Низенький всадник ловко спрыгнул с седла и поднялся в автобус. Это был стройный, как юноша, старик, с сухоньким желтым лицом, седой бородкой хвостиком, седыми же волосами, но черными широкими и толстыми, как гусеницы, бровями. Пристальные глаза его глубоко запали в орбиты, - обведенные коричневыми тенями. "Сердце", - подумала привычно Квашнина и решила, что ночной посетитель приехал в колонну к врачу за медицинской помощью. Аккуратно вытерев у порога ноли, он снял мокрую от дождя шляпу и поклонился:
- Директор местной школы, Галим Нуржанов.
Когда, - познакомившись со всеми, он сел, - глаза его со скрытой радостью и любопытством прошли по лицам присутствующих:
- Начало трудных и больших дел? Я счастлив, что могу видеть это.
Он помолчал и добавил несмело:
- А мы приехали оказать большим делам маленькую помощь.
- Оказать нам помощь? Спасибо, но я вас не понимаю, товарищ Нуржанов, - сказал Корчаков.
- Сию минуту, сию минуту, - потянулся Галим Нуржанович к лежавшей на столе карте. - Сначала разрешите взглянуть.
Садыков поспешно вскочил:
- Садитесь сюда, мугальш.
Учитель пересел на его место, надел старинные черепаховые очки и склонился над картой.
- Где вы взяли эту карту? - удивленно поднялись его широкие брови. - Она ввела вас в заблуждение.
Директор школы говорил по-русски правильно, с едва заметным шипящим акцентом. Ответить ему не успели. В дверь опять постучали.
- Это Кожагул, сторож школы. Можно ему войти? На улице дождь, - просительно посмотрел Нуржанов на директора совхоза.
- Конечно, конечно! - ответил Корчаков.
Грушин открыл дверь, и в автобус широко, смело шагнул второй всадник, высокий жердеобразный казах с темным, как из обожженной глины, лицом. Было в его внешности что-то тревожащее и пугающее, и Квашнина, вглядевшись, вздрогнула.
Кожигул был похож на высокое, когда-то стройное дерево, которое пытались выдернуть из земли, крутили во все стороны, гнули, ломали, но оно не поддалось, осталось в родной земле и выжило. Но вывихнули Кожагулу поясницу, свернули шею, выбили один глаз и поломали узловатые и длинные, как сучки, пальцы: на одной руке два не гнутся, на другой два пальца наполовину обрублены. А толстый, мясистый рот так располосован поперек ножом или саблей, что губы срослись неправильно: одна половина выше другой, и та, что выше, не переставая смеется.
"Гуинплен… Человек, который смеется", - вспомнилось Шуре и стало стыдно за это сравнение живого, безжалостно изуродованного человека с вымышленным литературным персонажем.
Кожагул снял сочащийся водой красно-бархатный, подбитый пышной лисой тымак и бесцеремонно встряхнул его, обдав всех брызгами.
- Вы полегче! - брезгливо отстранился Неуспокоев.
А Марфа, глядя на Кожагуловы сапоги с широким раструбом и очень высоким каблуком, фыркнула в ладонь:
- Чистый королевский мушкетер из Дюма. Это кто же такой?
А Кожагул уже шел по автобусу, вглядываясь в людей по-птичьи, одним глазом, всем первый подавал руку с растопыренными пальцами и каждому говорил:
- Издрасть…
Не успел он поздороваться, как в дверь снова кто-то поскребся и жалобно заскулил.
- Это Карабас, - смущенно улыбнулся директор школы.
- Пусть, пусть входит! - радушно прогудел Корчаков. - Мы гостям рады.
Грушин снова открыл дверь, и в автобус одним прыжком, плавно и легко влетела сухоребрая, на высоких тонких ногах, снежно-белая собака, непонятно как сохранившая свою горностаевую белизну среди весенней грязи. Голова ее с узкой длинной мордой была черная, словно ее окунули в тушь. Собака села против Грушина и доверчиво дала ему лапу.
- Вот умница! - восхитился шофер.
- Карабас, лежать! - строго крикнул Нуржанов, и собака с покорным вздохом легла у дверей.
- Карабас? - весело удивился Неуспокоев. - В честь опереточного маркиза Карабаса? Вот не ожидал!
