Сверх ожидания его визит к полковнику оказался на редкость удачным, даже не одну или две, а четыре бортовых машины тот пообещал в пользу колхоза списать по акту после окончания военных занятий. Что значит тоже бывший фронтовик - они сразу смогли понять друг друга. Молодец и Ваня, вовремя вставил слово, не побоялся поддержать перед начальником свой родной колхоз. Ничего не скажешь, порода, но и не зря же для поступления в училище колхоз его такой характеристикой снабдил… А может, и вообще стоило бы поставить на очередном правлении вопрос о ремонте этого никуда уже не годного дома, не ожидая, пока его хозяйка сама, по своей чрезмерной гордости соизволит попросить об этом колхоз.
И счастливый женский смех вперемешку со сдержанным мужским доносился сегодня с Дона в хутор по тихому воздуху вместе с песнями и скрипом весел с такой звучностью, как будто смеялись, пели и хлюпали веслами по воде совсем рядом.
Но тут же это настроение, навеянное Тимофею Ильичу столь удачным исходом его визита к полковнику, безвозвратно испарилось. Он уже хотел оторвать свою руку от железной трубы, приспособленной под перильца для крыльца, как вдруг рука его так и прилипла к отполированному металлу. Холодок от трубы, пробежав по руке, окутал его плечи ознобом. Так и есть, все-таки не уберегся он, не рассчитал за этими чаями с гостеприимным полковником время и по своей же вине напоролся на нежелательную встречу. Потянув в себя воздух, Тимофей Ильич явственно ощутил ноздрями запах гари. Потому что это, несомненно, не чей-нибудь другой, а ее, Клавдии, голос донесся до него с улицы, из-за калитки.
- Вот, значит, где мы с тобой встретились, - говорила она. - А я как только признала тебя, так сразу же и покатилось куда-то вниз мое сердечко.
Заинтригованный Тимофей Ильич так и замер, полуопустив, полунавесу держа над ступенькой ногу, чтобы под ней случайно не пропела доска…
Не раз Будулаю казалось, что разговор вот-вот наткнется на острие, когда Клавдия Андриановна, виновато взглядывая на него, опять предпринимала попытку прервать Привалова:
- Подожди, Никифор, мы еще так ничего и не услышали от Будулая..
И Будулай уже начинал сжиматься под ее взглядом, так и не зная, что ему надо будет отвечать. Полуправды он не хотел, а вся правда с тех пор, как ушел он из хутора Вербного, уже принадлежала не только ему одному. Но каждый раз в самый последний момент ему опять, сам того не ведая, приходил на помощь Привалов.
- Ах, подлец! - вдруг дернувшись от внезапного воспоминания, гремел он, и глаза у него загорались мрачным светом. Это означало, что наступило у него время вернуть этому слову смысл, который вкладывали в него все другие люди. А уж если он возвращал ему его смысл, наверняка невесело должен был почувствовать себя тот, кого брал он на мушку своего взгляда. - Так бы сразу и сказал мне, что тут замешаны не только финансы.
Клавдия Андриановна напомнила ему:
- Но Будулаю же неизвестно, о чем идет речь.
Привалов и ее пригвождал взглядом:
- Как это неизвестно? Напрасно ты так думаешь. Конечно, не о четвертом кубанском корпусе, памятник которому давно уже стоит на месте Кущевского боя. В то время как память о донцах, героях Ага-Батыря, Корсуня и Будапешта, зарастает травой из-за того самого деятеля, который заявил мне, что перед лицом неотложных народнохозяйственных нужд мемориал какому-нибудь казачьему корпусу может подождать. И при этом с улыбочкой добавил, что еще неизвестно, с какого бока к этому правильнее всего будет подойти. А сам смотрит на меня голубым взглядом и кнопочкой на своем карандашике: щелк, щелк.
Клавдия Андриановна с беспокойством прервала его:
- Ты только не волнуйся. Не забывай, что тебе сказали врачи.
