- Тогда слушайте! Едет, значит, Вася по степи на пустой машине, на самосвале, это учтите, а на дороге казах с козой. Голосует. Вася прицелился в козу снайперским глазом и кудрями тряхнул. "Садись, жолдас!" Не калым он хотел сорвать, нет, у него другое на уме было. Пассажир полез в кабину, а Вася заорал: "С козой в кабину?! Соображать надо! Полезай в самосвал!" Полез тот в самосвал, козу за собой втянул. А Вася бегает кругом, оказывает внимание: "Козу привяжи! Выпрыгнет на ходу!.."
Рассказчика прорвало хохотом. Он смеялся, закрывая глаза, тряся головой, хватаясь за бока:
- Ох, батюшки!.. Ох, не могу!..
Смеялись и все остальные. Мефодин сидел с неподвижным, напряженным лицом, глядя в одну точку, словно разговор был не о нем. Только в углах плотно сжатых губ жалко дергались две морщинки.
- Привязали они козу, - отдышавшись, продолжал Непомнящих. - Вася сам узел проверил, поехали. Сколько они там проехали, не знаю, и начал Вася на ходу самосвал опрокидывать. Пассажир орет, за борта цепляется, коза на веревке висит, тоже надрывается. Картиночка! Тут, как на грех, ухаб! Тряхнуло машину, ну и вывалился бедняга пассажир на дорогу. А Вася ему вот этак рукой сделал: махну, мол, серебряным тебе крылом, - поднял самосвал и ходу с козой! Только пыль столбом! Было такое дело, Вася?
- Было, все было! - ответил Вася несмелой, виноватой улыбкой.
- Это что ж получается, братцы? - ненавидяще глядя на Мефодина отвердевшими, повзрослевшими глазами, выкрикнул Яшенька. - Получается, что всякая грязь сплошь на целину полезла!
Мефодин повернул голову в его сторону, но промолчал.
- Это ты врешь, Яшенька, - сказал Полупанов. Он незаметно подошел к Мефодину и стоял за его спиной. - Грязь далеко не уплывает. На новые земли старую грязь не пустим! Нет!
- Подначиваешь, сволочь? - прохрипел Мефодин, оборачиваясь.
Полупанов молча отошел.
После гневного выкрика Яшеньки всем стало как-то неловко: ведь прав, пожалуй, мальчишка, грязное это дело; какие могут быть смех и шутки? И разогнал эту неловкость, эту виноватую тишину хрипловатый тенорок, запевший неизвестно кем сочиненную, но быстро всем понравившуюся песню:
По диким степям Казахстана
Шоферы машину ведут…
Хор подхватил негромко, но дружно, в едином вздохе:
Их жжет раскаленное солнце,
Бураны им песню поют…
Поющие смотрели на звездное небо за окнами, но видели раскинувшуюся под звездами весеннюю степь, необжитые ее просторы.
Придется, быть может, шоферу
С машиной в овраге лежать.
Иль долго с заглохшим мотором
В безлюдной степи "загорать"…
Пел вместе со всеми и Борис, знавший эту песню, пел сладеньким голосом и Шполянский, но не пел Мефодин. Он слушал и улыбался виновато.
Но крепко лежит на штурвале
Шофера стальная рука.
Ах, где вы, целинные земли?
А даль далека-далека…
Песню спели до конца, а потом помолчали, слушая, как шумит за окнами ветер. Мефодин вздыхал и дергал головой, рассыпая по лбу кудри.
- То да, писня! Пид таку писню ще выпыть трэба! - вытащил Шполянский вторую поллитровку. - А шоб шоферяге та нэ выпыть, не-ет, так нэ можна!
- Плесни-ка и мне чуть-чуть, - прошептал рябой шофер и придвинул к Шполянокому кружку, накрытую шапкой.
- Чего ты закрываешься? - закричал Мефодин и, сорвав с головы "бобочку", с пьяной удалью хлестнул ею по колену. - Эх, кутить так кутить! Наливай ему, Оська, полную порцию!
Шполянский быстро налил в кружку рябого. Пил рябой смешно. Опрокинув кружку, он, не закрывая рта, похлопал по щекам:
- Ух! Динамит!
Никто не улыбнулся, и все молчали.
