Вчера вечером заходила ко мне. Просит конфетку. Я дал.
- А теперь, - говорит, - Маше дай.
И себя пальчиком в грудку. Хитрюга!
Я говорю:
- Ах, вот как? Ты - Маша?
- Нет, нет, я - мама!
Достаю конфету. Говорю:
- Это - Машеньке.
Не берет.
- Ты что ж не берешь конфету? Я ж сказал: это Маше.
Качает головой. Стойко держится. Для нее очень существенна почему-то эта метаморфоза с именами. Не знаю, так ли уж хорошо, что мы соглашаемся участвовать в этой затянувшейся игре. Что ж, она меня так всю жизнь и будет Алешей называть?!
Впрочем, педагогический смысл в этой игре есть. Алеша и Маша должны играть роль хороших детей. А маленькой "маме" мы имеем право в нужном случае сказать: "Какая же ты мама, если вести себя не умеешь?!"
А причина все та же: то, что Машка - единственная, что у нее нет братика и сестрички. Не хватает общества, коллектива.
Все-таки надо найти меру даже в игре.
Сегодня утром Машка завтракала. Кормит ее Минзамал. Я у нее спрашиваю:
- Куда ушла Елена Семеновна?
Минзамал не успела ответить, как ее перебивает Машка:
- Нет. Я - мама!
- А разве я сказал "мама"? Я говорю: Елена Семеновна.
Что же это, братцы, такое: значит, мы и между собой должны именовать себя "Машей" и "Алешей"? А Минзамал я должен говорить: "Где Машенька?", подразумевая под этим: "где Элико Семеновна?"
Нет, дружочек Маша, не выйдет!
Надо утвердить правило: делу время, потехе час.
28.8.59.
Перед завтраком слышу - горько плачет. В чем дело? Оказывается, мама стригла ей ногти и нечаянно отрезала кусочек того белого пятнышка, которое, как известно, предвещает получение подарка.
Рыдает и кричит:
- Где подаик? Подаик где?
Завтракая, тоже то и дело разглядывала свои ногти.
Показывает палец:
- Алеша, это что?
- Это пальчик.
- Нет, а что в пальчике?
. . . . .
Погода ненастная. Ветер. Дождь.
Но все-таки уже не так мрачно, как было все эти дни. Ветер повоет, повоет и отдыхает несколько минут. Небо посветлее стало.
Сегодня наша энергичная мамсинька ездила в Сестрорецк, хлопотала, чтобы починили электричество. Оказывается, в районе больше двухсот повреждений электрической сети: ураган рвал толстые провода как паутинку.
Все-таки холодно. В большой комнате топили сегодня печку.
29.8.59.
У Машки небольшая температура. Гулять ее не выпускали. Почти весь вечер играл с нею. Ездили на поезде в Москву. С нею и с ее двумя "понарошными" дочками. С вокзала на такси проехали к тете Вере Смирновой и к дяде Ване Халтурину. Позже приехал из Ленинграда папа (он тоже был воображаемый, "понарошный", так сказать папа-невидимка). Всей компанией мы собирались ехать в Московский зоопарк, но тут - о ужас! - Машу не понарошку, а по-настоящему позвали ужинать. Конечно, ей очень не хотелось идти ужинать. Но еще больше ей не хотелось вызвать сейчас мое недовольство. Поэтому она почти без возражений направилась к своему столику.
Я постарался как-то украсить этот вынужденный антракт в нашей игре. Сказал, что Маша пошла в буфет. Но когда нужно по-настоящему запихивать в рот сухарную запеканку, жевать ее и запивать кипяченым молоком, - трудно вообразить, что это буфет в Зоопарке. Буфет - это поэзия, а тут - серая проза. Однако в предвкушении соблазнительной поездки в Московский зоопарк Маша уплетала пудинг за обе щеки, давилась, но ела. И только под конец стала шалить, стала выталкивать языком жеваные сухари (наверно, уже не в силах была есть, не лезло).
Я сказал ей:
- Не надо так делать.