- Я и не волнуюсь, откуда ты взяла. Много было бы чести для него… Щелк - и памятника павшим героям на будущую пятилетку опять в смете нет. Но, несмотря на это, я понимаю, что надо себя держать в руках и постараться по мере возможности из берегов своего характера не выйти. "Как же, говорю, неизвестно. С того же самого бока, с какого наши донцы брали и Ростов и Будапешт". - "За это, - отвечает, - им, конечно, вечная слава и низкий поклон, но не кажется ли вам, товарищ бывший начальник политотдела, что у этой проблемы есть еще и другой разрез?" - "Что еще, - спрашиваю, - за разрез?" Чувствую, как чем-то знакомым и подленьким потянуло от этого слова, но виду не подаю. "Исторический. Если взглянуть на это не только с благородных позиций увековечения вашего доблестного донского корпуса, а в масштабе всей казачьей проблемы в целом". У меня так и екнуло, но я и ухом не повел, а терпеливо жду, когда эта голубоглазая рыба поглубже в вентерь войдет. - Привалов как-то хорошо хмыкнул, веселая усмешка заиграла у него в углу рта. - "Что-то, говорю, я о такой проблеме в целом ничего не знаю". И сам смотрю на него круглыми глазами. Тут же слышу, как еще дальше посунулся в вентерь этот сазан, потому что он своим шариковым пистолетиком три раза подряд: щелк, щелк, щелк… "Я, говорю, только знаю, что мой отец, Иван Филиппович, казак с хутора Рябовского, и до революции не каждый день борщ с мясом ел, и в двадцать девятом году тоже не от жирного навара поспешил со своим братом Михаилом ухватиться за колхоз. А до этого во главе нашего приваловского звена всю гражданскую в Красной Армии отслужил". - "Все это, - отвечает, - прекрасно, и такие факты, в порядке исключения, на Дону, конечно, могли быть, но согласитесь, что для поведения казачьей массы в целом они не характерны". - "Нет, говорю, мы всем нашим приваловским звеном в целом в Красную Армию и пошли: отец с тремя братьями, Михаилом, Василием и Поликарпом, и с единственным сыном, то есть со мной, которого тогда еще Никишкой звали. Но и тогда мы об этой казачьей проблеме не знали ничего. От вас первого слышу". - "А вам бы, говорит, как бывшему политработнику, не мешало знать. Тогда бы вы поскорее догадались, когда так безнадежно было скомпрометировано и само слово "казак"". Нет, каков подлец?! - И Привалов с сокрушением повинился - Вот тут я его и спугнул. Не выдержал роль до конца. Тихонечко спрашиваю: "Это когда же оно могло так безнадежно скомпрометировать себя? Уж не тогда ли, когда карательные сотни генералов Каледина и Краснова порубили, расстреляли и запороли насмерть на станичных майданах за приверженность Ленину сто сорок тысяч донских казаков! Или же тогда, когда лампас нашего корпуса на всем пути от Терека до Австрийских Альп своей и чужой кровушкой намокал?!" Тут я и спугнул его, - виновато повторил Привалов, - он дернулся из вентеря назад: "Я конкретно вешенское восстание девятнадцатого года имею в виду". - "А я, говорю, против этого самого восстания вместе с нашим приваловским звеном и с другими красными казаками Хоперского округа полтора месяца фронт держал, вплоть до подхода частей регулярной Красной Армии. Что же, и мне теперь ложиться под косогон вашей казачьей проблемы в целом?"
- Вот здесь бы, Никифор, тебе не надо было… - с укоризной заметила Клавдия Андриановна.
- За этим столом легко говорить. А там попробовала бы, когда он по самому живому режет. И при этом из своего карандашика как будто вторично расстреливает тех, кого уже расстреляла война: щелк, щелк…
А Будулаю теперь явственно почудилось, как из того же самого костра вдруг вырвались языки совсем другого, черного пламени. И уже не лица товарищей выхватывали они скользящими отблесками из тьмы забвения, а как будто хотели испепелить, выжечь какую-то тень, которая надвигалась на них, заслоняя их собой и пряча от взоров.
- Тогда он захотел отделаться шуткой: "Ого, да вы, оказывается, чистокровный казакоман". Но мне уже было не до шуток. Какие могут быть шутки, когда на глазах всю историю переиначивают шерстью наверх, всех подряд казаков, бедняков и середняков с кулаками заодно гребут одним и тем же бреднем. Чувствую, как что-то горячее вот отсюда, - Привалов подушечкой ладони коснулся груди, - так и шибануло мне сюда, - он дотронулся до затылка, - как будто меня ударили молотком. Как тогда под Гниловской фугасной волной, когда ты, Будулай, нашел меня в камышах и на своей кобыле, как чувал с зерном, в корпусной госпиталь повез.