- Карабас по-казахски - черная голова. Только и всего, - вежливо объяснил старый учитель и снова наклонился над картой. - Приблизительно здесь должна быть цепь топких озер и солончаковых болот. Тянутся строго с юга на север. Трасса для перелетных птиц! О, какая здесь охота!
- А броды здесь есть, мугалым? - почтительно спросил Садыков.
- Сейчас, весной? Человек проберется, и лошадь, пожалуй, пройдет. Говорят, и верблюды иногда проходят.
- Верблюд прошел. Сам видел! - оживился Садыков.
- Плыли же поперек утки! - Неуспокоев прикрыл длинными ресницами насмешливые глаза. - Мы, видите ли, товарищ Нуржанов, верблюдом топографию проверяли.
Старый учитель удивленно посмотрел на прораба и сказал ему:
- Но для верблюда надо тропинки знать. А то и верблюд увязнет. Недаром у этого болота название: Шыбын-Утмес.
- А что это значит? - полюбопытствовал Неуспокоев.
- Только муха пройдет.
- Зловещее название. Постойте, постойте… Шыбын-Утмес? Вас предупреждали ведь в городе об этом Шыбын-Утмесе, - посмотрел прораб на Садыкова. - Товарищ Грушин, кажется, и предупреждал. А вы - "слушок!"
- Ты мне скажи, почему Шыбын-Утмес на карту не нанесен? - глядя в пол, сердито спросил его Садыков.
- Это вы у дорожного отдела спросите! - мрачно прогудел Корчаков. - Это их изделие. Так сказать - подарок целинникам! Ох, и поблагодарю же я дорожников.
- Дорожники не виноваты, - мягко возразил Нуржанов. - Летом здесь сухо. А весной и осенью - трясина. В эту долинку во время таяния сток со всех сторон, а кроме того, подпирает мощный горизонт грунтовых вод.
- Мугалым, простите, а объезды? - несмело посмотрел Садыков на Нуржанова.
- Со стороны юга невозможно. Горы Султан-Тау. А со стороны севера… - учитель помолчал, подумал и ответил с виноватым видом: - Придется ехать степью, целиной. Можете застрять на солончаках. Не советую.
- Налево пойдешь - коня потеряешь, направо - голову сложишь. Ну а что же вы советуете? - Меж бровей Неуспокоева легла внушительная начальственная складочка, а голос стал неприятно четким. - Давайте ближе к делу! Мы не видим пока вашей маленькой помощи большому делу, как вы изволили выразиться. Есть у вас какое-нибудь конструктивное предложение? Или оно только в том, чтобы посоветовать нам вернуться?
- Кет, шайтан! Технику ломаешь! - неожиданно и громко заорал Кожагул, и все вздрогнули. Он один услышал, как лошади чесались о крыло автобуса, и опрометью бросился наружу.
Вскоре послышались удары кнута и тяжелые скачки стреноженных лошадей.
- Очень уважает машины, - улыбнулся Галим Нуржанович. - А наше конструктивное предложение - вот эти горы Султан-Тау.
Все с удивлением посмотрели на него.
- А как они в смысле прохождения автомобильного транспорта? - первым спросил Грушин.
- На этот вопрос вам никто не ответит, - обернулся к нему Галим Нуржанович. - Через Султан-Тау не проходила еще ни одна машина.
- Не проходила, мугалым, нужды не было. Кто сказал - не пройдет? - мягко, с сыновьим уважением возразил Садыков. - А через Султан-Тау самый короткий обход Шыбын-Утмеса.
- И я думал об этом, - повеселел Галим Нуржанович. - По народным преданиям, через Султан-Тау шел когда-то "Кан-Жол" - караванный путь. По десять в ряд шли караваны. Но это было очень давно. При ханах.
- Это не важно! А все-таки караваны-то шли поперек, да еще по десять в ряд! - забывшись, закричал Грушин. - А пройдем мы горы - и в дамках!
В автобус вернулся Кожагул, и Галим Нуржанович сказал:
- Надо расспросить Кожагула. Он много ходил по Султан-Тау. Он пас там стада и охотился.
Садыков быстро повернулся и спросил Кожагула:
- Аке, Султан-Таудан машиналар утмес?