Она опять. Предупредил еще раз. Нет, расшалилась и уже не может остановиться.
- Ну что ж, - говорю, - в Зоопарк не поедем. До свидания.
И пошел к себе. Она опомнилась, спохватилась.
- Алеша! Алеша!
Но - уже поздно.
Пришел к себе, взял газету, прилег. Слышу на кухне голос Элико:
- Ты куда?
- Я к Алеше!
- Нельзя к Алеше.
- Пустите! Я - к Алеше!
- Нельзя, тебе говорят! Алеша работает.
А минуту спустя слышу за стеной душераздирающее:
- Але-о-о-оша-а-а!!!
Не только пожалел ее, но понял, что был неправ, что наказание несоразмерно с "преступлением", что ушел я скорее всего потому, что надоело играть, просто придрался к случаю.
Сменил гнев на милость. Вернулся. Поиграли еще в Зоопарк, покормили слонов сахаром, обезьянок - печеньем. Пришла мама и тоже побродила с нами по дорожкам парка.
. . . . .
Позже играли в магазин. По очереди были продавцами и покупателями. Мне надоело покупать шляпы, чулки, утюги и галстуки. Я пришел и говорю:
- Пинчук есть?
- Нет. Есть финчук.
Берет что-то с "полки".
- Нате.
- Что это? Ой, что это? Я боюсь!
- Это - финчук.
- А что это такое? Что его - есть надо?
- Это же игрушка!!!
- А-а! Вроде мячика?!
И я взял финчук и стал подбрасывать его.
30.8.59.
Дождя не было. Дачи уже пустеют. Тихо. Грустноватые августовские сумерки, которые так любит Машкин отец. Редкие огни на верандах. Пронзительно чистый воздух.
Вернувшись домой, с аппетитом поужинали. Машкин столик придвинули к нашему, большому, и она принимала участие в общей трапезе. На ужин был картофель в мундире. Машка с удовольствием чистила его (пожалуй, даже с большим удовольствием, чем ела), с хрустом грызла малосольный огурец, ела сама и давала коту жареную ряпушку. Были мы втроем, тетя Минзамал в городе, сегодня суббота.
. . . . .
Прибежала, стучит в дверь, что-то лихорадочно говорит.
Открыл дверь:
- Что такое?
- Иди!! Скорей! Люся на кроватке лежит!
- Где? Какая Люся? На какой кроватке?
Думаю: может быть, у меня она оставила свою Люсю?
Нет, тащит к себе. Вся дрожит, вся трепещет от страстного нетерпения.
- Люся! На кроватке! Посмотри! На кроватке Люся лежит!..
Выхожу на веранду. Там в тети Лялином складном бревенчатом домике - на настоящей кроватке, покрытая настоящим одеяльцем лежит крохотная кукла Люся. А у кровати - столик и еще что-то.
На все это надо смотреть через окошко. И по возможности - Машиными глазами.
31.8.59.
Вечером ходили втроем в лес. Бродили до девяти часов, но даже ни одной сыроежки не нашли. Набрали в Машину корзинку с полстакана брусники и клюквы, вволю накричались "ау", надышались пахучим лесным воздухом, немножко промочили ноги.
Между прочим, Машка "ау" не кричит, кричит "аву". Поставить рядом две гласные ей, по-видимому, еще трудно.
. . . . .
Идем мимо туберкулезной больницы.
- Бойница! Мама, смотри, бойница!
- Не показывай пальцем, Машенька.
- Я шишкой показываю.
В руке у нее и правда маленькая еловая шишка.
. . . . .
Собирались в лес. Выбирали покрепче обувь. Я говорю:
- Маша, принеси мамочке ботики.
- Я - мама.
- Принеси Машеньке ботики.
Открыла шкаф, увидела банку с вареньем.
- Я возьму варенье лучше.
. . . . .
В саду остановились под окном моей комнаты.
- Вон папа смотрит, - объявляет Машка.
Я спрашиваю:
- Где?
- Нет, он уехал.
- Куда?
