"Хорошо сказано! - подумал Борис. - А все же странные у них отношения. Она хочет найти что-то в нем, найти и поверить в это… А ведь не веришь ты, Шурочка, как ни розовей лицом, как ни сияй глазами! Чувствую, тревожно тебе. Милая…" Борис искоса глядел на девушку и наполнялся сладкой, нежной жалостью.
А Шура уже смеялась облегченно и всплескивала с веселым ужасом руками:
- Боже, какая проза! А я думала, что вы приехали сюда искать романтику.
- Романтику палатки и костра? В палатке жить, змей каблуком давить, лепешки на костре печь. А если еще волчий вой вдали, тогда хоть стихи пиши? Избави бог! - искренне воскликнул Неуспокоев. - Стар я для этого, двадцать шесть лет стукнуло. А помните, Чернышевский говорил о "романтиках до двадцати пяти лет"?
- Вы говорите грустные вещи, - сказала Шура, и глаза ее погрустнели. - Без романтики, как без кислорода, трудно дышать.
- Александра Карповна, да она же мешает, романтика! - улыбнулся ей, как обиженному ребенку, Неуспокоев. - Холодная палатка, дымный костер, комарье! А у нас впереди много работы. Вот, посмотрите! - вытащил он из кармана газетную вырезку и развернул. Это была схематическая карта области, размеченная крестиками, синим и красным карандашами. - Тридцать два крестика! Половина красных - это новые совхозы, и половина синих - новейшие. А вот и наш Жангабыл. Огромные дела у нас впереди!
- От про шо и я кажу. Грандиёзное дило! - раздался где-то рядом голос.
Все оглянулись. У радиатора санавтобуса стоял человек, ни прорабу, ни Чупрову, ни Шуре не знакомый. Он восторженно смотрел на Неуспокоева смешными, желтыми и такими выпуклыми глазами, что они походили на крупные бусины, пришитые к лицу.
- А вы тоже едете на целину? - посмотрел прораб на его замазанную мазутом и машинным маслом телогрейку.
- Объязательно, - вежливо наклонил голову желтоглазый. - Энтузияст. Добровольно рванулся до целины.
- И вы согласны со мной, товарищ энтузиаст? - приятельски улыбнулся ему прораб.
В глазах-бусинах опять появился неподдельный восторг:
- Мы з вамы в едну точку! В едну точку! От так! - крепко ударил он с размаху кулаком в ладонь. - От!
- Вот видите? - довольно сказал прораб. - Это же история, товарищи! Где-то там, - показал Неуспокоев уверенным жестом на видневшиеся за последними городскими домами, дрожавшие и струившиеся под солнцем степные дали, - где-то в степях Азии сейчас делается история. Восемь миллионов гектаров целины! А в этом году еще девять миллионов! Исторические масштабы! И как не отдать этому великому делу всего себя, ни капельки не спрятав!
- Ни капельки не спрятав… - взволнованно прошептала Шура, горячо блестя глазами.
Борис молчал, сжав умные губы. Он завидовал прорабу. За его словами ощущалась продуманная система взглядов, цель жизни. Хотелось Борису и самому, вот так же упорядочить свои мысли. Но в душе почему-то снова стало тесно, неудобно. Медленно, вдумываясь, он тоже повторил последние слова Неуспокоева:
- Отдать всего себя, ни капельки не спрятав… По велению ума? - посмотрел он пристально на прораба.
- Вам больше нравятся "беспокойные сердца"? - улыбнулся прораб, но в улыбке его промелькнула досада. - А мне нравится спокойный ум. Но мы оба едем по зову партии и делать будем общее дело. И отлично, черт возьми, сделаем его! С этим вы согласны?
- Тут, видите ли… - по-прежнему медленно ответил Борис, все еще занятый своими мыслями, - есть или нет в тебе настоящее? Так, что ли, его назовем. Вот что важно.
- О, уверяю вас, что этого самого настоящего в нас сколько угодно! - воскликнул Неуспокоев и повернулся к человеку, стоявшему у радиатора. - Вы и на этот раз согласны со мной, товарищ энтузиаст?
Но около радиатора никого не было. Человек с глазами-бусинами ушел так же незаметно, как и появился.
