- А потому, - отвечал он, не повышая голоса и не меняя своей грустной и значительной интонации, - по тому самому, что Егор Яковлевич один, а людей много: тому надо и тому надо. У меня вот всего две руки, - развел он своими большими, костлявыми руками в коротких рукавах застиранной майки и коснулся высокого лба пальцами. - Две руки и одна голова, больше нету.
В этих жестах, как бы только упрощающих сущность дела применительно к уровню моего понимания, невольно виделось, что Егор Яковлевич далек от того, чтобы недооценивать свое значение.
- Но, Егор Яковлевич, - отважился я намекнуть, - вы, может быть, сомневаетесь относительно оплаты, так я хочу сказать, что я, со своей стороны…
- Да нет, что там оплата! - с небрежностью, слабо махнул он своей тяжелой, большой рукой. - Оплата моя известная, а говорю - не возьмусь. Сделаешь одну - другой придет. А лучше никому, и зато никому не обидно. Вот тоже вчера приходил человек, - указал он левой рукой, в которой держал папиросу, на пустую поллитровку, - приходил человек, так и сяк просил…
- А все-таки, Егор Яковлевич?
- Я же вам русским языком говорю, - он опять отнес свою тяжелую кисть руки к пустой поллитровке, уже почти касаясь мизинцем стекла, - вот же человек приходил…
Он с такой убежденностью указывал мне на эту пустую бутылку, как на обозначение некоего человека-просителя, что я невольно стал смотреть на нее, как бы видя уже в ней натурального человека, который так же, как и я, нуждался в добром расположении Егора Яковлевича.
И тут меня оживила простая догадка, которая должна была, подумал я, явиться мне еще раньше, с самого начала беседы.
- А что, Егор Яковлевич, - сказал я решительно, подходя к столу, - может быть, по случаю выходного дня… - Я приподнял легонько за горлышко пустую бутылку для вящей предметности.
Егор Яковлевич поднял на меня светло-голубые со стариковской краснинкой глаза, его губы чуть заметно улыбнулись.
- С утра не употребляю. - И в тоне этого отказа была уже не только недоступность, но и осуждение и назидательность. - С утра не употребляю, - еще тверже повторил он и, опершись о край стола, приподнялся, желая, очевидно, дать понять, что аудиенция окончена. - Правда, вчера был вот человек.
И я решил для себя, что я для него просто "человек", как и тот, что в образе пустой бутылки стоял на столе: нас много, а он один.
Он проводил меня до сеней и, стоя в раскрытых дверях, зачем-то сказал мне вслед, может быть, все же тронутый моей огорченностью:
- Буду мимо идти - зайду, может, как-нибудь…
- Пожалуйста, - машинально отозвался я, недоумевая, для чего, собственно, ему заходить ко мне.
От Егора Яковлевича шел я в самом тягостном настроении. Как будто я пытался сделать что-то недостойное, но был упрежден и уличен. В самом деле, зачем мне было ходить к этому Егору, просить его, заискивать перед ним, роняя свое достоинство! Пусть этим занимается кто хочет, не мое это дело. А что же было делать! Ждать, покамест директор "лично займется этим вопросом", покамест освободятся какие-то печники на станции, покамест приедет жена, не поладив с матерью, решит, что хоть в сарае жить, только вместе, а тут ничего не готово!
Я совсем приуныл, начал представлять себе мое положение в самом наихудшем свете, и так как винить кого-нибудь одного я не мог в этом, то я начал сетовать на несовершенство нашего хозяйствования.
Строим уникальные домны, где укладываются сотни марок кирпича, возводим сооружения, назначенные увековечить наше пребывание, наш труд на земле, донести далеким потомкам образ величия наших дел и стремлений, а сложить печку, обыкновенную печку, какие, наверное, знала еще Киевская Русь, сложить это обогревательное устройство в доме работника интеллигентного труда, преподавателя родного языка и литературы, - задача неразрешимая!
Я шел и развивал все более неопровержимую аргументацию в направлении нетерпимости и ненормальности такого положения. Одна за другой складывались в моей голове фразы, то лирико-патетические, то едко-иронические, проникнутые убедительностью, пафосом правды, ясной, как день. Я уже не сам с собой разговаривал, а как бы слагал речь, которую я готовился напрямик сказать с некоей трибуны или в беседе с каким-нибудь большим, руководящим человеком. А может быть, это были строки и абзацы статьи, которая со страниц печати должна была со всей горячностью и прямотой поставить вопрос о внимании к нуждам сельской интеллигенции. Но этого мне уже было мало. Я уже затрагивал существующие формы и методы преподавания и т. д. и т. п. Постепенно, незаметно я уже оторвался от своей печки…
Мне так захотелось поговорить с кем-нибудь обо всех этих вещах, поделиться своими достовернейшими наблюдениями и неопровержимыми выводами, повторить вслух наиболее удачные места и выражения моей внутренней речи, щегольнуть цитатой, приведенной как бы между прочим, по памяти.