- Он в Ленинграде.
- На поезде уехал или в автобусе?
- Да, на поезде.
- А что он делает в Ленинграде?
- Ляботает. К нему Мороз в гости пришел. Они ляботают.
- Что же они делают?
- Играют. В магазинчик. Еще в прятки.
. . . . .
Сегодня во время гимнастики, когда Маша лежала на столе и проделывала ножками "велосипедик", она вдруг почему-то заговорила о Деде Морозе.
- Дед Мороз придет?
- Придет.
- Подарки привезет?
- Да, детям привезет подарки.
- И мне?
- Ты же - мама?
- Нет, и мне, и мне!
- Я ж тебе говорю: взрослым Дед Мороз подарков не приносит. Ты же мама?..
- Да.
А в глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление. Может быть, впервые подумала о том, что быть взрослым - это не сплошная масленица.
1.9.59.
Кончилось лето. И кончились наши дальние прогулки. А ведь давно ли, каких-нибудь две недели назад, в знойный день блуждали мы с Машей по высохшему болоту - там, где Гагарка впадает в море.
А сейчас и тети Ляли нет, и Синдбад не лает, и солнышко нас не навещает. Хмурое небо висит над опустевшим и притихшим Разливом.
Утром и днем я работаю. Мама - тоже. Машка возится или во дворе, или на веранде.
А к вечеру, после позднего нашего обеда, отправляемся на прогулку - в ближний лесок или на асфальтовую дорожку к сараю Ленина. Вчера, возвращаясь домой, заходили на почту, звонили тете Ляле.
Маша говорила уже не стесняясь, с очень взрослыми интонациями:
- Как ты поживаешь, тетя Ляля? А Синдбад как поживает? А кот Кузьма как поживает?
Потом громким шепотом, обращаясь ко мне:
- Что еще сказать?..
. . . . .
Сейчас второй час. Небо серое в белых подпалинах.
Маша во дворе - играет с соседской девочкой Леночкой и с каким-то мальчиком. Люди эти старше Маши года на два, на три, но им некуда податься: большие ребята разъехались - сегодня начало учебного года, - и волей-неволей приходится играть с нашей пигалицей. Меня эта снисходительность оскорбляет.
. . . . .
То и дело возникают задачи, решить которые не так-то просто. Вышел во двор, вижу - у калитки, ведущей в сад, отломана деревянная вертушка-закрывалка.
- Кто это сделал? Это ты, Маша?
- Нет.
- А кто?
Глаза забегали. Так бывает, когда она фантазирует, придумывает что-нибудь.
Я говорю:
- Кто?
- Деичка.
- Какая девочка? Леночка?
- Да.
- Ах, вот как! Это правда?
- Да.
А мне почему-то кажется, что неправда.
Взял ее за руку.
- Ну, идем к Леночке.
Смеется:
- Идем!!!
- Значит, это Леночка?
- Нет, это мальчик.
А там был и мальчик - в этой компании, которая играла сегодня утром у нас во дворе.
Так и не выяснил: правду она говорит или сочиняет?
А позже пришла ко мне. Я дал ей конфету. Она просит еще. Я спрашиваю:
- А тебе уже давали после ужина конфету?
Мнется. Вздыхает. Глаза испуганно бегают. Но говорит прямо:
- Давали.
- Кто тебе дал конфету?
- Тетя Минзамал.
Иду на женскую половину выяснять и узнаю, что ничего подобного, никто никаких конфет ей не давал! Значит, сама на себя наклеветала!..
. . . . .
Ох, сколько ошибок делаешь! Ошибок, которые так трудно исправлять потом.
Собирались идти в лес. Но за обедом Машка плохо вела себя, капризничала, грубила, и мне пришлось заявить, что с такой девочкой ни я, ни мама в лес не пойдем. Она не поверила. Мало ли угроз в течение дня ей приходится выслушивать - угроз, которые почти никогда не сбываются. Но на этот раз мы решили, что угроза должна осуществиться. Прогулка в лес была отменена. Мы с мамой оделись, чтобы идти на почту. Я вывел велосипед. Машка безмятежно бегала, уверенная, что сейчас и ее тоже позовут одеваться. Но вот я говорю:
- Ты готова, мама? Идем!
