Короткий проезд на машине - и мы на колхозном огороде. Ничем не огороженный, он раскинулся вдоль горного кряжа широкой и длинной полосой. Среди лопушистой светло-зеленой листвы много было свежих, изогнутых полумесяцем огурцов.
Рядом с огуречным полем - помидоры. Кругом - ни души. Видать, недавно урожай сняли и поля опустели. Даже сторожа под навесом, где обычно высятся штабеля желтых пустых ящиков, не было. А над широкой долиной, над живым и щедрым ее изумрудом спокойно сияло солнце, синели горы. Только самая близкая к долине гора была бурая, вся в глубоких и резких морщинах и казалась такой сухой, изнывающей от жажды, что при взгляде на нее становилось сухо во рту.
- А теперь куда? В урочище Овадан? - спросил Ураев перед тем, как сесть в газик.
Я не возражал, и мы помчались на север.
Интересного на нашем пути было много, и ничего не хотелось пропустить.
За селом дорога надвое разделила рыжую от песков и пожелтевших трав степь. На некоторых участках дороги дымился битум, лежавший кучами среди ровного песчаного простора. Кое-где его уже старательна утюжил дорожный каток. Потом по обеим сторонам проселка возникли хозяйственные постройки: слева - коровники и птицефабрика, справа - конюшни. Неподалеку от конюшен, на старом темно-синем люцернике, от которого исходил теплый, медовый запах, паслись стреноженные кони. Заслышав шум мотора, они вскинула головы и, навострив уши, долго провожали нас любопытными взглядами.
Через некоторое время вдали показался высокий, в белых султанах камыш, выросший вдоль длинного земляного вала. Порывистый ветер бросал его в разные стороны, клонил чуть ли не до земли, после чего он долго не мог успокоиться - раскачивался и шумел. Я увидел узкий, едва заметный просвет в стене камыша. Когда мы подъехали вплотную, машина, раздвинув этот просвет, круто наклонилась вниз, и в тот же миг коснулась зыбкого понтонного моста, из-под которого с шумом вырывалась широкая лавина воды, кинувшая нам в глаза ослепительный солнечный блеск. Только теперь я понял, что мы пересекаем Каракумский канал.
Противоположный берег был круче. Взбираясь на него, наш газик, точь-в-точь, как лошадь, вдруг поднялся на дыбы и, оттолкнувшись от понтонов задними колесами, резко выскочил на берег.
И снова - степь, и снова - песок, поросший жесткими желтыми травами.
И в этой просторной степи на самом горизонте постепенно начал всплывать, все увеличиваясь в размерах, какой-то странный оранжевый полукруг, напоминавший восходящую луну.
- Что это? - спросил я Ураева.
- Овадан-депе, - ответил он. - Красивый холм. Это как раз то место, куда мы едем.
Холм и в самом деле оказался красивым. Когда мы подъехали к нему совсем близко, он был оранжевым, почти красным, как осенний лист. "Это потому он такой, - пояснил Аннанур, - что весь - от верхушки до подножья - облеплен выгоревшими за лето кустами "птичьего глаза". Но посмотрели бы вы на него весной!.. - не скрывая гордости, добавил Аннанур. - Понимаете? Кругом - песок, а холм зеленый-зеленый, как кусок малахита. Красиво!
Мы поднялись на его вершину. Отсюда, как на ладони, я увидел озаренную мягким предзакатным солнцем необъятную ширь Копетдагской долины. Гор уже не было видно: они слились с туманно-серым небосклоном и на этом фоне едва различался игрушечный корпус цементного завода с его ленивым, пущенным по ветру, дымком.