- На полпути вы, Никифор Иванович, пришли в память и пригрозили меня расстрелять, если я не поверну назад.
- А ты что же хотел, чтобы я тут же тебе орден выдал за вынос контуженого комиссара с поля боя?
Клавдия Андриановна от возмущения даже руками всплеснула. Но Будулай лишь молча улыбнулся, и, поощряемый его улыбкой, Привалов как ни в чем не бывало продолжал:
- Но я и после этих его слов сдержался. Потому что от волнения мое давление может сразу до двухсот подскочить, и если не сдержаться, то и нашим внукам памятника пятому донскому корпусу не видать. В вежливой форме говорю ему, что, во-первых, чистокровными бывают только жеребцы и кобылы, а во-вторых, если я казакоман, то он стопроцентный казакоед, которому ничего не стоит советских генералов Селиванова и Горшкова с белоказачьими атаманами Калединым и Красновым в одну кучу свалить. Вот когда он и щелкать перестал. "Лично я, говорит, ничего не сваливаю, я всего-навсего чиновник, но вы, может быть, слыхали, что есть еще такая штука - государственный бюджет, и по этому бюджету, кроме монументов мертвым, мы должны еще строить школы и детские сады для их живых потомков. Мертвые, как говорится, сраму не имут, в то время как живые ни единого лишнего дня не желают ждать". Вот так прямо мне в глаза и отпечатал этот подлец. "И вообще, говорит, я бы не советовал вам так нервничать, в вашем возрасте это может здоровью повредить, особенно если у человека уже гипертония или даже просто склероз".
- Здесь ты опять… - начала Клавдия Андриановна.
На этот раз Привалов не обиделся на нее. Его тяжеловатый взгляд впервые как-то осветился.
- Нет, я даже голоса не возвысил. "Вы, говорю, товарищ казакоед, пожалуйста, о моем здоровье не беспокойтесь, я и сам постараюсь, чтобы мне его хватило, пока на славных братских могилах живые гадюки еще будут яйца класть". И тут же, пока он еще не успел перебледнеть, спрашиваю у него: "У вас во время войны, конечно, бронь была?" Должно быть, от растерянности он мне как по уставу начал отвечать: "Так точно, была". - "А в Новосибирске за этой бронью осенью сорок первого вам случайно не приходилось пребывать?" - "Нет, говорит, я в Ташкенте был". - "Вот, говорю, и жаль". К этому времени он уже успел себя в руки взять и высокомерно спрашивает: "Это почему же, собственно говоря, жаль?" - "А потому, собственно говоря, что тогда бы я с великим удовольствием помог вам избавиться от этой ненавистной брони, как я одному такому же ответственному деятелю помог". - И, обрывая, Привалов гулко захохотал, колыхая грудью и всем телом. Только глаза у него при этом совсем не смеялись. Так же внезапно он оборвал свой смех. - Ты помнишь, Клава?
- Как же не помнить, если это было при, мне, и потом я об этом тоже слышала от тебя не меньше ста раз.
Привалов возмутился:
- Но Будулаю я еще рассказывать не мог. Откуда же он может знать? - И тут же, игнорируя ее насмешливый взгляд, он стал рассказывать Будулаю: - Я там с генералом Конинским семьдесят пятую сибирскую дивизию формировал. У нас уже на руках приказ под Москву выступать, а половина личного состава дивизии по милости вот такого же подлеца с бронью, какого-то швейпрома, еще щеголяет в цивильных пальто. Пришлось мне договориться с военкомом, чтобы с этого швейпрома для видимости на некоторое время сняли бронь и с мобпредписанием направили к нам в строевую часть. А там ему на выбор предложили один из двух вариантов: или через пять дней вся дивизия будет обута-одета, или же мы его прямо в его цивильных брючках прихватываем с собой в эшелон. Ты, Будулай, конечно, догадываешься, какой он для себя предпочел вариант.