- Я тоже! Я тоже! - засуетилась Машка.
- Нет, ты никуда не пойдешь!
- Нет, пойду!..
На своем все-таки настояли.
И все как будто правильно. Проявили настойчивость, твердость. Наказали. Проучили. А меня не оставляет ощущение сделанной ошибки.
Из-за чего, собственно, сыр-бор загорелся? Началось с того, что Машка не хотела есть суп. Вспоминались мне весь вечер ядовитые строчки Ходасевича:
Отец надел котелок и пальто,
Но вернулся, бледный, как труп:
- Сейчас же высечь мальчишку - за то,
Что не любит луковый суп!..
Сегодня с утра Маша послушная, вежливая. И все-таки что то не то. Хотелось бы, чтобы это послушание, эта вежливость достигались другими мерами, другой ценой.
И еще заметил - со мной она говорит подчеркнуто вежливо и почтительно, но играть тянется к матери.
Неудивительно: ведь вчера я весь вечер отталкивал ее от себя.
3 ГОДА 1 МЕСЯЦ
4.9.59.
Сегодня совсем холодно. Утром у папы в комнате плюс десять градусов. Небо серое. Сад опустел, заглох, одичал. Все лето соседей наших мы не видели, а только слышали. А теперь все видно насквозь. Тихо. Отчетливо слышны в этой тишине железный грохот идущего поезда, детские голоса где-то на соседнем дворе, грустноватая песня петуха.
. . . . .
По-прежнему я - Алеша, Элико - Маша. Но появился еще один персонаж: Алешин папа. Папа этот - невидимка (хотя Маша, конечно, его отлично видит. Иногда удается увидеть его и мне).
То и дело Маша кричит:
- Алеша, папа приехал!..
- Где?
- Вот он, в саду идет.
И сразу же:
- Нет, нет, он оплять уехал.
- В Ленинград?
- Да. На поезде уехал.
Образ этого папы, надо сказать, малосимпатичный. Это какой-то папа-дурачок. Он то и дело мотается из Ленинграда в Разлив и обратно. Я спросил у Маши, что он там делает, в Ленинграде.
- Что? Куличики делает.
. . . . .
Говорит не "пять", а "плять", не "опять", а "оплять".
5.9.59.
Унылая холодная осень. Впрочем, сегодня чуть-чуть потеплее и повеселее.
Вчера к вечеру ходили в лес: мама, папа и Маша. Нашли несколько сыроежек и горькушек, один березовик. Сыроежки - старые, трухлявые, березовик на три четверти съеден улитками.
Вот в каких славных местах мы живем уже третий год!..
. . . . .
Сейчас половина двенадцатого. Машка с опозданием отправляется на прогулку. Перед уходом пришла, стучит в дверь.
- Что? Кто там?
- Полуцеваться!!!
Открываю дверь. Она уже в голубом пальтишке, в берете.
- Что? - говорю.
- Полуцеваться хочу.
"Полуцевались". Ушла. Сейчас, в ожидании мамы, играет во дворе.
. . . . .
Только что получили сообщение о смерти Машиной няни - тети Маши. Я подозревал, что ее уже нет, - уезжала она в очень скверном состоянии, ни разу не написала, не поздравила Машу с днем рождения. Оказывается, именно в этот день - 4 августа - она и умерла.
Маша ее очень любила. Но останется ли она в Машкиной памяти? Боюсь, что нет. Может быть, так, что-то смутное, светлое, теплое, шумное и веселое. А может быть, и этих следов не останется в памяти, и только по нашим рассказам будет знать Машка о своей любимой няне.
Ушел из мира очень хороший, чистый и светлый человек.
7.9.59.
Села вчера за свой столик. Видит - на столе одни сухари.
- Мама, а пища где?