- Кудай билсы! - ответил Кожагул, почесывая реденькую, обнажавшую подбородок бороденку. - Барып коруге керек, агай.
- Говорите по-русски! - раздраженно вмешался Неуспокоев. - Что он ответил?
- Не суй два нога в одна сапог, товарищ, - строго посмотрел на него Кожагул. - Я говорил: мал-ма-ла гора смотреть надо. Через глаза головой смотреть надо. Найдем машине дорога. Аллаху праведному молиться будем. Найдем!
- Так в чем дело? - шумно поднялся Егор Парменович. - Надо организовать разведку дороги в горах. Немедленно!
- Егор Парменович, разрешите мне! - вскочил Неуспокоев. - Я в дорогах толк знаю. Ручаюсь - будет вам дорога!
- Терпеть не люблю! - оскорбленно нахмурился Садыков. - В разведку я поеду. Какой разговор?
- Верно, - согласился директор. - Автодорога специальных мозгов требует. Поедете вы, Курман Газизыч. Товарищ Кожагул, вы можете сейчас поехать в горы искать дорогу для машин? - обернулся он к казаху.
- Эт-та можна. Поехать можна, - закивал головой Кожагул. - Сейчас не можна. Гляди. Чего видишь? Иште! Кишкеие светло ждать надо.
- Опять ждать! - махнул рукой Неуспокоев.
- Кожагул прав, товарищи, - поднялся и Нуржанов. - Темно. А я прошу вас к себе. Дайте радость моему дому. Напою вас чаем. Из самовара! Угощу баурсаками. У меня в школе уборщица русская, замечательно делает баурсаки. Выспитесь по-человечески, а утром отправитесь разведывать Султан-Тау.
Галим Нуржанович умоляюще смотрел на Корчакова, а Садыкова, схватив за руку, тянул куда-то.
Завгар посмотрел вопросительно на Егора Парменовича. Тот, соглашаясь, шевельнул бровями.
- Уговорили, Галим Нуржанович! Принимайте гостей!
- Хоп! - радостно потер руки Галим Нуржанович.
- Значит, чаек будем пить? - Марфа сердито застегнула полушубок. - Заехали неведомо куда, одну дорогу потеряли, другую не нашли! Почему же чайку не попить с этими самыми баурсаками, на кроватке не поспать? Самое время!
- Не дури, Марфа, - устало сказал Корчаков. - Ночь так и так потеряна.
- Не надо сердиться, товарищ, - умоляюще посмотрел на Марфу Нуржанов. - Не хорошо сегодня в степи ночевать. А школа сейчас пустая. В интернате есть кровати. И классы пустим под спальни. Сена натаскаем, кошмы настелим. А на костры такие котлы навесим, такой чай сварим!.. Значит, тронулись? - обернулся он к Егору Парменовичу. - Мы с Кожагулом впереди на лошадях, а вы за нами. Я покажу вам дорогу короче.
- За конским хвостом будем тянуться? - горько улыбнулся Егор Парменович. - Вот до какого стыда дожили!
Садыков туго вздохнул, словно до этого задерживал дыхание.
- Трогайтесь без меня, - поднял он с пола сырые, отмытые от грязи шинель и фуражку. - Колонну скоро не повернешь. Не танки. Я сам приведу ее к школе. Пошли, Степан Елизарович.
Садыков и Грушин ушли. Шура тоже подошла к двери и удивленно воскликнула:
- Смотрите, снег!
Она быстро сбежала по трапику, а за ней вышли и все остальные, кроме Марфы. Дождь и ветер перестали. Было так тихо, хоть свечку зажигай. И в этой ласковой тишине медленно спускались на землю редкие, но крупные хлопья снега. В степи стало светло и чисто, лишь дорога, где снег таял в лужах и в налитых водой колеях, лежала черная, как пролитая по бумаге тушь. И тепло стало от этого мягкого как пух снега. А вместе со снегом падал с черного неба свист множества крыльев, торжественное гагаканье гусей, кряканье уток и клыканье казарок.
И ночью шла по степи весна, шла во весь рост, и землею и небом.
- Слышите? - спросил приглушенно Галим Нуржанович. - Не со всей ли земли собираются птицы в нашу степь?
Он поднял лицо к небу, улыбаясь, и седая бородка смешным хвостиком задралась кверху. На лице его была гордость за свою степь, степь красавицу, степь богачку.
