- Ты, Зуайда, родившаяся в год Скорпиона… Когда ты прожила один только круг и снова вошла в год Скорпиона - стоила полмешка риса, одного барана и маленького козленка. Я помню, как купивший тебя твой муж Нигмат схватил тебя за волосы, когда ты плюнула ему в глаза, и тащил тебя по камням через все селение домой, как после этого ты две зимы и два лета плакала! А потом Нигмат чинил старый канал над крепостью и упал вместе с камнями вниз, и голова его раскололась на две половины, - ты помнишь? В тот день ты совсем не плакала, ты улыбалась после похорон, когда твой брат Худодод взял тебя в дом и сказал, что уже не продаст тебя замуж. Я знаю, мечтала ты иметь хорошего мужа и здоровых детей, а живешь одна, - пройдет твоя жизнь, как проходит молодость… Пусть добра тебе хочет Худодод, но есть ли в твоем сердце радость? Скажи, где мечтанья твои?
Широкоглазая, с веснушчатым темным лицом, со спутанными, пахнущими кислым молоком волосами, Зуайда отвечала:
- Зачем вспоминаешь? Разве не все живем одинаково?
- Что делать старухе, как не вспоминать старое?! - произносила Гюльриз и, умолкнув, охая и вздыхая, упираясь морщинистыми руками в колени, вставала с зеленой травы, шла поперек долины и подсаживалась к другой женщине.
- Саух-Богор! По годам ты действительно "Травка Весны", но смотрю я на твое лицо - от глаз твоих к вискам уже разбежались морщинки… Не закрывай рукою лицо, чт тебе меня, старой, стыдиться? Брат Исофа, твой муж Иор-Мастон, хорошим был человеком, ты любила его, и он тоже тебя любил, зачем только ушел он за пределы Высоких Гор? Ты не веришь, что он жив? Я думаю, может быть, он жив, только он никогда не вернется! Если бы он не ушел, разве взял бы тебя в жены Исоф как наследство от брата? Знаю я, стонешь днем ты от рук Исофа и во сне, по ночам, стонешь, будто тебя душат дэвы. И что хорошего получилось от того, что дом любимого тобой Иор-Мастона стал проклятым домом? Разве хорошо, что живешь ты с Исофом? Разве радость тебе твои дети?
- Для чего вспоминаешь плохое, Гюльриз? - чуть слышно отвечала Саух-Богор и, срывая травинку за травинкой, покусывала их мелкими, белыми, как у сурка, зубами. - Боюсь я Исофа, но нехорошо тебе говорить об этом!
- Нехорошо? Ты права! - сурово произнесла Гюльриз. - Пусть я о радостях твоих поговорю, назови мне какую-нибудь радость, о ней пойдет разговор!
Саух-Богор долго думала, напрасно стараясь отыскать в своей памяти хоть маленькую радость.
- Неужели у тебя никакой радости для хорошей беседы нет? - подождав достаточно и всматриваясь в лицо собеседницы острыми немигающими глазами, с жестокостью спрашивала Гюльриз.
Саух-Богор молча вздыхала, а Гюльриз, покачав головой и ласково дотронувшись тремя пальцами до худого плеча женщины, поднималась и уходила по сочной траве долины.
Так два дня ходила она по этой долине, высматривая, где сидят одинокие женщины, приближалась к ним, как старая хищная птица, клюя их в самое сердце беспощадными словами и затем оставляя наедине с их думами. Умная Гюльриз знала, что делает, знала также, что ни одна из женщин не поделится этими словами со своими подругами, и с жестоким удовлетворением замечала, что на третий день ее пребывания здесь Жены Пастбищ перестали петь песни - ходили понурые, словно отравленные. И когда у самой Гюльриз сердце ныло, будто придавленное невидимым камнем, она радовалась горькою радостью, думая о сыне своем Бахтиоре и о том, что, если бы не Ниссо, всю жизнь жил бы он одиноким… С ненавистью думала она о тех, кто хочет отдать Ниссо Азиз-хону, и говорила себе, что у нее хватит материнских сил добиться, чтобы этого не случилось.
А под вечер третьего дня Гюльриз рассказала всем женщинам летовки, что завтра в Сиатанге большое собрание, на котором мужчины будут говорить о Ниссо, а Шо-Пир будет считать руки тех, кто поднимет их, желая, чтоб у старой Гюльриз не отняли дочь и не отдали ее Азиз-хону. "Пожалейте меня, сказала Гюльриз, - пойдемте утром со мной, поднимем руки, чтоб Ниссо осталась мне дочерью". И Жены Пастбищ сначала не понимали, чего хочет от них Гюльриз. Но Гюльриз сказала, что, считая по солнцу, подходит время им уйти с летнего пастбища и совсем необязательно дожидаться мужчин, которые явятся сюда, чтобы сопровождать своих жен и дочерей вниз, в селение… Новое время пришло, и кто осудит женщин, если они явятся в селение сами и на несколько дней раньше? Ну, пусть будет крик, пусть будут недовольны мужчины, но что они сделают, если все женщины станут кричать в один голос? Когда от стада бежит одна овца, ее бьют палками, чтобы она возвратилась к стаду; когда бежит все стадо, кто удержит его?