Откуда это? Ведь никто так прямо ей не говорит: "Вот тебе пища" и тому подобное. Могли сказать в третьем лице: "Пищи ей хватает" или: "Пища здесь вполне доброкачественная". А ведь услыхала и запомнила.
. . . . .
Во время игры уронила свой голубой шелковый бантик.
Я говорю:
- Что это?
- Бантик зачем-то упал.
. . . . .
Спрашивает у меня:
- Будем еще Тане тимантульку делать?
- Что-о? Какую тимантульку?
Долго не мог понять, что речь идет о температуре. Увидев, что я не понимаю, сама себе перевела:
- Градусник будем Танечке ставить?
. . . . .
Лежала у меня и очень больно цапнула меня за глаз. Пришлось даже примочки делать. Это она, конечно, не нарочно, а играючи, в этаком игровом экстазе. Это не только с человечками, но и со щенками и с медвежатами бывает, - расшалятся, разыграются и вдруг - цап!
9.9.59.
После обеда собрались ехать в Сестрорецк - в аптеку и по другим делам. Но за обедом произошло то же самое, что было на прошлой неделе. В Машку "вселился бес". И я выгонял его, увы, теми же способами. Запоздалых извинений не принял. И больше того - не взял Машку в Сестрорецк, чем наказал не только ее, но и себя, так как очень хотелось с ней поехать.
Ездил один - на велосипеде.
…Когда Минзамал разоблачала ее перед сном, постучали мне в стенку. Таким образом вызывают меня на церемонию вечернего прощания.
Я вышел, ответил на Машкино "спокойной ночи", но не поцеловал ее. Элико рассказывала мне, что Машка явилась к ней с выражением растерянности и даже ужаса на лице:
- Папа меня не полуцевал!
- Вот видишь, - сказала мама.
- Я завтра буду хорошая, - заявила Машка.
Это похоже на концовку нравоучительного рассказа. Будет ли она "хорошей" завтра - не знаю. А вообще-то очень хочу, чтобы она была по-настоящему хорошей.
И все-таки я не уверен, что поступил правильно, когда не поцеловал ее вчера вечером.
Все дело в том (хотел написать: "беда в том", но не знаю, беда ли), что я отношусь к Машке по-настоящему всерьез. Для меня она уже давно, целых три года, - человек. И люблю ее, и жалею, и гневаюсь на нее в полную силу, со всем пылом сердца, на какой способен.
10.9.59.
После ужина играли. Ехали поездом, а потом самолетом в Москву… Папа, как выяснилось, вскочил не на тот поезд…
Впрочем, не папа, а Алеша.
Папа - это совсем другая личность. Это нечто жалкое, комичное, чудаковатое и даже загадочное. Образ его постепенно выкристаллизовывается. Сидим, играем, читаем, обедаем, просто беседуем… И вдруг Машка взглянет в окно и:
- Папа идет!
- Откуда он?
- Пришел он. Вот - уже пришел! На полу сидит.
Папа - маленький, его берут на руки, пересаживают с места на место. Исчезает он столь же молниеносно, как и появляется.
- Уже ушел!
И через полминуты:
- Опять идет!
Подбегает к окну, прижимается лобиком к стеклу, кричит:
- Папа! Ты куда? (Повернувшись.) Галявит: уеду!
И папа опять надолго пропадает.
В самолете, когда мы летим в Москву, он тоже появляется неожиданно как некий бессловесный джинн, вылезший из бутылки. Сидит на полу в уголке, есть не просит, никому не мешает. В общем, личность безобидная. Неприятно только, что зовут его папа.
. . . . .
Утром, когда я завтракал, Машка нарядилась - повязалась маминым шелковым шарфиком. Подошла ко мне.
- Завяжи!
- Как надо сказать?
- Пожалуйста, завяжи.
Повязал ее, как матрешку. Спрашивает:
- У тебя тоже в Ленинграде пальток есть?
- Что-о? Пальток?
Смеется.
- Паль-ток!
- Пальто?
- Нет, вот это.