- Хто следующий, подходи! - поднял Шполянский поллитровку. Он был уже пьян, весело и хитро. - Братцы шоферы, хватить з нас подвигов, пора отдохнуть от подвигов! Ходьтэ до нас!
Он снова налил в кружку и протянул ее Мефодину. Тот выпил медленно, отрываясь, угрюмо опустив глаза в пол.
- Надо, ребята, воду из радиаторов вылить. Ночью непременно приморозит, - поднялся Бармаш.
Начали подниматься и водители и пошли к дверям. Но Федор не двинулся. Он стоял, прикусив губу, и тер переносицу. Он трудно думал о чем-то, а заговорив, снова медленно и нерешительно начал складывать слова, будто подкидывал каждое, проверяя, на ладошке.
- Ведь оно как выходит?.. Никто, ни одна окаянная душа никому не скажет об этой пьянке-гулянке. Это как понимать? Хорошо это? И я не скажу. Как же, шоферская круговая порука! Стена!
- Как в бандитской шайке? - обвел всех глазами Полупанов. - У нас в Ленинграде таких правил нет!
Он решительно застегнул на все крючки черный свой полушубок и пошел к дверям.
- Стучать идешь, гад? - начал подниматься угрожающе Мефодин.
- Сидай, сидай! - испуганно потянул его за рукав Шполянский. - Черт зна що! Шкандала нэ хватало!!
Полупанов ушел.
Бармаш постоял, подумал, поглядел на Мефодин а и тоже пошел к дверям.
- Дядя Федя, постой! Слушай, что скажу! - закричал отчаянно Мефодин, но Бармаш уже скрылся за дверью.
Мефодин вытер ладонью распустившийся, слюнявый рот, потянулся было к бутылке и встретился взглядом с Чупровым.
- Молочко пьете? - с издевкой спросил он.
- Молочко, товарищ Мефодин, - спокойно ответил Борис, закрывая пустую бутылку. И сердечно добавил: - Нехорошо у вас получилось, Вася. Неприятности теперь вам будут.
- Будут! Законно! - вяло, пропаще махнул рукой шофер и вдруг резко вскинул голову. - И нечего нас разглядывать! У нас от этого нервы портятся. Понятно?
- Брось, Вася. Отображающий, как сказать, товарищ нас нэ поймет, - тронул его за плечо Шполянский и указал глазами на поллитровку. - Заседание продолжается, Вася.
- Не пейте, товарищ Мефодин, - искренне, тепло сказал Борис, и добрые его глаза просительно посмотрели на шофера. - Не по-целинному получается.
- А як это по-целинному? - прищурился издевательски Шполянский.
- А вот как! - вырвал у него из рук бутылку Мефодин и швырнул ее об землю. - Понял, как по-целинному?
Бутылка разбилась. Резко запахло водкой.
- А бодай тэбэ, гадюку, в рэбра, - заныл Шполянский. - Замучився я з тобой, з байстрюком!
Борис поднялся и пошел к дверям.
- На добра ничь! - дружески крикнул ему вслед Шполянский.
Глава 8
Разговоры у костра о целине, хлебном балансе страны, перманенте и папуасах южных морей
В стороне от дороги, от стоявших на ней темных, безмолвных машин, в открытой степи горел небольшой, но жаркий костерчик из прошлогодних бурьянов. Когда он разгорался, стреляя в звездное небо оранжевыми искрами, из тьмы выступала стоявшая невдалеке машина, груженная скарбом Крохалевых, та самая, что удивила Бориса в городе и о которой шел разговор в кабине Мефодина.
Вокруг костра стояли и сидели шестеро. На раскинутом полушубке сидели Крохалевы, отец и мать. Ипат - большеголовый, в пышной бороде, вившейся тугими бараньими колечками. Живые карие глаза его смотрели на все весело и с любопытством. А вислый нос, видимо, любил заглянуть в рюмочку. Жена его Евдокия, женщина полная, но полнотой не грузной, а легкой, здоровой, пристально и грустно смотрела в костер, изредка тихо, словно украдкой, вздыхая. Огонь ярко освещал ее лицо в морщинах нелегкой жизни, с мягкими добрыми губами.
Против родителей, по другую сторону костра, сидели на снятых с машины венских стульях их дети: сын и дочь. Виктор, в туго охватившей широкие плечи черной шинели школы механизаторов, походил на отца большой головой и выражением веселых, любопытных глаз. Но было в нем много еще неуклюжего, мягкого, щенячьего. А Тоня так низко опустила голову, что виден был только ее белый пуховый платок. Она сидела дальше всех от костра, боясь, что искры испортят ее новенькое модное пальто.