Слова Гюльриз выслушали все сорок три женщины, но вместо того, чтобы помолчать и подумать, стали волноваться и голосить.
Поднялся большой спор. Племянница судьи Науруз-бека вскочила и, расшвыривая ногами мелкие камни, прокричала, что старуха Гюльриз одержима дэвами, что речи безумной нечего слушать, что лед рухнет с гор на тех, кто станет слушать нечестивые слова нарушительницы! И многие женщины закричали, что никуда не пойдут, ибо ради чего нарушать Установленное? А другие сказали: уважают они мать Бахтиора, жалеют ее, но тоже никуда не пойдут, потому что им страшно: ведь, кроме мужчин, есть еще и покровитель; гнев его одинаково поражает овцу и все стадо и может даже обрушиться на селение и на мужчин, не укротивших женщин, и на детей, и на сады, и на всю страну гор! Но Зуайда, Саух-Богор и еще несколько женщин молчали. Гюльриз, казалось, не замечала их. Она умолкла и, вцепившись пальцами в свои волосы, углубилась в неотвязные думы. Гюльриз в самом деле казалась безумной.
Долго еще, до глубокой ночи, продолжались крики и споры в летовке. Но Гюльриз уже поняла: дело ее проиграно. Жены Пастбищ не пойдут завтра вниз; Ниссо не станет женой Бахтиора, а старость самой Гюльриз будет пуста и суха, как старость всех сиатангских женщин…
И ночью Гюльриз вышла из летовки и отправилась блуждать по мертвой, окутанной черным туманом долине и хотела уже одна возвращаться вниз и подошла к той, единственной, уводящей отсюда тропе. Но, вступив на нее, подумала, что ночью в тумане можно с этой тропы упасть и лучше уж подождать до утра.
Постояв над черной невидимой пропастью, старая Гюльриз заломила руки. Ей показалось, что сейчас, так же как в молодости, ее начнут душить слезы. Но слез не нашлось, только сухое, прерывистое дыхание вырвалось из горла. Старуха бессильно уронила руки, повернулась и медленно направилась к летовке. Вступила за ограду, где дышали спящие овцы, нащупала несколько тучных, раздвинула их курчавые, пахнущие мокрой шерстью бока, втиснулась в эту теплую груду, легла…
А на рассвете, когда овцы зашевелились, толкаясь, заблеяли жалобно и многоголосо, Гюльриз встала и, проталкиваясь меж ними, прошла мимо других женщин к выходу из летовки.
Все женщины смотрели на нее молча. Но когда она вышла за ограду и пошла, не оглядываясь, ломая босыми ногами обмерзшую за ночь траву, Зуайда вдруг выбежала следом и, взмахнув руками, крикнула:
- Гюльриз, подожди!
Гюльриз остановилась, словно раздумывая: стоит ли ей оглянуться? Прямая, худая, зябнущая на ветру, стояла так, пока не услышала нестройное блеяние и топот выбегающих из-за ограды овец. Две коровы обогнали Гюльриз, и она, искоса глянув на них, увидела, что это ее корова и корова Саух-Богор и что обе они навьючены деревянной посудой, бурдюками с кислым молоком и рваными козьими шкурами. Гюльриз обернулась, думая, что из летовки выбегает все стадо, но увидела: плетневые воротца снова закрылись, а по тропе спешат к ней, подгоняя своих овец палками, Зуайда, Саух-Богор и еще шесть женщин те, кто во время спора молчали.
Гюльриз сразу все поняла. Из ее строгих, вдруг заблестевших глаз выбежали непрошеные слезинки. Она смахнула их и, когда Зуайда подошла и сказала: "Ночью мы разговаривали… Другие не хотят, мы идем", - сурово ответила: "Покровитель даст счастье вам, пожалевшим старуху!"
Овцы бежали за ней, подгоняемые идущими сзади женщинами, коровы шли медленно, погромыхивая посудой. Зуайда, обогнав всех, поравнялась с Гюльриз, взяла ее за руку и шла тихо, как дочь, ведущая свою мать…
Гюльриз смотрела прямо перед собой и, уронив руку Зуайды, вступила на выводящую из долины, штопором спускающуюся тропу. Овцы вытянулись гуськом за старухой, женщины побрели за овцами, долина с зеленой подмороженной травой ушла вверх, скалы скрыли ее от глаз обернувшейся Саух-Богор, и только синий дымок летовки вился над ущельем, догоняя женщин, нарушивших Установленное, поборовших тысячелетнюю боязнь.
