой границы совхоза. Хотел бы я знать, как бы ты на моем месте поступил, если бы они украли у тебя одиннадцать лошадей? И не какие-нибудь проезжие цыгане, а те же самые, которых ты же и призрел, в новые кирпичные дома с ваннами и всеми прочими удобствами вселил, а их детишек одел и обул за счет директорского фонда. Конечно, после всего этого надо было бы их по всей строгости наших законов проучить, но я их по-цыгански проучил. Догнал на "Победе" в степи и… - Цыганский кнут коротко щелкнул у директора совхоза в руке.
- И после этого ты, конечно, считаешь себя очень добрым, - в тон ему сказал Будулай.
- А ты что же хотел, чтобы я их в руки милиции передал? - с удивлением спросил директор. - И потом бы их за конокрадство лет на пять, а то и на все десять упекли? А детишки их за это время пусть хоть с голода перемрут, а? Небось они мне же теперь и спасибо говорят. По-моему, лучше под кнутом побывать, чем под судом.
- Не все то, рома-директор, лучше, что лучше… - И, лишь сказав эти слова, Будулай вспомнил, что он и сам только что услышал их от старой цыганки. Вот, оказывается, они уже и пригодились ему, хотя она и имела в виду совсем другое. - И еще смотря кто как на это смотрит. А по-моему, уж лучше под советский суд попасть, чем опять под кнут. Но, но, ты не сердись, рома-директор, и скажи, чтобы он не вздрагивал у тебя в руке. Жалею, что меня тогда не было в степи среди этих цыган. До этого они хоть и отсталые были цыгане и даже конокрады, но они уже были приучены советской властью, что на них никто не может руку поднять. А ты с них сразу всю эту науку своим кнутом сбил. А их дети в это время стояли и смотрели, как их отцов бьют. И теперь ты ждешь, когда тебе за это спасибо скажут. За то, что ты их сначала в своем совхозе воспитывал, а потом довоспитывал в степи кнутом.
Директор совхоза встревоженно спросил:
- Ты что же этим хочешь сказать?..
Но Будулай не дал ему продолжить:
- Только то, рома-директор, что ты уже можешь позволить себе быть таким добрым. Потому что ты уже не простой цыган, а Герой. Ты уже вышел из цыган. А те, другие цыгане так себе и остались, какими были. И ты уже можешь за то, что они еще кочуют, лошадей крадут и доверчивых людей дурят, не отвечать. Это уже не твоя печаль. У тебя совесть может быть спокойной.
- Ого, ты куда загнул, - с угрюмой насмешливостью сказал директор. - Я вижу, что ты подкованный рома. На все четыре ноги. Уж ты-то, понятно, не кочуешь?
- Не кочую, - твердо ответил Будулай.
- А если и передвигаешься сейчас куда-нибудь, то не иначе, как, например, в отпуск?
Должно быть, потому, что с самого детства Будулая приучили к мысли о невозможности для цыгана прожить без обмана, ему теперь так ненавистно было всякое подобие обмана, но он вспомнил свой последний разговор с начальником конезавода и не колеблясь подтвердил:
- В отпуск.
Директор совхоза прищурился:
- А может быть, рома, и к сродственникам в гости?
- Может, рома-директор, и к ним.
- И конечно, при этом паспорт и все остальное на всякий случай при тебе?