Глава 4
Люди и машины уходят в степь
А когда же мы наконец отправимся делать наши исторические дела? - спросил после паузы Неуспокоев. - Пресса все знает. Борис Иванович, когда трогаемся в поход?
- Еще не время. По приказу директора трогаемся ровно в восемь. Сейчас мы точно узнаем, - посмотрел Борис в голову колонны.
Оттуда доносился резкий, строгий крик:
- Э-э, малый! На износ работаешь?.. Подтяни!.. Что?.. Обратно пойду - проверю. Чтоб не свистело, не скрипело, не звякало, не брякало! Делай, делай, малый!
- Садык-хан и сопровождающие его лица. Дает жизни! - захохотал водитель соседней машины, тот самый кудрявый, что недавно разыгрывал Шуру. - Так жмет, аж вода капает!
Заведующий совхозным гаражом Садыков шел по колонне солдатской походкой, выбрасывая, как в строю, ногу, высоко и резко вскидывая руки. По каким-то ему одному известным приметам он останавливался около той или другой машины и начинал "давать жизни" ее водителю. Запускал мотор, менял число оборотов, вертел рули, тряс кабину, пинал ногой резину и заглядывал в самые потаенные места. А водитель при его приближении приосанивался, застегивал телогрейку и отвечал Садыкову коротко, без болтовни и шуточек. Даже самые удалые и озорные шоферы не осмеливались "разводить треп" или "давить фасон" в присутствии этого невысокого, плотного, немного сутулого человека в поношенной офицерской шинели и новенькой офицерской же танкистской фуражке.
Неуспокоев вдруг засмеялся:
- Говорят, Садыков покупает новые фуражки на смену износившимся. Жить не может без офицерской фуражки. А был ли он офицером?
- Воевал в танковых частях. Демобилизовался в звании майора, - сухо ответил Чупров. Он обиделся за Садыкова.
Борис знал завгара и раньше. Работник областного автоуправления Садыков добровольно пошел работать на целину, и водители встретили его настороженно: человек штабной, из областных верхов, наверное и понятия не имеет о шоферских повадках и обычаях. А мрачноватый, неразговорчивый Садыков был строгонек и, откровенно говоря, не всегда справедлив. Ну зачем, спрашивается, не говорить, а всегда сердито кричать на людей, словно все были глухими или кругом перед ним виноватыми? И слушая ответ, будто не доверяя, он подставлял ухо к самым губам говорившего. Он так и не сошелся с людьми, но уважение их заслужил быстро. Когда началась настоящая работа, подготовка и ремонт назначенных к походу машин, водители и ремонтники не могли избавиться от ощущения, что за спиной их неотрывно стоит внимательный и строгий начальник, от которого не скроешь никакого изъяна в работе. Обмануть его "керосиновым" ремонтом и не думай! Он придирчиво осматривал каждый мотор и спускался в "яму" под каждую машину. А после шабаша мылся медленно, со вкусом горячей водой, сдирая с ладоней жирную, маслянистую грязь и разбрызгивая черную мыльную пену. Вымывшись до блеска, прицеплял под китель целлулоидный подворотничок, затягивался туго поверх шинели офицерским ремнем и уходил, прямой, строгий, подтянутый. К чести Садыкова надо было отнести и обучение им специально для совхоза двух десятков шоферов. Четырехмесячную программу он сумел уложить в три месяца и выпустил знающих, надежных водителей.
Завгара сопровождали три командира автовзводов. Чупров знал только одного из них, недавно демобилизованного сержанта Илью Воронкова, комсомольца с умным лицом, с блестящими синеватыми белками огневых цыганских глаз. Своей оживленностью, весельем ярких глаз, свежей неустанной бодростью, даже сияньем всегда начищенных щегольских сержантских сапог он невольно привлекал внимание и у всех смотревших на него вызывал одобрительную улыбку. Илья приехал на целину еще зимою, и Борис никак не мог собраться поговорить с ним, узнать: что кинуло парня прямо из армии на целину? Второй командир автовзвода - местный шофер-дальнерейсник Федор Бармаш, непонятного возраста, тихий, незаметный, всегда позади. Он и сейчас шел последним, застенчиво посматривал на людей узкими черными глазами. И узкие эти глаза с косым разрезом, и темное лицо, и чахлые усики над толстыми губами выдавали попавшую в жилы Федора добротную, крепкую кровь степняков-казахов. Третий взводный, тоже казахстанец, Степан Елизарович Грушин, будничный, домашний, начисто лысый и полноватый, вернее-мягкий какой-то, одетый с бережливой рабочей опрятностью в ватный выцветший пиджак, не имел во внешности никакой лихости. И все же именно он пойдет первым на своей машине во главе автоколонны. Как старый, опытный гусак ведет в полете стаю, так и он поведет совхозные машины нехожеными, неезжеными, путаными - словом, степными дорогами и с первого взгляда запомнит все их бесчисленные повороты, развилки и перекрестки.