Рядом с холмом, метрах в двухстах от него, строился поселок виноградарей. Двумя ровными рядами стояли уютные белые коттеджи. Поселок раскинулся на краю обширного виноградника, который в будущем займет тысячу гектаров. На новом винограднике, набирая силу, созревал целинный урожай. Словно солдаты в строю, стояли кряжистые кусты. Каждый напоминал охапку широких, с красивым вырезом, листьев, уже заметно тронутых красноватой ржавчиной осени. Между листьями - длиною чуть ли не в локоть - висели гроздья винограда. Прозрачные ягоды плотно прижаты друг к другу. И каждая ягода - в золотисто-нежном загаре, и каждая, как мёд, как маленькое чудо природы!
В окрестностях холма буйно разросся бурьян, волнисто лежал песок. Трава и песок… Это они хотели предать забвению память об урочище Овадан-депе - память о сказочном его плодородии, его истории и людях, когда-то населявших эти места.
Но песок и трава оказались бессильными перед памятью людской.
- Уже не раз, - сказал Аннанур, - я убеждался в том, как мудры и дальновидны старики. Ведь это они твердили все время, что лет двести назад вокруг Овадан-депе кипела жизнь. И знаете, оказались правы. Слыхали вы что-нибудь об открытии наших бульдозеристов? Нет? А ведь это они подтвердили правоту почтенных аксакалов!
- Однажды недалеко от холма, - продолжал свой рассказ Аннанур, - механизаторы делали планировку под виноградник и новый поселок. И вдруг… когда слой земли был срезан - открылся целый склад огромных кувшинов. Это были древние хумы для хранения вина, сушеного винограда, пшеницы и ячменя.
В другой раз механизаторы наткнулись на старое кладбище. Мы сообщили об этом ученым. Они осмотрели кладбище и сказали, что люди в Овадан-депе жила еще в бронзовом веке - пять или шесть тысячелетий назад, что воду давала им речка Карасув. Вот такие дела…
Весь холм был усеян черепками битой посуды. И каждый из них - красных, розовых, серых, желтоватых и даже синих - обладал какой-то странной гипнотической силой. Помимо воли их хотелось поднимать с земли, долго разглядывать, ощупывать и гладить, как бы ощущая прикосновение к себе минувших времен.
Вглядываясь в черепки, я легко представил себе и древнего мастера-гончара. Вот он, худой и черный от загара, склонился над гончарным кругом, и под живыми, смуглыми, как глина, тонкими пальцами, кружась, вырастает то пиала, то чаша, то кувшин. Вокруг стриженной головы - белая повязка, предохраняющая мастера от полуденного зноя. Темное лицо и тело в каплях пота.
Где-то рядом с мастерской - печи для обжига. Цвет кувшина после обжига становится ярче - розовым или красным, как закат. Его щелкали по крутому боку и он отзывался приятным мелодичным звоном.
Сложив изделия на арбу, мастер вез их на базар.
Но настало время, когда погасли гончарные печи и кануло в вечность имя мастера, а от звонких его изделий остались лишь черепки. И все же связь с тем далеким временем не оборвалась. Вот оно, связующее времена звено - осколок кувшина, который я держу в руке. С внутренней стороны он гладок, как стекло, а с внешней - шероховат, как ладонь безвестного мастера.
"Интересно, а как выглядел этот холм тогда, тысячи лет назад?" - подумал я, оглядываясь вокруг. И хотя жилья на нем уже не сохранилось, я был уверен, что когда-то на холме возвышался замок. Прочный, как скала, этот замок горделиво гляделся в глубокие воды широкого рва. В стенах замка - узкие окна и бойницы. И если взглянуть в одно из окон на юг, то наверняка можно было бы увидеть и синюю полоску гор, и палевую степь, и виноградники, а ближе к замку - кривые улицы города, плоские крыши домов, людей - пеших и конных, навьюченных ослов и пеструю базарную площадь.
Аннанур Ураев, походив немного по холму, подошел ко мне и сказал:
- А знаете о чем мечтает наш башлык?
- Нет.
Блеснув золотыми зубами, Ураев широко и добродушно улыбнулся:
- Контору поставить на этом холме, Какой обзор!.. А воздух?.. Чистый, пустыней пахнет!