- Здесь, на Шыбын-Утмесе, не раз бывал на охоте Абай, сидел на перелетах, прислушиваясь к лету птичьих косяков, - опять заговорил Галим Нуржанович. - В тарантасе или верхом на добром коне проезжал он по этой самой дороге, на которой мы сейчас стоим.
- Лучше она от этого не стала, - зябко передернул плечами вышедший без пальто Неуспокоев. - Куда полезнее было бы, если бы вместо Абая по ней прошелся грейдер..
Старый учитель вздрогнул и прикрыл на мгновение глаза.
- Идемте в хату, Александра Карповна. Грипп схватите, - продолжал, ничего не замечая, прораб.
Шура не двинулась, и Неуспокоев один поднялся в автобус. Старый учитель проводил его глазами и сказал растерянно:
- Не понимаю, как можно так говорить. Шура виновато опустила голову.
Глава 15
Человек снимает с себя стружку
В столовой туман от табачного дыма и самоварного пара. Большая изразцовая печь обдает ровным, сухим жаром. Борис, поигрывая суставчиками, наслаждается теплом, входящим в тело. Приятно горит лицо, настеганное сырым степным ветром.
Над большим круглым столом, уставленным чайной посудой, зажжена керосиновая лампа под бело-матовым абажуром. Глядя на нее, Борис вспоминает маленький маячок, светивший с горы в темную, секущую дождем степь, и решает: "Ну конечно же то был ее теплый домашний свет!" Кроме Бориса, за столом сидят Неуспокоев, Грушин и хозяин Галим Нуржанович. Он тихо разговаривает с Грушиным о целине, и шофер то и дело взволнованно щупает пальцами лысину. На низеньком диванчике пристроились Квашнина и Марфа, облокотившаяся на лежащий под рукой денежный ящик.
Егор Парменович ходит по столовой, заметно приволакивая ногу. Он часто останавливается, подкручивает усы, глядя на всех отсутствующим взглядом. Щедрый избыток сил, острота мысли, радостная готовность и праздничная приподнятость, все те чувства, что охватывают человека перед началом любимого, большого и очень трудного дела, переполняют Егора Парменовича. А кроме того - острая тревога от мысли, что надо действовать немедленно и бурно, а действовать нельзя. И когда тревога эта становится совсем нестерпимой, он подходит к окну, откинув занавеску, вглядывается в ночь и прислушивается к чему-то, недовольно топорща пальцами усы.
- К чему вы всё прислушиваетесь, Егор Парменович? - посмотрел на него скучающий Неуспокоев. - Опасаетесь, что Садыков и здесь заблудится? До чего же не везет человеку! До Берлина дошел, десятки рек форсировал, а здесь в лужу сел.
- Смотрю я, не перестал ли снег. Устроит он нам грязь несусветную, - повернулся к нему на каблуках директор. - А ваше "везет не везет" - философия рыболовов и охотников.
- И картежных игроков! - вырвалось у Бориса.
- Правильно! - дернул усом директор. - Садыков делает все что нужно. И много больше того! Из одного куска человек!
- Я тоже им восхищаюсь, - скучно сказал прораб.
- О чем это вы рассказываете, Галим Нуржанович? - подошел директор к столу и сел рядом с учителем.
- Я говорю, что у степного хлебопашества до последних дней было много противников, - ответил учитель. - Были враги по тупости, по косности, из рабского подчинения древнему укладу жизни. А были враги и сознательные, злостные, непримиримые. Я мог бы привести вам яркий случай, когда эти враги переходили в открытое наступление. Мне рассказал о нем мой сын. Впрочем… это после. Но все же самым опасным противником степного земледелия была косность, так называемая мудрость дедов, которая не всегда бывает мудрой. Аксакалы, признававшие в своем хозяйственном обороте только отгонно-пастбищное животноводство, ревниво относились к хлебопашеству. "Нельзя мешать кислое с пресным!" Так они говорили. И хромали на обе ноги, как закованный конь. Не было хлеба, и скот был под вечной угрозой суховеев, буранов, джута…
- Почему вы улыбаетесь? - перебил вдруг учителя удивленный вопрос Шуры. Она строго смотрела на Неуспокоева. - Разве смешно то, что рассказывает Галим Нуржанович?