По третью сторону костра, на большом, как сундук, чемодане в полосатом аккуратном чехле, сидел ленинградский парень, которого Борис Чупров видел в городе под фикусом. Никто не знал его фамилии, мало кто знал его имя, а называли его все, кто насмешливо, кто ласково, Помидорчиком. Кличка придумана была неплохо. Его толстые щеки, багровые от избытка крови и здоровья, туго обтянутые тонкой лоснящейся кожей, были удивительно похожи на спелый помидор. Впечатлению этому не мешали две красные припухшие надбровные дуги, скудно поросшие поросячьими щетинками, и поросячьи же белые ресницы.
Против Помидорчика стоял, заложив руки за спину и задумчиво покачиваясь с каблуков на носки, Илья Воронков. По тому, как часто взглядывал он на Антонину, можно было догадаться, что привело его к этому костру. Здесь же у костра грелся, развесив слоновьи уши, и фикус, снятый с машины: мать Крохалева опасалась, не повредили бы ее любимцу казахстанские ночные заморозки.
Старики Крохалевы ужинали, младшие и Воронков просто отдыхали после тряской, пыльной дороги, а Помидорчик делал сразу два дела: ел вареные яйца и читал письма, зверски при этом тиская их. Виктор, взглянув на него, засмеялся:
- Чего ты письма-то тискаешь? Больше того, что написано, не выжмешь, хоть в тиски зажми! А пишет она тебе, чтобы ты шарф не снимал и галоши носил? Не пишет? Значит, не любит!
Помидорчик тяжело вздохнул и взялся за очередное яйцо. Он бил яйца тупым концом о колено, затем ловко, боком большого пальца, сдирал всю сразу скорлупу и отправлял в рот, обмакнув в фигурную солонку, привезенную из дому. Не спеша прожевав яйцо и проглотив, он медленно надел лежавшие под рукой очки и тогда сказал поучающе:
- Глупо и некультурно, Виктор, вторгаться в чужую личную жизнь.
- О господи, чистый профессор! - захохотал Виктор. - Зачем тебе ночью черные очки? Чтоб темнее было?
- Вот вы, например, - не ответив ему, перевел Помидорчик черные очки на Тоню, - как девушка интеллигентная, я уверен, не позволили бы этого.
- А как вы догадались? Насчет интеллигентной? - польщенно спросила, подняв голову, Тоня.
- Сразу видно, - ответил Помидорчик и кокнул о колено очередное яйцо. - Вон какие у вас руки.
- Руки золотые! - любовно посмотрела мать на дочь. - К Тонечке, перманент делать, очередь становится, как за штапельным полотном.
- А ты почему, парень, от своих ленинградских отбился? - спросил Помидорчика Воронков.
- Свои? Где тут свои? - проворчал Помидорчик. - Свои дома остались.
- Да не приставайте вы к человеку, - добро сказала мать. - Ему и без вас тошно. Дико ему. А ты, сынок, не тушуйся. Не пропадешь, не сиротой будешь, не без своих. Яички-то перестань кушать, желудочек закрепишь.
Помидорчик вскинул на нее очки и послушно завернул яйца в газету.
А Воронков томился. Ему хотелось втянуть в разговор Антонину, но она снова, упершись подбородком в ладонь, глядела в землю.
- Зачем это вы машину-то сюда подогнали? - начал он обходами. - Уж не боитесь ли, что обворуют?
- А вот и нет! - Ипат со вкусом обсосал селедочные пальцы. - Чтоб не бегать в колонну за каждой ложкой-плошкой. У нас ведь вся жизнь тут.
- Это верно. Будто на новую квартиру переезжаете. Значит, навечно едете?
Ипат молча подбросил в костер. Пламя на миг прилегло, потом вырвалось, поднялось вверх и закачалось. Тогда ответил:
- Это мы посмотрим еще. Толкач муку покажет. Такое дело решить - два самовара выпить надо.