- Неплохо задумано, - соглашаюсь я с ним, и еще раз бросаю взгляд на новые дома, что выстроились невдалеке. Похожие на белых птиц, они, казалось, вот-вот поднимутся и улетят. И невольно подумалось о будущем этой земли, когда она наполнится новой жизнью, неузнаваемо преобразится и будет верно служить человеку, принося ему щедрые дары.
…Бросив осколок, я сбежал с холма. Ураев спустился чуть раньше и стоял рядом с машиной. Когда я подошел к нему, он оглянулся по сторонам и негромко сказал:
- Все, что видели мы: новый комбинат, лимонарий, наши поля, виноградники - во всем заслуга башлыка, его инициатива. А сколько из-за этой своей инициативы он горя хлебнул, сколько врагов нажил!
- Кто же это?
- Ай, кто же еще! Свои, конечно!..
- Так расскажите об этом…
Ураев снова улыбнулся:
- Конечно, я мог бы рассказать, но лучше, если Бегенч расскажет сам.
В колхоз мы возвратились к вечеру. Густой туман, закрывавший горы, рассеялся, и теперь на фоне желтой зари они выступили в виде четкого лилового силуэта, над которым в тусклой зелени небосклона мерцала первая звезда.
Ораков был у себя, в своем просторном кабинете. Он сидел один, как бы слившись с тишиной, и читал газету. Рядом, на столе, лежала его шапка из сура. На ее темном, шоколадном фоне отражались блики какого-то переменчивого цвета. То они светились золотом, то незаметно наливались слабой синевой, то начинали искриться и сверкать, подобно мерцающим звездочкам жемчуга или каплям утренней росы. Читая эти строки, вы, возможно, скажете: "Надо ли писать с таким восторгом о шапке? Это же - мелочь!" Правильно: мелочь. Однако мелочи бывают разными. О многих действительно писать не следует, но иная бывает настолько красноречива, так глубоко раскрывает сущность какого-нибудь явления или человека, что одна стоит самых подробных и длинных описаний.
Вот так и в данном случае. Шапка - мелочь, конечно, но рассказать она может о многом. Например, о том, что любовь к красоте, ко всему гармоничному, прекрасному - главная черта в характере моего героя, его кипучей деятельной натуры. Я хорошо это понял, когда поездил по обширным владениям колхоза. Где бы я ни был: в шумном детском саду или в траншеях лимонария, на огромном овощном поле или в гулком цехе консервного завода, на чистых, обсаженных деревьями улицах села, или на полевом стане, высоком, добротном, устланном мягкими кошмами, - всюду я видел отпечаток этой любви к красоте, строгому порядку, отпечаток незаурядной личности колхозного вожака, его твердой направляющей воли. Даже в оформлении Доски показателей, щитов наглядной агитации, портретной галереи лучших людей - даже в этом были видны отличный вкус, изящество, красота.
- Нет, нет. Вначале не до этого было. Не до красоты, - признался Ораков, вспоминая прошлое своего колхоза. - Надо было срочно поднимать экономику, укреплять дисциплину и решать массу других вопросов.
Сказал и надолго замолчал, как будто и говорить больше не о чем.
Оракова я видел впервые, и мне показалось, что человек он замкнутый, немногословный, и при всем моем усердии его вряд ли удастся разговорить. Тогда я задал ему один из самых тривиальных, но едва ли не самых надежных журналистских вопросов о том, были ли в его работе трудности?
- Еще бы, - негромко ответил Ораков. Подперев лицо ладонью, он помедлил немного и начал свой рассказ. Меня поразила его откровенность. О чем бы он ни говорил, он не сглаживал "острых" углов, не скрывал правды, как бы она ни была сурова и горька. Несмотря на то, что все уже было в прошлом: бессонные ночи, усталость, первые успехи, борьба с тайными и явными противниками - это прошлое все еще продолжало его волновать. Рассказывая о нем, он старался говорить ровно, без "особых эмоций", но это не всегда удавалось. Нередко - помимо своей воли - он "срывался" и резко изменял тон повествования.