- Что вы, что вы, Александра Карповна! - вскинулся прораб. - Я с большим удовольствием слушаю Галима Нуржановича. А улыбнулся я на этот вот самовар. Такой чистокровный тульский пузан! Только в берлогах, подобных вашей, Галим Нуржанович, и можно встретить теперь такую прелесть… Мне непонятно, как вы живете здесь?
Сбитый с толку учитель оторопело помолчал, но спохватился и любезно улыбнулся:
- Ничего, живем. А что?
- Скучно, наверное? Тоска грызет?
- Тоска? Тоска бывает, - глухо ответил Галим Нуржанович. - Но редко. Мы работаем.
- Не знаю. Я бы не выдержал. Форменная ссылка! Жизнь прекрасна своими обещаниями, а что она может обещать в этих стенах? - поморщил прораб свежие, полные тубы и обвел комнату внимательным взглядом, не проявляя, однако, чрезмерного, неприличного любопытства.
Втайне он искал экзотику, надеясь, что найдет ее здесь, в глухих сопках, но никакой экзотики не было. На стенах, в простых, самодельных рамках, красочные репродукции: шевченковские казахстанские пейзажи, а над ними портреты Пушкина, Льва Толстого, Горького и писанный маслом, дилетантской рукой портрет толстого казаха в халате и тюбетейке. "Предок, наверное. Похож на купца", - подумал Неуспокоев. Но это был портрет Абая, перерисованный мальчиком Темиром. Мебель самая обычная, городская, пол, устланный серыми в желтых полосах алашами (такие половички стелют в небогатых, опрятных квартирах), блестел восковой белизной, медные ручки на дверях, шпингалеты на окнах и медный резервуар висячей лампы надраены, как на корабле. Комната была приятная, добрая и уютная, она словно улыбалась приветливо и умно, как улыбался и ее хозяин. Неуспокоев перевел взгляд на хозяина и начал разглядывать насмешливо его узенький вязаный галстук.
- И здо́рово отстаете от жизни, не так ли? В пятидесятых годах донашиваете галстуки и идеи двадцатых?
Широкие черные брови Галима Нуржановича поднялись:
- О галстуках ничего не могу сказать, а идеи… И теперь идеи у нас те же, что были в двадцатых годах. Идеи построения социализма, потом коммунизма. Идеи человеческого счастья!
Неуспокоев улыбнулся с вежливым недоверием. Галим Нуржанович подождал, не спросит ли гость еще что-нибудь, а затем обвел всех взглядом:
- А теперь я попрошу позволения дорогих гостей рассказать о моем сыне… Еще до войны он мечтал о нивах на нашем древнем кочевище. Не только мечтал. Темир не был бесплодным мечтателем. Он пахал целинную степь и сеял семена счастливой жизни.
- Установочка у вашего сына правильная. Отчетливая! - блаженно отдуваясь, отодвинул Грушин выпитый стакан. - Он, конечное дело, был агроном?
- Агроном.
- А где сейчас работает?
- Убит в первые дни войны.
Грушин начал медленно краснеть:
- Простите, товарищ Нуржанов, не знал.
Старый учитель молчал. В углах его рта резче выступила горькая складка, как у человека, не умеющего плакать, не умеющего делиться душевной болью даже в самые тяжелые минуты жизни. Но сейчас ему хотелось рассказать этим людям, продолжающим дело Темира, о своем горе. Он начал бы с той ночи, которая была чернее всех ночей, после которой в душе его образовалась ничем не заполнимая пустота. Их участие было бы ему, как привет и ласка Темира. Но, взглянув на сидевшего напротив молодого, красивого человека, с губами как спелый кизил, с беспокойными, несытыми глазами, учитель почувствовал, что рассказывать о сыне не надо. И, уважая его горе, молчали сочувственно гости.
В тишине этой за стенами дома возник шум. Слабый, как жужжание комара, он нарастал с быстротой полета и разросся до грохота, от которого тоненько задребезжали стекла в окнах и начали вздрагивать стаканы на столе. Подошла колонна. Полыхая по окнам светом фар, сотрясая стены, проходили тяжелые машины. Они останавливались где-то рядом, моторы гасли один за другим, и стали слышны многие людские голоса.