Будулай весело подхватил, обнажая в улыбке все зубы:
- С печатью и со штампом, можешь в этом не сомневаться. Потому что для таких, как ты, самое главное, чтобы прописка была. Есть у тебя, цыган, в паспорте штамп - и, пожалуйста, кочуй дальше. Езжай хоть к родственникам, хоть в отпуск. Есть в твоем паспорте печать с государственным гербом - и, значит, ты не какой-нибудь злостный нарушитель Указа Верховного Совета, а хороший цыган. И даже сам милиционер возьмет тебе под козырек. А в душе все равно не поверит, что ты едешь к родственникам или в отпуск. Ведь даже и ты, рома-директор, сейчас мне ни капельки не веришь. Стоишь передо мной, закинув голову, а хочешь ослепить меня своей Золотой Звездой, а ни единому моему слову не веришь. Потому что я цыган. А значит, по-твоему, у меня ничего другого за душой не может быть, как у других людей. Ни какой-нибудь другой радости, кроме той, как бы получше кого обмануть, и никакой такой печали, какая бывает у всех других людей. Мы тут с тобой славно поговорили, рома-директор, и очень хорошо поняли друг друга. Роста ты хоть и небольшого, но голова у тебя, я вижу, хорошая на плечах, и ты с нею еще вполне свободно можешь вторую такую же звезду получить. Нет, ты ее ладошкой не прикрывай, не стыдись. Не у всех же цыган на груди звезды. И когда ты поедешь за второй звездой в Москву, не забудь туда с собой этот кнут прихватить. Выйди на трибуну прямо в Кремле, вытащи его из-за голенища своего шеврового сапога и скажи: "Смотрите, как я от этого батога до чего дошел! И теперь вы все можете любоваться на меня. В то время как другие цыгане все еще щелкают на дорогах кнутами. Несмотря на Указ. И немытые, нечесаные детишки их все так же пляшут, поют и кувыркаются на базарах перед толпой. В то время как другие советские дети в формочках сидят за партами в школе. Опять раздается "бэш чаворо" и щелкает кнут. И Опять скрипят кибитки, мокнут эти цыганские детишки под дождем и мерзнут под открытым небом в степи. И пусть. Никто не виноват, что их отцы и матери нарушают Указ Верховного Совета. Главное, чтобы был Указ, а на нем печать с гербом. А там каждый человек сам кузнец своего счастья. Лично я за себя спокоен". Так ты там, рома-директор, и скажи. Каждый сам по себе. Мы с тобой хорошо поняли друг друга. Но если бы… - тут Будулай сделал шаг к директору совхоза, взял его руку своей железной рукой и поднял ее вместе с зажатым в ней кнутом, слегка заламывая назад, - если бы ты и со мной тогда встретился, гражданин директор, в степи, ты бы после этого уже никогда на человека кнут не поднял.
Со слегка заломленной назад рукой директор совхоза молча смотрел на него.
- А теперь спеши к своему телефону. Слышишь, звонит? Спасибо за внимание.
И, отпуская его руку, Будулай шагнул к двери.
Директор совхоза ринулся было за ним вдогонку, что-то объясняя… Но телефонный звонок, не умолкающий за его спиной, оказался сильнее, и он с полпути вернулся.
Возвращаясь той же дорогой, Будулай все-таки притормозил у раскрытой двери мастерской. Знакомый сварщик, обо всем догадавшись по его лицу, решил было посочувствовать ему.
- Я же говорил…
Но Будулай холодно прервал его:
- Проводи меня к вашему кузнецу.
В дальнем углу мастерской гудел большой горн с механическим дутьем. Громадного роста кузнец в роговых очках, только взглянув на руки Будулая и обменявшись с ним тремя словами, признал в нем тоже кузнеца и молча уступил ему место у своего трона. Конечно, сваренный газом на месте надлома металл схватывается крепче, но это еще зависит и от того, какой мастер. Оценивающим взглядом из-под вздетых на лоб очков хозяин этой кузницы наблюдал, как его гость берется за щипцы и за молоток, мысленно заключая, что хоть он, конечно, и мастер, но почему-то уже давно не держал в руках инструмент, а поэтому чересчур осторожно приступает к делу. Все делает правильно, не придерешься, но как-то несвободно. И украдкой захватывает ноздрями смешанный запах раскаленного металла и курного угля, так, как если бы это был запах молодого степного сена.
- Включи-ка, Ваня, вентиляцию! - крикнул хозяин кузницы своему подручному, тоненькому, лет двадцати пареньку, работавшему из-за духоты в кузнице без рубахи. В полумраке его кожа смугло лоснилась.
Щипцы вдруг задрожали в руке у Будулая, и обыкновенный кузнечный молоток налился в другой его руке такой тяжестью, словно это был самый большой молот.
Хорошо, что к тому времени он уже кончил свою работу. И конечно, этот подручный кузнеца был другой Ваня.
Теперь он мог ехать и дальше, не опасаясь, что его подведет в пути его конь. На прочность своей кузнечной сварки он надеялся твердо, и если в пути начнет подводить его память, он всегда сможет сверить ее с теми старыми военными картами, которые лежат у него в чемодане, притороченном за седлом к раме мотоцикла.
Как гонимые ветром клубки перекати-поля, движутся по кромке степи цыганские брички.
И опять по пути их кочевья появляются на последних страницах районных газет "Советский Дон", "Звезда Придонья" или же еще каких-нибудь "Донских огней" стыдливые объявления: "Пропала кобыла. Масть гнедая. Белая звездочка на взлобье и в чулках на передних ногах. Кто найдет, просьба сообщить за вознаграждение по адресу…"
Куда там найти! И не могут же цыгане читать газеты во всех тех местах, через которые проезжают они, почти не задерживаясь. Мимо и мимо. Как гонимые по степи ветром клубки перекати-поля.