Я пошел к майору, не имея уже в виду его обещание "что-нибудь придумать" относительно печки, а просто так. Он жил неподалеку от райвоенкомата, в одной половине деревянного двухквартирного домика с двумя одинаковыми крылечками.
Мне сказали, что он уже в райвоенкомате, и я нашел его там, где было еще по-утреннему пустынно и тихо, в том же маленьком кабинетике. Он встал мне навстречу, быстро закрыв и сунув в стол какую-то толстую тетрадь. По моему лицу, возбужденному ходьбой и этими рассуждениями, должно быть, он подумал, что дела мои удачны.
- Ну, как?
Я рассказал о своем визите, причем теперь мне все уже представлялось в юмористическом плане, я неожиданно для самого себя изобразил картинно, как важничал Егор Яковлевич, как он пил чай, как отказал мне. Я даже показал его жест, обращенный к бутылке: "Вот приходил человек…" Мы посмеялись вместе.
- Да. Ну что ж, - сказал майор, - придется мне самому вам печь сложить.
- То есть как!
- А так, из кирпича! - засмеялся он, показывая свои большие зубы и поднимая руку ко рту.
Я только теперь, между прочим, отметил про себя, что в этой его улыбке было что-то очень располагающее и отчасти трогательное. Она сразу преображала его озабоченное, невеселое лицо.
- Так вы лично, что ли, будете класть печку?
- Лично. Заместителю поручил бы, но он не сможет. - Майор не без удовольствия наблюдал мою растерянность. - Завтра суббота? Завтра и начнем с вечера.
Все получалось так просто и в то же время не совсем ловко: как это майору, моему в некотором смысле начальнику, подряжаться ко мне на печниковскую работу?
- Не доверяете? Вы же заходили ко мне на квартиру, видели печку? Моя. Хозяйка довольна.
- Нет, зачем же! Спасибо, конечно! Но тогда уж нужно относительно всего договориться.
- Насчет гонорара? - с веселой готовностью подсказал он. - Не беспокойтесь, сойдемся.
- А все-таки?
- А все-таки оставим этот разговор. Еще не хватало, чтоб райвоенком кладкой печей прирабатывал к основному окладу! Дойди такое до начальства - хо-хо!
- А если дойдет, что вы печи кладете?
- Это пусть доходит. В этом мне никто не указ. Я, например, сам все это шью, - он обмахнул себя рукой по кителю и брюкам, - получаю отрезы и шью. И на детей все верхнее шью. И вам мог бы сшить…
На другой день под вечер он пришел ко мне со свертком под мышкой; там были старые летние солдатские штаны и гимнастерка, а также печниковский молоток, железный складной метр, моток проволоки, какие-то бечевки.
Он осмотрел, обошел печку и плиту, потом взял стул, сел лицом к голландке посреди комнаты и стал курить, глядя на нее.
- Да-а… - сказал он после некоторого размышления.
- Что?
- Ничего. Грязи тут у вас много будет.
- Это пожалуйста. Ивановна подмоет.
- А дрова у вас есть? - спросил он.
- Дрова? Есть. А зачем?
- А вот затопить.
- Это когда вы новую печку сложите?
- Нет, сперва эту попробуем затопить.
Мне показалось, что он шутит или ничего не помнит из того, как я ему расписывал эту печку.
- Да вы же только дыму наделаете. Неужели вы мне не верите?
- Верю, верю. А надо затопить. Где дрова?
Дрова нашлись в коридоре, среди них полуобгорелые поленья, побывавшие уже в этой печи.
Майор снял китель и с такой уверенностью приступил к делу, что я уже готов был предположить, что мы с Ивановной чего-то недоглядели и потому нас всякий раз постигала неудача. И вот он сейчас затопит печь, и она окажется нормальной. Это было бы очень хорошо, но тогда вся моя история с этой печью выглядела бы совершенно смешно и нелепо.
Я просто обрадовался, когда увидел, что печь у майора задымила так же, как она дымила у Ивановны, Федора и у меня.
- Нет, товарищ майор, - сказал я.
- Что нет?
- Не горит.
- Вот и хорошо! Это нам и надо! - засмеялся он. - Как не горит, почему не горит - вот что важно.
Подтопа прогорела; крупные дрова, не занявшись, только потемнели; дыму нашло, как обычно. Майор вышел на улицу посмотреть на трубу. Я тоже вышел. Было еще светло.