- Догадываюсь, - глуховато сказал Будулай.
Привалов вздохнул.
- Еще и теперь иногда жалею, что мы тогда все-таки не прихватили его с собой на фронт. Но военком согласился всего на пять дней с него бронь снять. - И, еще раз вздохнув, Привалов присовокупил - Но казакоеду я, конечно, всю эту историю без благополучного конца рассказал.
Клавдия Андриановна с вкрадчивостью поинтересовалась:
- И что же он тебе после этого сказал?
Никифор Иванович с досадой мотнул головой:
- Ты и так знаешь…
- Но ведь Будулай не знает, - затрепетав ноздрями, напомнила она.
Уводя свой взгляд в сторону, Привалов неохотно пояснил:
- То сказал, что от этого подлеца и можно было ожидать: "Теперь, говорит, не военное время, и вы, не запугаете меня. И вообще, говорит, вам лучше приберечь подобные истории для какого-нибудь вечера воспоминаний фронтовых ветеранов". - И вдруг Привалов набросился на Клавдию Андриановну так, что она даже отстранилась от него: - Да, да, я знаю, ты теперь скажешь, что я сам же испортил все.
Клавдия Андриановна запротестовала:
- Успокойся, ничего такого я и не думала сказать.
- Но и смолчать этому подлецу я не мог. - Он жалобно взглянул на Будулая. - Потому что бывает, когда уже нельзя промолчать, если не хочешь сам быть подлецом. - Но тут же он беспощадно заключил: - И теперь из-за того, что мне, старому дураку, Попала шлея под хвост, нам при жизни так и не дождаться памятника тем, кто на озере Балатон… - Что-то булькнуло у него в горле, как будто перехватило его. С видимым усилием он вытолкнул из себя - А Григорий Александрович Воронов, командир сорок седьмого полка двенадцатой дивизии, ты его помнишь, Будулай, пишет мне. - Дотронувшись ладонью до вороха писем на столе, он на память прочел: - "Ведь нас уже осталось совсем немного…"
И впервые за этот день Будулай увидел, как в уголках его безулыбчивых глаз выступили скупые капельки влаги.
Но Привалов явно не хотел, чтобы это заметил кто-нибудь другой… Отмахнувшись, как от чего-то постороннего, коротким жестом, он с преувеличенной живостью бросился рыться в ворохе открыток и конвертов на столе и, извлекая из них один листок, приблизил его к глазам.
- А вот что, Будулай, еще пишет мне этот подлец Томахин: "Ты бы, Никифор Иванович, теперь меня не угадал, борода, как у Фиделя Кастро. Уже четыре месяца ношу, она растет быстро, и, когда мороз, тепло на рыбалку ходить…" - Голос у Привалова прервался, листок письма затрясся в руке. - Ну и подлец!
Но теперь уже этот смех не мог обмануть Будулая. Теперь он, кажется, понял, почему при этом глаза у Привалова никогда не смеялись. И почему как сизым пеплом все время подернут их взгляд. Как давно погасший в степи костер. Лишь изредка вырвется из-под этого пепла и хлынет наружу свет от огня, раздуваемого ветром скорбных воспоминаний, и тут же стыдливо спрячется, уйдет вглубь. Снова сизой мглой дымятся они, дотла выжженные скорбью.
* * *
- Ох и напугал же ты меня, милый! Как же ты мог здесь очутиться? Каким тебя занесло ветром?
За все время своего председательствования Тимофею Ильичу ни разу не довелось услышать, чтобы Клавдия разговаривала с кем-нибудь таким тоном. Вот тебе и Пухлякова! Зацепило, оказывается, и ее крылом этого циклона. И сразу же оказалось, что ничем она не отличается от всех других хуторских женщин.
Но с кем же, более или менее подходящим для нее и ее возраста, она может так любезничать, если с ее квартирантом-полковником Тимофей Ильич только что пил чай, тот остался в доме. В другое время Тимофей Ильич никогда бы не узнал ее голос. Не разговаривает, а прямо-таки стелет.
- Ведь я уже совсем было мимо тебя прошла, когда ты догадался отозваться, - радостно говорила она за калиткой. - Я тебя по голосу и узнала.