Восемь женщин шли за Гюльриз в селение Сиатанг, где в этот день начался советский праздник. Восемь женщин впервые в истории Сиатанга шли с Верхнего Пастбища вниз без мужчин, наперекор Установленному, шли по велению своих иссушенных горем сердец, сами не понимая значения того, что они совершают в истории Сиатанга.
5
Ниссо с террасы видела все, что происходило внизу: люди бежали вдоль канала, крошечные их фигурки усеяли пустырь; потом взвился красный флаг там, где острое зрение Ниссо различало среди других фигурок - наверно, совсем не думавшего о ней в ту минуту - Шо-Пира. Кто-то, вероятно Бахтиор, стоял на камне под красным пятнышком флага и размахивал руками; ветер порой доносил гул голосов. Потом все кинулись к Шо-Пиру. Ниссо сначала даже испугалась, но, всматриваясь зорче, различила: ущельцы, тесно его обступив, поочередно протягивали руки к чему-то черному, что Шо-Пир держал перед собой. Толпа разомкнулась, и несколько человек разбежались по пустырю, вдоль канавок; толпа поредела, от нее отделились люди; размахивая руками, суетясь, снова собрались вокруг Шо-Пира…
Ниссо захотелось есть. Она пошла в кладовку, набрала из деревянной чашки полную горсть тутовых ягод. Снова стала смотреть. И почему-то теперь Ниссо не слишком тревожилась о себе, - то ли крошечные фигурки людей, наблюдаемые так издалека, сверху, казались ей безобидными, то ли просто ей надело тревожиться… Зрелище занимало, развлекало ее.
Но вот на тропинке показался человек в белом халате. Человек поднимался, приближался к Ниссо. Она узнала в нем Бахтиора.
Бахтиор, конечно, идет за ней, ей сейчас придется спуститься туда, к этим людям! Маленькие фигурки внизу сразу стали чужими, жестокими людьми, они будут говорить о ней, судить ее, как виноватую, желать ей зла!… А Шо-Пир станет кричать на них и бороться с ними, и вообще станет страшно, и уже сейчас страшно!… Бахтиор приближается, - что скажет ей Бахтиор? Скажет: беги, тебя решили отдать… Или скажет другое? Что будет?
Зябко передернув плечами, Ниссо беспокойно оглядела свое новое, полученное от Кендыри платье, медный браслет на левой руке, - на нем ослепительно сверкнул солнечный луч, - ждала, перебирая красную кисть косы дрожащими пальцами…
Бахтиор подошел к террасе.
Чувствуя, что щеки ее горят, Ниссо провела по ним ладонями, хотела улыбнуться Бахтиору, но улыбка не получилась.
- Ты пришел, Бахтиор?
- Пришел, Ниссо, - просто ответил Бахтиор, - идем вниз, о тебе разговор теперь. Скользнув по ее фигуре мгновенным, будто проверяющим взглядом, добавил: - В чужом платье пойдешь?
Разговор о платье уже был утром, Шо-Пир сказал: "Пусть в этом пойдет, не в рубашке же Гюльриз ей быть перед всеми?" - и Бахтиор согласился. А сейчас вот опять начинает, к чему это?
- Что было внизу? - спросила Ниссо, и Бахтиор торопливо заговорил.
- Понимаешь, глупые у нас люди! - Бахтиор засмеялся. - Участки делили. Шо-Пир тебе рассказывал, как будем делить? Вот так делили: он шапку держал, все по очереди из нее вынимали камни… Карашир участок Рыбы очень хотел, Исоф тоже очень хотел участок Рыбы. А камень, на котором мы рыбу нарисовали, достался Худододу. Он пошел смотреть свой участок, а Карашир и Исоф побежали за ним. Побили его, потом между собой подрались! Карашир дергал бороду Исофа, Исоф с Карашира овчину стянул. Шо-Пир закричал - знаешь, от такого крика деревья перестают расти, - побежал, разнял дерущихся, ругать их начал… Пойдем, разговаривать некогда. Ждут тебя…
Ниссо, однако, еще не собралась с силами, ей хотелось затянуть разговор.
- А скажи, Бахтиор, тебе дали участок?
- Дали! Ничего, тоже хороший участок. Весной пшеницу сеять поможешь мне? Скажи мне, Ниссо, поможешь? Вот хорошо мы стали бы вместе работать!
И Бахтиор так взглянул на Ниссо, что она впервые потупилась перед ним, но сразу вскинула голову и - скорей, только бы он не заметил смущения, заговорила:
- Что будешь сеять? Еще скажи, о зерне разговор был? Как решили?