Сколько раз я, затопив печку, выбегал так на улицу, напряженно всматриваясь, не покажется ли дымок из трубы! Я еще с детства помню, что если очень всматриваться, хотя бы с целью узнать, ставят ли дома самовар, то над трубой начинается некоторое дрожание воздуха, вот-вот явится дымок, и так-таки нет его.
Майор вернулся в квартиру, захватил моток бечевки с навязанной на конце тяжелой гайкой и полез по приставной лестнице на крышу. Я следил, как он, встав у трубы, начал спускать гайку в трубу и водить ею там, то опуская глубоко, с рукой, то приподнимая. Это было точь-в-точь как таскают "кошкой" ведро, оставшееся в колодце.
В это время шедший по дороге высокий мужчина в куртке с рыжим меховым воротником и косыми карманами на груди остановился и, держась левой рукой за козырек фуражки, стал смотреть на крышу. В правой у него была легкая палочка. Когда майор, выбрав бечеву из трубы, спустился, человек подошел поближе, и я увидел, что это Егор Яковлевич. Он кивнул мне и, обращаясь к майору, спросил:
- Ну, как?
- Черт ее знает! В трубе вроде ничего нет, а гореть не горит.
Можно было подумать, что они не только давно знают друг друга, но словно бы вместе были заняты этой незадачливой печкой. Мы вошли в квартиру, где еще было дымно, и майор с Егором Яковлевичем заговорили о печи. Они все время говорили он, имея в виду неизвестного мастера, клавшего печку.
- Морду ему набить, - с грустной убежденностью сказал майор.
Но старый печник примирительно возразил:
- Битьем тут не поможешь. Тут главное дело, что он не печник, а сапожник. Свести два дымохода - от плиты и от печки, - это не его ума дело. - Говоря это, Егор Яковлевич водил по корпусу печи своей палочкой, как указкой, постукивая и точно ставя какие-то знаки. - Одно слово - сапожник.
Это было сказано так же, как если бы мастерство сапожника сравнивалось с чем-нибудь неизмеримо более сложным, например, с искусством, как у Пушкина: "Картину раз высматривал сапожник…"
Печники закурили и еще долго обсуждали вопрос. Они вели себя, как доктора после осмотра больного, не стесняясь присутствием близких его, понимающих лишь с пятого на десятое их терминологию, недомолвки, пожимания плечами и загадочные начертания в воздухе.
- Не знаешь дела - не берись, - заключил Егор Яковлевич, как мне показалось, не без намека на присутствующих.
Майор безобидно пояснил:
- Я что? Я по домашности и себе печку сложил, хотя какой же я мастер! А если человек в таком затруднении, - кивнул он на меня, - надо, думаю, как-нибудь помочь.
- Конечное дело, - сказал Егор Яковлевич, довольный скромностью майора. - Помочь тоже надо, только чтобы потом еще помощи не просить.
- Егор Яковлевич! - Я вдруг вновь почувствовал в себе прилив некоторой надежды. - Егор Яковлевич, право же! А?..
Майор как нельзя лучше поддержал меня:
- А я бы уж у вас, Егор Яковлевич, за глинотопа. Мне даже не без пользы при таком мастере поработать, ей-богу так! - Он ощерил свою крупнозубую улыбку, прикрывая ее рукой с дымящейся в ней папиросой.
Нет, все-таки простые, заурядные люди в конце концов безошибочно находят пути к сердцам людей необыкновенных, с их, казалось бы, безнадежной неприступностью.
- Ну, что мне с вами делать? Надо помочь, - сказал мастер, и это "надо помочь" в точности походило на слова обычных резолюций наших начальников из района и области: "Надо помочь в части" того-то и того-то.
Егор Яковлевич сел на стул, как до него садился майор, перед печкой и, всматриваясь опять в нее, забывчиво бормотал себе под нос:
- Надо помочь, надо будет помочь… - И, взмахнув палочкой сперва в сторону майора, потом к печи, заговорил с какой-то нарочитой напевностью: - Так вот, друг милый, к завтраму ты мне эту дыру разберешь до кирпичика, и чтобы бою никакого, кирпичик к кирпичику сложишь. Понял?
Я отметил, что он говорил майору "ты", уже считая его в своем подчинении, хотя не мог не усмотреть висевший на стуле китель с майорскими погонами, и в этом он тоже походил на всякое наше начальство.
Майор сказал, что он сейчас же полезет на крышу; я, конечно, выразил готовность ему помогать, но Егор Яковлевич заявил, что на крышу лезть незачем.
- Труба ни при чем, нам и эта годится, только ее надо подвесить.