…Садыков подходил к машине кудряша, и тот бросился холить тряпочкой капот своего "ЗИСа". Остановившись, Садыков строгими темно-карими глазами оглядел машину кудряша, потом его самого с головы до ног. Кудряш невольно поправил "бобочку", сдвинул пятки и опустил руки по швам.
- Ну как, товарищ Мефодин, машиной доволен?! - криком спросил. Садыков.
Водитель погладил "ЗИС" любовным взглядом.
- Машина авторитетная, ничего не скажешь. В грязь лицом не ударит.
- Вот ладно сказал, малый. А ты сам? Не ударишь в грязь лицом? Э? Смотри, Мефодин! - погрозил завгар пальцем.
- Чего смотреть-то, товарищ Садыков? - обиженно повысил голос Мефодин. - "Смотри да смотри, Мефодин!" Только и слышишь. Сколько раз об; одном и том же говорить?
- Сколько нужно, столько говорить будем! А смотреть - сам знаешь, что смотреть. Чтобы не скрипело, не свистело! Понимаешь? - прокричал завгар, не спуская с водителя горячих глаз.
Мефодин смутился и начал для чего-то поднимать белые отвороты сапог. Садыков уже повернулся, чтобы уйти, но, взглянув на водителя, снова остановился.
- А почему не побрился?
На лице Мефодина появилась озороватая улыбка.
- Вы, начальнички, скоро будете ремни у нас на штанах проверять?
Стоявшие вокруг люди заулыбались.
- Напрасно, Мефодин, такие разговоры ведешь, - покачал головой Воронков. Его веселое лицо стало строгим. - В Ленинграде не шоферил? Или в Харькове? Там тебя автоинспектор остановит, если ты небрит, одет неряхой или куришь во время движения. И нагреет в общей сложности!
- В Ленинграде на каждом углу парикмахерская, - продолжал улыбаться Мефодин. - А в степи паяльной лампой бриться будем? Придирочки!
- Не придирки, а заправочка! У водителя, как у солдата, во всем должна быть заправочка. Не работаешь над собой, Мефодин!
- Слыхал, малый? - недовольно посмотрел Садыков на Мефодина. - На первой ночевке побриться. Что?
- Есть такое дело! Побреемся! - ответил весело Мефодин.
Завгар повернулся к нему спиной, раздумывая, куда дальше идти, и Чупров, воспользовавшись паузой, спросил:
- Как дорога, Курман Газизович? Есть сведения?
Садыков погладил подбородок и посмотрел в землю.
- Дорога степная, грунтовая. В степи асфальтов нет. - И вдруг закричал, выкруглив глаза: - Почему про трактора старшего агронома не спрашиваешь?! Что? И они по такой же дороге пойдут. У них моторы, а у нас тарахтелки, пчихалки? Не зацепимся! Надо будет, сам колонну поведу. Моя машина дорогу нюхом чует!
- На охоту вместо собаки можно брать? - спросил серьезно Неуспокоев.
- Что? - посмотрел на него Садыков и снова обратился к Борису. - Будь спокоен, как у этого… у Христа за иазушкой.
- Слушок есть, Курман Газизыч, будто вернулись в город из степи машины геологоразведки. Страшное будто бы болото встретили. Шыбын-Утмес - кажется, так называется, - осторожно сказал степенно молчавший до сих пор Грушин.
- Э, слушок, слушок! - поморщился Садыков и достал из планшета карту. - Шыбын-Утмес… Шыбын-Утмес… Карту ты читаешь, Степан Елизарович, на, смотри. Никакого Шыбын-Утмеса нет. Слушок! Через два дня в Жангабыле будем. Какой разговор?