- Спорили очень долго. Одни кричат: "Соскучились животы у нас! Год ждали хлеба!" Рыбья Кость кричит: "У меня восемь детей!" Еще кричат: "Не хотим каравана ждать! Есть хотим, лучше через год голод, чем сейчас голод!" А Шо-Пир, знаешь, что им сказал?
- Наверное, хорошо сказал им Шо-Пир!
- Шо-Пир сказал: "Сейчас не голод! Есть места, где траву едят, вы траву не едите еще! Лучше двадцать дней на одном туте сидеть, чем голодать всю зиму и еще целый год. Если начнете есть собранное зерно, на сколько дней его хватит? Что будете сеять на будущий год?" Вот так Шо-Пир сказал, и один факир ответил ему: "Это правильно, осел траву под собой ест, на навоз ложится; мы люди, а не ослы, не надо трогать зерно, не надо его молоть…" Так сказал, все спорить устали, Мирзо-Хур начал говорить, ему не дали…
- Значит, не будут трогать?
- Не будут. Сказали. Идем теперь, беспокоюсь я, нана не пришла…
Ниссо не хотелось идти.
- Идем, Ниссо, слышишь? - громко, но неуверенно повторил Бахтиор.
- Что будет со мной, Бахтиор? Скажи, Бахтиор?
В словах Ниссо он услышал мольбу и помрачнел.
- Идем… Сам не знаю…
Подавив вздох, Ниссо встала и молча сошла со ступенек террасы. Бахтиор, забыв об обычае, который требовал, чтоб женщина всегда шла позади мужчины, пропустил Ниссо и двинулся за ней следом. Ниссо шла по тропе, прикрывая рот и нос широким рукавом. Ее лицо было тревожным и бледным. Она не скрывала от Бахтиора своего страха, а он не научился еще находить слова, какими можно ободрить женщину. И тоже шел молча. "Вот, - думал он, - решат отдать Азиз-хону… Что будет тогда? Шо-Пир не отдаст. Шо-Пир скроет ее, уведет в Волость, так сказал он вчера. Что я буду делать? Я тоже пойду… Шо-Пир в Сиатанг вернется, я не вернусь. Там останусь. Рядом с ней буду жить!"
Красные привязанные косы Ниссо падали ей на грудь, красные кисти их при каждом шаге ударялись об ее колени и тяжело раскачивались; Бахтиор следил за пальцами босых ног Ниссо, - как осторожно касались они острых граней камней!
Ниссо шла по тропе покорно, как овечка, которую ведут на заклание. Мысли ее были о Шо-Пире: хватит ли у него могущества, чтоб не дать ее в обиду? Приближаясь к пустырю, всматриваясь в толпу сиатангцев, она выискивала в ней Шо-Пира. И, увидев его, глубоко вздохнула. Над каменной плитой трепетал флаг. Ниссо пристально вглядывалась в красную волну флага, подумала, что в неизбежной опасности он ей поможет, и пошла уверенней, а глаза ее стали дерзкими.
6
- Большинством решать будем? - спросил Мирзо-Хур, первым нарушив тишину, какой встретили ущельцы появление Ниссо.
Тишина эта была долгой и напряженной. Она началась, когда Бахтиор провел Ниссо к Шо-Пиру, Худододу и другим членам сельсовета. Она продолжалась, пока две сотни глаз, скрестив взгляды на лице Ниссо, на руках ее, на косах, на платье, изучали ту, о которой все эти дни было столько разговоров - открытых и тайных, громких и приглушенных, полных зла и добра, расчета и зависти. Вот она перед ними, как на суде, - неверная жена мужа, беглянка, рискнувшая обрушить на себя гнев могущественного человека Высоких Гор… А она красива, это видят все, Азиз-хон не был дураком, купив себе такую жену! Она, должно быть, смелая: стоит, прикрыв руками только подбородок да губы, а глаза смотря прямо, дерзко смотрят ее глаза!…
Шо-Пир хорошо понимает вопрос Мирзо-Хура - ехидный вопрос, но что ответишь купцу? Сколько было разговоров о том, что теперь все дела решаются большинством.
Шо-Пир думает об отсутствующей Гюльриз, о Женах Пастбищ, обводит взором сидящих вокруг мужчин и считает немногих, которые могут открыто выступить против Установленного. И, неприязненно взглянув на купца, Шо-Пир отвечает резко:
- Большинством!
Тишина продолжается. А купец, сам не замечая того, самодовольно потирает руки…
"Сейчас говорить или послушать сначала, что скажут? - думает Шо-Пир. пожалуй, пусть лучше выговорятся… Послушать надо сначала". Встает, обращается к выжидающим первого слова ущельцам:
- Товарищи! Вот девушка… Из Яхбара пришла… Мучают там людей, на советскую сторону они и бегут! Среди нас хочет жить она, как человек. Пришла к нам за справедливостью и защитой. Пусть узнает, что народ наш свободен, что справедливость в нем есть. Кто хочет говорить первый?