Этого не знал не только я, но и майор, как подвешивают трубы. Тогда Егор Яковлевич взял свою палочку за оба конца и разъяснил задачу с примерной популярностью, обращаясь опять-таки к одному майору:
- Возьмешь два таких брусочка, конечно, понадежнее, не меньше двух вершков. С чердака у трубы подобьешь плечики и вот так под плечики подведешь… Не только трубу, а и всю тебе печку вывесить можно. Как же ты разобрал бы печку в нижнем этаже, если во втором на ней другая? Все ломать из-за одной? Не-ет, брат…
И уже по этому первому практическому указанию я увидел, что старик не без оснований усвоил себе начальническую роль. Я так и не успел завести речь об оплате, как он одним кивком простился с нами и вышел, порядочно наследив на полу своими валенками в самодельных галошах из автомобильной камеры.
К раннему вечеру мы с майором разобрали печку, оставив нетронутой плиту и подвесив трубу указанным способом. Я лично опасался, как бы с этим подвешиванием не случилось беды, но майор справился с задачей так уверенно, как будто ему это было уже не впервые. Вообще он, как я увидел, был из тех хороших мужчин, чаще всего военных, что умеют все и ко всякому делу приступают безбоязненно, исходя из того общеизвестного положения, что не боги горшки обжигают. Бруски, которые нам были нужны, он сделал из обрезка доски-шестидесятимиллиметровки, удачно расколов ее и выровняв топором, как фуганком. Печные дверцы, вьюшки, задвижки он с привычной сноровкой освободил из-под кирпичей и выпутал из концов проволоки, крепившей их в гнездах. Работать с ним было легко и приятно: он не угнетал неумелого и неловкого помощника своим превосходством, не раздражался и не подсмеивался, а лишь пошучивал изредка весело и необидно. Мы заготовили ящик для глины, глину, песок, чтобы все было под рукой, и, покамест умывались и переодевались, на примусе у меня закипел чайник.
- Чайку хорошо, - просто согласился майор, и мы с ним посидели в моей кухне-передней, где было почище, покурили, разговорились.
Майор посмотрел мои книги, перенесенные сюда, чтобы им не так пылиться, и, показав на растрепанный однотомник Некрасова, заметил, что его нужно переплести. И когда я сказал, что переплетчика здесь уж наверняка не найти, он вызвался переплести книгу и даже меня обучить этому делу. Конечно, без настоящего обреза под прессом не то, но все же книга будет сохраннее. Книги он любил с той нежной уважительностью и бережливостью, какая бывает только у читателей из самых простых людей. Жалкую мою библиотеку он перебрал всю, разглядывая томик за томиком, задерживаясь больше на поэзии. Я сказал, что он, наверно, любитель стихов, а это не так часто встречается среди, так сказать, неспециалистов. Он улыбнулся застенчиво и в то же время с отвагой, подчеркнутой шутливой заносчивостью тона.
- Чего же вы хотите, сам пишу стихи. И даже печатаю. Да!
- Очень хорошо, - сказал я и, не зная, что еще сказать, спросил: - Простите, а вы под псевдонимом выступаете, наверно! Я вашей фамилии что-то не встречал в печати.
- Нет, печатаю под своей фамилией, только не так часто. И потом это окружная газета, ну, еще и журнал "Советский воин", их тут вы не увидите.
С этими словами он как-то погрустнел, что заставило меня проявить больший интерес к его стихам. Я попросил его как-нибудь показать их мне. Он тотчас согласился и стал читать по памяти.
Здесь я хочу сделать оговорку, что не называю фамилии майора именно потому, что он печатается и, значит, кем-нибудь может быть установлено, что он и герой моего рассказа - одно лицо. А этого я решительно не хотел бы допустить, так как описываю его во всех натуральных подробностях. Я пробовал назвать его в рассказе вымышленным именем, но это как-то претило и не шло к нему, и я оставляю его просто майором.
Майор прочел несколько стихотворений, я их не помню: они были очень похожи на многое множество появляющихся в газетах и журналах стихов о целинных землях, солдатской славе, борьбе за мир, гидростройках, плотинах, девушках и маленьких детях - будущих сверстниках коммунизма - и, конечно, стихов о стихах. И они были не просто похожи невольной похожестью подражания, которого автор хотел бы избежать, но казалось, что его усилия как бы к тому только и были направлены, чтобы все у него было как у людей, как полагается быть в стихах. Об этом я ему не мог сказать: уж очень он мне был по душе своей добротой, товарищеской участливостью, умелостью на все руки и не деланной, а подлинной скромностью. Я сказал что-то насчет какой-то неудачной рифмы, замечание было совсем пустяковым.