Вот даже какие крепости начинают шататься, когда под их стенами протрубят военные трубы. Но коль так, то и не Тимофею Ильичу тогда нужно избегать этой встречи. Еще неизвестно, кому теперь первому придется отводить свой взгляд в сторону. И не до утра же ему было здесь стоять, подслушивая, это уже было бы похоже на подлость. Пусть этим занимается кто-нибудь другой.
Но когда, потянув к себе за кольцо дверцу калитки и перешагивая через порожек на улицу, Тимофей Ильич очутился лицом к лицу с Клавдией, она, к его удивлению, ничуть при его появлении не смутилась, даже не сделала попытки сдвинуться с того места, где стояла. Она целиком была поглощена другим. У нее над головой колыхалась длинная и глазастая голова того самого жеребца, которого Тимофей Ильич, подъехав сюда, привязал к забору, и это, оказывается, не с кем-нибудь другим, а с ним беседовала она под звездным небом.
- Постой, постой, так это значит, - голос ее прервался, - это же из-за тебя сегодня нашему председателю от меня досталось… Бедный он, бедный, но откуда же я могла знать? И теперь, получается, мне надо будет у него прощения просить. Ну ничего, пусть это ему будет аванец… - Тимофей Ильич услышал, как она просто-таки залилась смехом. - Это, Громушка, прямо как в сказке… Так это, значит, из-за тебя… Ох, и сейчас еще оно никак не хочет успокоиться, нельзя так пугать. Так вот где, оказывается, нам назначено было повстречаться. Но как же ты, Громушка, с ним мог расстаться?.. Взял бы и привез с собой. А для меня он тебе ничего не велел передать?
И Тимофей Ильич видел, как при этих словах, взяв Грома обеими ладонями за морду, она поворачивает ее к себе, заглядывая в глаза, и Гром безропотно позволяет ей все это делать, по-собачьи пригибая назад уши. Чем больше Тимофей Ильич на все это смотрел, тем меньше понимал.
Но тут вдруг Клавдия сама обернулась к нему.
- Если вы, Тимофей Ильич, ко мне, то я сейчас, - сказала она тоном гостеприимной хозяйки, как будто бы ничего не произошло между ними сегодня утром.
Однако Тимофей Ильич не захотел принимать от нее этот подарок.
- Нет, Пухлякова, не к тебе, - ответил он сухо.
Не замечая или же делая вид, что не замечает этой сухости в его голосе, она продолжала все в том же несвойственном ей тоне:
- Так бы вы, Тимофей Ильич, сразу и сказали, что это не какой-нибудь, а чистокровный донской жеребец. - Зарываясь рукой в гриву жеребца, она струила ее между пальцев. - Это же совсем другое дело.
- По-моему, я так и говорил, - буркнул Тимофей Ильич.
- Значит, надо было потверже, а то, я помню, вашего голоса сегодня на правлении совсем не было слышно.
- Зато тебя, Клавдия Петровна, было слышно. С тобой не шибко разговоришься.
Она воркующе засмеялась.
- Какой же вы председатель колхоза, если не умеете при надобности других членов правления к порядку призвать? Значит, нужно было свою власть употребить.
- С тобой употребишь.
Клавдия охотно согласилась:
- Я, как женщина, иногда, конечно, могу и из берегов выйти, а ваша обязанность - меня в них обратно завести. Для того вас и избрали.
Она явно издевалась над ним, он хорошо видел, как зубы у нее вспыхивали в темноте в неудержимой улыбке. И самое лучшее было после того, что он уже наслушался от нее утром, пропускать ее слова мимо ушей, что бы она ни говорила. Пусть себе тренируется перед новыми выпадами на предстоящем отчетно-выборном собрании в колхозе.
- Некогда мне с тобой еще и здесь прения разводить - сказал он, отвязывая уздечку от стояна забора.
- Нет, Тимофей Ильич, еще попреем немножко. - Одной рукой она перехватила уздечку, в то время как другой не переставала оглаживать гриву и морду Грома мягкими прикосновениями ладони. С той же уступчивостью в голосе она предупредила - Не надо, Тимофей Ильич, так дергать. Раз он племенной, то, значит, и соответствующее обхождение с ним должно быть. Не так, как со всеми другими нашими лошадьми.