Самый первый, самый серьезный в своей жизни "университет" Бегенч Ораков прошел в родном колхозе, по соседству с Евшан-Сары. Поступая сюда, он не имел ни специальности, ни жизненного опыта. Это и послужило основанием, чтобы принять его на должность рядового овощевода. И даже в этой должности он поначалу чувствовал себя неуверенно, боялся, что не справится с нормой, что будет в числе отстающих, а о самом овощеводстве думал как о самом скучном занятии в мире.
А вышло иначе. С нормой он справлялся, а знакомые с детства поля, на которых росли такие же знакомые огурцы, капуста и помидоры, нравились ему теперь во много раз больше, чем когда-либо. Бегенч увидел, что только теперь открылась ему во всем великолепии их неповторимая, близкая сердцу красота. Ему нравился запах пашни, истлевшего навоза, запах пролетающего над полями упругого ветра, вид нежной, беззащитной рассады и работа под жарким солнцем. Нравилось ухаживать чуть ли не за каждым ростком, освобождая его от сорняков, вредных насекомых, вносить удобрения и поливать. Нравилось наблюдать, как эти ровные чистые поля со строгими рядами растений, политые потом бригады, с каждым днем становятся все выше, гуще, красочней, веселей.
И, наконец, уборка урожая. Автомашины, груженные овощами, уходят в город, к покупателю. И если кто-то, покупая овощи, говорил о них доброе слово, Бегенч знал: это доброе слово сказано и в его адрес.
Нет, Бегенч не только не отставал от других, но старался их опережать. Он работал с каким-то веселым воодушевлением и присматривался к опыту именитых, быстро накапливал знания и лет через пять-шесть, перед тем как уйти на срочную службу, мог бы, пожалуй, держать экзамен на агронома. Односельчане хорошо знали Бегенча, любили его за трудолюбие, прямой и открытый характер, за строгость к себе и другим. В то же время он был человеком исключительно скромным, даже застенчивым, а от этого замкнутым, немногословным.
И неизвестно, как дальше сложилась бы судьба Бегенча, если бы, вернувшись из армии, он остался в колхозе, тем более, что уходить отсюда не собирался. Но получилось так, что к этому времени в Берземине очень нужен был заведующий складом сельского потребительского общества.
Руководители Берземинского сельпо долго искали надежного человека. И, наконец, нашли. Их выбор пал на Бегенча Оракова.
Товарный склад, доставшийся Бегенчу от его предшественника, находился не в лучшем виде. Углы помещения заросли паутиной, пол - грязью и мусором. Товары сваливались куда попало и как попало. И немало надо было потратить сил, чтобы потом в этом хаосе отыскать товар и пробиться к нему.
Под стать складу выглядели и сами работники. Люди далеко не старые, они заросли щетиной и не носили спецодежды, а ходили во всем старом, рваном, грязном и мятом. Взгляды грузчиков и других работников были мрачнее осенних туч. Судя по этим взглядам, работа им не нравилась и никто ею не дорожил. Скажи: "Брось!" - и бросят, уйдут.
Примерно через месяц здесь все изменилось. Склад блистал чистотой. Товары были уложены аккуратно и со вкусом. Грузчики, одетые в новенькие синие спецовки, приветливо улыбались и работали с подъемом. Товар, доставленный с торговой базы, они сгружали и укладывали на отведенное место так бережно и осторожно, словно это был не товар, а тяжелобольной, которому грузчики боялись причинить смертельную боль.
Даже воздух изменился. Он складывался из запахов тех товаров, которые были сложены на обширной площади квадратного пола и на длинных стеллажах вдоль стен. Чего тут только не было! Тут тебе и мануфактура, и мотоциклы, и запасные части, и заморские пряности, и фрукты, и изделия кондитерских фабрик, и предметы домашнего обихода - всего не перечислишь. И все это богатство, созданное талантом и руками многих тысяч людей, все это абсолютно новое, чистое, свежее источало неповторимый запах новизны.