- Вот и я так думаю, - покосился Воронков на белый Антонинин платок. - Жить на целине весь век я, может, и не собираюсь, но в общей сложности заинтересовала меня целина. И вот в каком разрезе. Демобилизовался я из армии, дорвался до родного дома и думаю: теперь отсюда никуда! Стосковался по домашности. А гляжу, раньше этого не замечал, город у нас маленький, больших дел не предвидится, тишина - прямо экспортная. Словом, не слышно шума городского. А я, надо вам сказать, люблю не тишину, а всякую кутерьму, когда грозы, например, гремят, ливни шумят, ветер с ума сходит. Здесь, говорят, бураны хороши! - блеснули синевато цыганские белки Ильи. - Матерые! Густые!
- За буранами и приехали сюда? - спросила, не поднимая головы, Антонина.
- А хоть бы и так! - быстро и охотно ответил Воронков. - Я с шумом люблю жить, чтоб до свиста в ушах! И чтоб вокруг все большое было. А тут - партия зовет на такие большие дела!
- И-и-и, куда-а! - живо подхватил Ипат. - Огромные дела!
Антонина подняла голову и через плечо, враждебно посмотрела на темную степь:
- Разве можно здесь жить? Пустота какая, даже страшно.
- Не страшно, а просторно! - размахнул руки Виктор. - Ух, и гоны будем делать, на десять километров!
- Ну-ну! - строго сказал Воронков. - Это не реально.
- Ладно, на три километра, - скинул сразу Виктор. - А меньше трех не уступлю! И не подходите!
- Тракторист, значит? Решающая фигура!
- Механизатор широкого профиля, - с мальчишеской важностью ответил Виктор. - Не дадут только сразу-то трактор. Скажут: постарше, поопытнее есть. Вот что обидно!
- Неверный у тебя подход, Виктор. Надо разбираться в вопросах, - солидно возразил ему Воронков. - Мы молодым кадрам широкую дорогу даем. Вот в таком разрезе. Но не сразу, конечно.
У костра помолчали, потом мать сказала, жалеюще глядя на дочь:
- А все же правду Тоня сказала. Такая пропастина земли, и вся пустая. Ну как тут жить?
- Мы не жить будем, а целину поднимать! - зло сверкнула Антонина большими карими, как у отца, глазами.
- Ох, и неудержимая на язык, чудовища! - засмеялся отец.
- Вы, Тоня, странно рассуждаете, - тоном взрослого, обращающегося к ребенку, сказал Воронков. - Мы не можем отрываться от практических задач народного хозяйства. Нас фронт целинных работ ожидает. Мы, в обшей сложности, будем выправлять хлебный баланс страны. Понимаете?
Виктор, отвернувшись, улыбнулся. Ему смешно было, что Илья напускает на себя деловитость и серьезность. Если на то пошло, тоже еще мальчишка, а разговор солидный, основательный, лицо суховатое, без улыбки. Для авторитета, что ли, напускает на себя такую солидность? Есть слушок, что прочат его в комсорги совхоза, вот и создает себе заранее авторитет. А может быть, для Антонины старается? Тогда лопух! Тоньке-то как раз танцоры да ухажеры нравятся, а не такая ходячая директива.
Виктор угадал. Антонина сверкнула и на Варолнова еще не потухшими от злости глазами:
- А идите вы с вашими балансами-малансами! Нет, спрашивается, зачем мы сюда потащились? Плохо нам на старом месте было?
- И, что ты, дитятко? - всплеснула мать руками. - И сыто было, и одето, и пригрето. Зачем бога гневить?
- Уймись, Дуня не скрипи, - поморщился Ипат. - Говорено уже не раз. Надоели ваши ахи да страхи.
- А вы бы знали, какой у нас колхоз! - горячо, с вызовом заговорила Тоня, глядя на Воронкова. - Не хуже города! Два клуба, стадион, танцплощадка, гостиница с рестораном, три парикмахерских. В нашей парикмахерской шесть мастеров работают. Перманент, самые модные прически, маникюр, все что хотите! На днях ателье мод откроют. Понимаете? А вы: "Странно рассуждаете, Тоня!" - зло передразнила она.
Помидорчик продолжительно, прерывисто вздохнул. Все посмотрели на него. Он пытался заснуть, лежа на своем чемодане, поджав ноги, сунув руки в рукава и отвернув большой воротник полушубка вместо подушки.
- Вот еще одно дите мучается, - сказала мать. - А где-нибудь материнское сердце кровью обливается. Ты что, сынок, вздыхаешь?