- Кони уже пристали, Шелоро. Надо им дать попастись.
- Вот доедем до станицы и пустим. А тут нигде и поджиться нельзя. Дети с самого вечера не евши.
- Нет, там, под горой, тоже какие-то хатки есть.
- Да цытьте вы, горластые! Где я вам возьму?!
- А этот косой скоро и совсем упадет.
- Ну и зараза же твой Будулай. Из-за него мы теперь как на волах едем. Ничего не стоило ему обменять.
- А ты думаешь, генерал недоглядел бы? От него ничего не скроешь.
- Я кому сказала? Вот я вас сейчас батогом накормлю! Навязались на мою душу!
- Никто тебе не виноват, что ты их каждый год по двойне катаешь.
- Другие цыганки за своими мужьями как у Христа за пазухой живут. В своих домах.
- И у нас был свой.
- То казенный.
- А тебе оно воняло, казенный или нет!
- В любой момент могли попросить.
- Люди всю жизнь живут, и никто их не просит.
- Вот бы ты и жил.
- А ты уже забыла, кто первый "бэш чаворо" сказал?
- Другие мужья из Москвы на самолетах чемоданы с заграничными кофтами возят, а цыганки только торгуют.
- Вот ты у меня скоро тоже схватишь батога.
- Ты только это и умеешь.
- Тпрру! Всё! Они уже совсем не хотят идти. Что-то это место мне будто знакомое? Не узнаешь?
- Ничего я не узнаю.
- Но тут же еще должна и могилка быть. А может, это и другое место.
- Хоть бы вы повыздыхали все! Только бы жрать!
- И их с собой возьми. Все-таки, когда с ними, лучше подают.
- Я сама не пойду!
- Не могу же я коней бросить!
- Все равно тут везде одно казачье. У них зимой снегу не выпросишь.
- Такие же люди, как и везде.
- А казачки аж еще злее.
- От этого нового птичника на том краю и заходи.
- А мешок мне зачем?
- Они больше без зерна не могут идти.
- Все я да я. А ты тут будешь под бричкой в холодке лежать.
- Ступай, Шелоро.
- Кабы мы не одни ездили, было бы на кого и коней бросить.
- Ты сегодня выпросишь у меня!
- Я же ни при чем, что ко мне все другие цыгане пристают.
- Ну!
- Не грозись. Я и так уже иду. Будь она проклята, эта жизнь!
Молодые цыплята хлопьями снега застлали вокруг птичника зеленый склон. Но две женщины в такой же девственной белизны халатах следили, чтобы они не отбегали слишком далеко. А против коршунов у них лежало на врытом в землю столике охотничье ружье.
Из двух женщин Шелоро сразу же, еще только спускаясь из степи по склону, выбрала старшую, потому что издали услышала, как другая испуганно крикнула ей:
- Смотри, мама, цыганка идет!
И Шелоро тут же отметила, как старшая сказала:
- Ну и пусть себе, Нюра, идет.
- Она, мама, прямо к нам идет.
Теперь уже и Шелоро сочла возможным вмешаться:
- Не бойся, красавица, ты уже в мой мешок не влезешь.
Сероглазая девушка, вылитая мать, так и залилась краской, прикрывая лицо рукавом халата. И потом уже все время, пока Шелоро разговаривала с ее матерью, она держалась от них поодаль.
Шелоро поскорее надо было избавиться от тяготившей ее со вчерашнего дня заботы, и она сразу же предложила женщине, едва увидела лежавшую на столике рядом с ружьем буханку хлеба:
- Ты мне отдай эту хлебину, а я тебе погадаю на твоего короля.
И, доставая из кармана юбки, она веером распустила на ладони карты. А ее черноглазые детишки, уцепившись за ее юбки со всех сторон, так и впились глазами в буханку хлеба. И не успела женщина молча протянуть их матери хлеб, как они тут же своими цепкими ручонками разорвали буханку на части.
- Какой у тебя король? - складывая веер и тасуя карты, спросила Шелоро.
Ей все время казалось, что эта женщина как будто присматривается к ней, узнавая, и не узнавая, и под ее взглядом Шелоро с беспокойством старалась вспомнить, не приходилось ли им и правда, как говорил Егор, уже бывать в этих местах и оставить здесь после себя какой-нибудь след, как это иногда случалось… Но нет, по верху, когда-то давно, они действительно проезжали, а в хутор не спускались.