Что же предпринял Бегенч, чтобы добиться этой перемены?
Вроде бы ничего особенного. Если не считать двух-трех небольших бесед. Обычно эти беседы проходили во время обеденных перерывов. Работники склада и даже, бывало, некоторые сотрудники сельпо присаживались к столу, доставали съестные припасы и начинали закусывать, а после - привольное чаепитие и неторопливый разговор.
Так было и сегодня. Когда все пообедали и принялись за чай, Бегенч сказал, что не перестает удивляться искусству поэтов, которые казалось бы из самых простых, обыкновенных слов складывают поразительные стихи и песни, доставляющие такое наслаждение уму и сердцу. Но быть поэтом, - добавил Бегенч, - можно, оказывается, в любом деле, даже… в нашем, складском. Если товары, что здесь находятся, сложить как следует, то и они могут радовать человека не хуже стихов.
Все внимательно выслушали Бегенча, кое-кто даже согласился с ним, но к делу по-прежнему относились небрежно, кое-как.
В следующий раз разговор зашел о счастье. Тут равнодушных не было.
- Я уверен, - сказал Ораков, - что любовь вы считаете самым большим счастьем на свете.
- Само собой! - уверенно и дружно ответили грузчики. - А ты что?.. Не согласен?
- Нет, не согласен.
- Вот как! Почему?
- А вот почему. Возможно, любовь и в самом деле большое счастье - я спорить не хочу, - да слишком короткое. Пройдет молодость - и любви как не бывало: то ли в дружбу превращается, то ли в привычку. А то, говорят, и этого не остается. Жаль, конечно, но тут ничего не поделаешь. Что же происходит? - чуть громче сказал Бегенч. - Пока юноша и девушка не познакомились, они, естественно, друг другу чужие. Когда они встретятся и справят свадьбу, они - самые близкие на свете люди. Начинается их счастье. Но как бы сильно сердца не пылали любовью, каким бы прочным не казалось счастье, ветер времени все равно их остудит.
- Это ты из книжек взял или слыхал от кого? - ехидно усмехаясь, спросил самый молодой из грузчиков.
- И от людей слыхал, и в книжках читал, - спокойно ответил Бегенч. - Да ведь и сами не с закрытыми глазами живем. Есть и собственный опыт.
Наступило долгое молчание. Все о чем-то сосредоточенно и напряженно думали.
- Ну, хорошо. Ладно. Допустим, любовь проходит. Это понятно, - слегка волнуясь, сказал один из рабочих, человек уже пожилой и степенный. - Какое же счастье, по-твоему, самое надежное?
- Работа! - ответил Бегенч.
- Шутник же ты! - смеялись грузчики. - Ну какое же это счастье, работа?
- Какое? А такое, которого на всю жизнь хватает, до последнего взгляда на мир.
Грузчики попритихли и Бегенча больше не перебивали.
А он продолжал:
- Скажем так: отними у человека работу. Что получится из него? Жалкий бездельник, достойный самого глубокого презрения! Потому что - это пустой человек. К тому же безделье - источник всех пороков. Бывает, что иному работа не нравится. Так бывает. Но нет плохой или хорошей работы, все от человека зависит. Если он с душой к ней относится, она приносит ему самое высокое счастье. Работа - это творчество, наслаждение. А как вы относитесь к ней? Так себе… шаляй-валяй. День прошел - и слава аллаху! Такая работа счастья не принесет.
Дошла ли речь Бегенча до сознания грузчиков, сказать трудно. Но то, что она не прошла бесследно, - это бесспорно.
Была заслуга Оракова и в том, что он преградил в магазины сельпо дорогу товарам, не пользующимся спросом покупателя.
Произошло это таким образом.