Помидорчик приподнялся, понюхал воротник и брезгливо сморщился:
- Кислятиной воняет.
- Видали, какие трудности человек превозмогает? - засмеялся Ипат и замолчал, прислушиваясь.
Из степи прилетела песня:
Лучше в речке быть
Утопимому,
Чем на свете жить
Нелюбимому…
Пели два женских голоса.
А вскоре в далеко падавших отсветах костра появились и певицы, одна высокая, широкая в плечах, другая тоненькая и маленькая, едва по плечи подруге.
- Марфа Башмакова, директорова секретарша, а другую не знаю, - заслонившись от костра ладонью, вгляделся Воронков.
- Дамочки! - вскочил вдруг и закричал молодо Ипат. - Зачем топиться? Заворачивайте к нам. У нас здесь полно кавалеров. Я - первый!
- Ой, и веселый же ты, Ипатушка! Ой, веселый! - ядовито сказала жена.
- Верно! - охотно согласился муж. - У меня веселость с кровью по всему телу гуляет!
Первой к костру подошла Марфа. Спутница ее, совсем еще подросток, с глазами детской голубизны, конфузливо пряталась за ее широкую спину.
- И правда! - засмеялась, оглядевшись, Марфа. - Вы что же это всех кавалеров сюда собрали? Лида, садись! Все парни будут наши! Это подружка моя и землячка, тоже ленинградка, Лида Глебова.
- Какая же я вам подружка, Марфа Матвеевна? - тоненьким голоском из-за спины Марфы откликнулась Лида. - Вы мой бригадир и учитель, а не подруга.
Антонина, услышав, что пришли ленинградки, подняла голову и окинула пришедших долгим, изучающим взглядом. Но ничего интересного в них, одетых в черные полушубки и меховые шапки, не было. Разве что квадратно окрашенный рот маленькой девушки. Такого Тоня еще не видела. Она высокомерно отвернулась, сдвинув на затылок платок, показывая высокий модный зачес волос надо лбом. Подчеркивая равнодушие, она вытащила из сумочки колоду карг и начала раскладывать их на коленях.
- Гадаете? - спросила с любопытством Лида. - Можно мне прийти к вам погадать?
- Приходите, - подобрела Тоня. - Мне здесь без подруг скучно.
Воронков, поглядывая на Марфу, форсисто отставил правую ногу. В свете костра зеркально заблестел его начищенный сапог.
- Не спится, Марфуша? - игриво спросил он.
- Ой, не спится, Илюшенька!
- А что так?
- А ночка-то! - бурно вздохнула Марфа. - Кто рано спать лег - пожалеет. Сердце так замирает… будто раскроется сейчас небо и опустится на тебя великая радость. - Она помолчала и спросила: - Не знаете, соловьи здесь есть?
- Здесь только лягушки есть, - грустно откликнулась Лида.
- А что лягушки? Они, девушка, про то же самое поют, если разобраться.
Жавшаяся к Марфе Лида отошла к фикусу. Нежно поглаживая его широкие, теплые листья, она посмотрела несмело на Виктора:
- Это ваш фикус?
- Странно. А чей же еще? - под напускной мальчишеской грубоватостью скрывая смущение, ответил Виктор. - А что?
- Ничего. Красивый.
Она наклонилась к Тоне и шепнула:
- Как вашего брата зовут?
- Виктор, - улыбнулась понимающе Тоня.
- Красивое какое имя. Он тракторист?
- Только-только со сковородочки соскочил. Блестит даже, как новый двугривенный. Замечаешь? - громко и насмешливо ответила Тоня.
- Молчи уж… пеньюар! - исподлобья поглядел на сестру Виктор.
- И чего это ты, девушка, в карты свои уткнулась? - взглянула Марфа через дым костра на Антонину. - В степь бы шла с ласковым каким-нибудь, песни пела бы!
- Дело неплохое! - сказал Воронков.
- А чего зеваете? Землячок наш уже спит, - сказала Марфа, посмотрев на Помидорчика, свернувшегося, как кот, на своем чемодане, и шутливо толкнула Виктора в плечо: - Ну, а ты чего, парень?
- Нашли важное занятие, песни петь, - хмыкнул пренебрежительно Виктор.
- Серьезный какой, - обиженно отвернулась Лида.