- Ладно, нет больше никакого разговора, - ответил Грушин, сунув руку под шапку и трогая пальцами лысину. Была у Степана Елизаровича такая привычка - не чесать, не гладить, а перебирать кончиками пальцев по лысине.
Завгар хотел двинуться дальше, но ему и на этот раз помешали. Воронков, наклонившись к его уху, сказал громко:
- Директор сюда идет. Он давно вас ищет.
Директор не шел, а мчался к Садыкову, и встречавшиеся на его пути люди разбегались, как льдинки перед ледоколом. Не толстый и не высокий, осадистый, он был зато непомерно широк, хоть поставь, хоть положи - одинаково. Новенький брезентовый дождевик еле застегивался на нем, а на спине натянулся так, что вот-вот лопнет. Большое пунцово-красное лицо, будто умытое ледяной водой и растертое махровым полотенцем, пушистые белые усы, раздувавшиеся от мощного дыхания, такие же ничем не покрытые волосы (шапку он надевал только в лютые морозы), зычный с хрипотцой голос и руки с властной крупной кистью - все в директоре было большое, яркое, броское, и людям, уходившим в неизвестное, в новую, еще не устроенную жизнь, нравился такой хозяин, прочный, надежный, выпуклый какой-то.
За Корчаковым шагала его секретарша Марфа Башмакова, под стать начальнику ширококостная, пылко-румяная от щедрого здоровья, в черном мужском полушубке и больших кирзовых сапогах. Чугунно-тяжелые и, наверное, самые большие, какие только нашлись на складе, бахилы эти грозили ежеминутно соскочить с ног секретарши, и она смотрела только на них.
- Курман Газизыч, бросьте вы эти фигели-мигели! Вы тысячу раз их проверяли! А нам сегодня надо двести километров пройти! - недовольно сказал, подходя, Корчаков.
Садыков отвернул рукав шинели и посмотрел на часы:
- Не понимаю, какой разговор? Колонна выступает в марш в восемь ноль-ноль. Твой приказ, директор.
- А если бы мы на час-другой раньше выступили, у нас голова заболела бы? Ведь идет уже по степи главный агроном! - Корчаков схватился отчаянно за голову. - И пахать они сразу начнут, а мы стоим. Обгонит нас весна! Посмотрите на солнце, Курман Газизыч. Видели весной такое солнце? А степь? Нет, вы понюхайте, понюхайте! - жадно и глубоко потянул он ноздрями. - Как от опары пахнет. Вздулась, гудит, зерна просит!
Садыков покосился на чистое, горячее солнце, на прозрачный муар теплого марева над степью и перевел недовольный взгляд на директора:
- Приказ есть приказ. Зачем ломаешь? Мне еще пяток машин посмотреть надо?
- Вот утрет вам нос старший агроном, придет на Жангабыл раньше вас. Что вы тогда запоете? - зловеще спросил директор.
- Эй, змею ты мне за шиворот кинул, директор-джан! - крикнул отчаянно Садыков. - Хоп, кончал базар! Воронков, айда, передай, чтоб звонили - по машинам.
Воронков убежал. Директор сунул под мышку негнущиеся, будто из кровельного железа, шоферские перчатки и кулаком расправил усы.
- Медали и ордена одели? Надо. В бой идем. В бой за целинный урожай! - серьезно и торжественно сказал он, обводя взглядом окруживших его людей, а люди под его взглядом выпрямились, затихли, чего-то ожидая. И тогда громко, басисто, с хрипотцой шестого десятка лет директор крикнул: - Товарищи! Поздравляю с целинным походом! С трудным, тяжелым походом поздравляю! Должны мы за двое суток пройти четыреста километров. А каких километров, вы знаете. Степь-то вы хорошо знаете. И почему такая спешка, почему за двое суток, вы тоже знаете. Весна озорничает, и должны мы жать на всю железку, если хотим угнаться за ней и быть с урожаем.
Он замолчал, а люди ожидающе, доверчиво окружили его еще теснее. Ему хотелось сказать им что-нибудь хорошее, но не было хороших слов, только суровые, тяжелые слова о трудностях, о долге, и он молча улыбался. Улыбаться-то было совершенно нечему, ничего веселого не сказал он людям, а они тоже заулыбались. Хрипло, стеснительно откашливаясь, но продолжая улыбаться, директор закончил:
- Вот… у меня как будто бы все. Рейс понятен?
- Ясно!.. Понятно!.. - загудели дружно люди. А Воронков, переждав шум, сказал отчетливо:
- Задача ясна, товарищ директор!
- Тогда отправляйтесь. Курман Газизович, командуйте! - повернулся директор к Садыкову.
- Минуточку, товарищи! - остановил Воронков шевельнувшихся, шагнувших было людей и, взмахнув по-дирижерски рукой, скомандовал: - Ура!
Люди закричали "ура" весело, взволнованно. Их перебили частые, звонкие удары "вечевого колокола". Так целинники прозвали колесный барабан, подвешенный на "техничке". Частый звон означал: "Водители, по машинам!" Люди, окружавшие начальство, начали торопливо расходиться.
- Батюшки мои! Я корму-то в дорогу забыла купить! - всколыхнулась вдруг Марфа и побежала куда-то в сторону от колонны.
Корчаков захохотал, глядя ей вслед:
- Вот непутевая! С нами же автолавка идет. Вместе с Садыковым он пошел в голову колонны.
- Я долго вспоминала, на кого он похож, наш Егор Парменович, - сказала Квашнина. - Седые пушистые волосы, такие же усы, брови, как зубная щетка, и молодые глаза. Вспоминала, вспоминала и сейчас вспомнила! Вылитый Марк Твэн! Верно, похож?
- Марк Твэн? - переспросил Неуспокоев и секунду подумал. - Нет, по-моему, он похож на человека, который плотно пообедал и выпил двести. Этакий непромокаемый бодрячок!
Он нервно тер пальцами сухой и гладкий, как выточенный из кости, лоб, оглядывая колонну. Около машин царила суматоха, обязательная в последний перед отправлением момент. Тот забыл что-то, этому понадобилось перекладывать в кузове вещи, выкидывая их на землю, третий побежал кому-то что-то сказать, у всех нашлось неотложное дело, и все заметались, забегали.
- Вот теперь я верю, что пришла минута прощаться мне с Ленинградом, - сказал тихо Неуспокоев. - Прощание целинника с Ленинградом! - улыбнулся Чупров. - Исторический момент!
- Момент не исторический, но для одного из целинников, для меня, очень грустный, - серьезно и печально ответил Неуспокоев, с укором глядя на корреспондента. - Не знаю, не знаю, как я буду без Мариинки, без Эрмитажа, без Невского проспекта и невской набережной. И за "Зенит" не придется больше поболеть, - печально улыбался он.
- Вы любите Ленинград? - сочувственно спросил Борис.
- Разве можно его не любить? Господи боже мой, это такой город! "Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид!" - взволнованно прочитал Неуспокоев.
- Товарищи, так не хочется расставаться в такую минуту! - возбужденно сказала Шура. - Едемте вместе, в моей санитарке, Николай Владимирович?
- О, с удовольствием! - ласково посмотрел на Квашнину прораб. - У вас не хуже мягкого вагона.
- Остерегайтесь, Александра Карповна, пассажиров мягких вагонов. Погубят! - криво улыбнулся Борис.
- Уже чувствую, что гибну! Ладно, губите дальше несчастную девушку! - припала Шура к груди Неуспокоева, припала в шутку, но всю ее охватило при этом блаженное, томительное безволие, предвестие неизведанного, но страстно ожидаемого, чему она готова отдаться счастливо и покорно.
Неуспокоев понял и коротко, затаенно рассмеялся. Чупров резко повернулся, чтобы уйти.
- Борис Иванович, куда же вы? - остановила его Шура. - Для вас тоже место найдется.
- Для меня "тоже". - Глаза Бориса похолодели. - Спасибо, я лучше на грузовой. Воздух чище! - крикнул он, отбегая.
- Что с ним? На что он обиделся? - расстроенно спросила Шура.
- Вас надо спросить. Вы с ним старые друзья. - И, касаясь губами ее уха, почти целуя, он тихо, но драматично пропел - "И тайно, и злобно кипящая ревность пылает!.."
- Неправда! Зачем так плохо думать о нем?