- Так, товарищи! Мы сегодня собрались… - он вздохнул, сделал паузу, - на заседание правления… Да. Собрались подвести итоги животноводства прошедшего прошлогоднего года, товарищи, и наметить их на будущий год… и вступить в них с новой силой, как и полагается, и так и далее. А что мы видим, дорогие товарищи? Ни-чего не видим. Мы даже не обсуждаем. Да.
- Короче! - отрезал председатель.
Болтушок обернулся к нему, улыбнулся снисходительно и продолжал:
- Я скажу. Больной скот есть? Есть, товарищи! Где наши витинары? За что мы им деньги платим? Где они, эти спецы, товарищи? Куда смотрит правление: корова сдохла! А? А вы молчите! - Его голос забирал все выше и выше. - От кого начинает вонять, товарищи? Ясно: от головы. Нету дисциплины ни у спецов, ни у колхозников. Куда мы идем, товарищи: корова сдохла!
- Да хватит тебе! - не вытерпел председатель. - Есть же акт ветеринарного врача. Давай о деле!
- А-а! А это не дело? Критику и самокритику глушишь! А я без критики и самокритики жить не могу, как политически развитой актив населенного пункта… - Он снова сделал паузу. - Что есть больной скот? С больным скотом мы должны бороться, чтобы его не было. Это надо понимать и присокупить к повседневным дням работы.
Данила Васильевич наклонился к Коле и вполголоса, но так, чтобы всем было слышно, сказал:
- Иди к Игнатьичу в шорную и скажи: мол, довязывай хомут! Болтушок говорит. А как кончит - скажем, тогда придет. Успеет хомут доделать.
Болтушок, уже войдя в роль обличителя, выкрикивал:
- Это одно! Одно, товарищи! - И тыкал пальцем вверх. - А другое - куриный вопрос. - И палец тыкался вниз.
Председатель уныло махнул рукой. Счетовод положил карандаш и взялся за газету. Данила Васильевич вынул шило и приступил к починке узды, зажав ремень между коленями.
- А другое дело - куриный вопрос! - кричал Болтушок. - Очень жгучий куриный вопрос! Курица - она тоже животная, и ее надо кормить. Кормить, товарищи! Пришел я на курятник, а она - курица старая - сидит в окошечке и на меня страшным голосом: ко-о-о! Ясно, есть хочет! А почему есть хочет? Не кормю-ют! Не кормют, товарищи! Все равно животная: что курица, что корова.
- Не все равно! - громко сказал Петя-ездовой. - Это два разных класса: класс птиц и класс млекопитающих.
- Сам ты млекопитающий! - вспылил Болтушок. - Еще молоко на губах не обсохло, а в разговор лезешь. Товарищ председатель! Веди заседание по форме! Что же это у нас получается? Ишь ты! Классы придумал!.. Итак, товарищи! Возьмем свиней.
Все дружно и безнадежно вздохнули.
- Возьмем свиней, товарищи! Можем ли мы так хозяевать? Нет, дорогие товарищи, не можем. Спим, товарищи! Разбудировать нас надо. Надо перестроить корень. Свинья, она животная… - Он покосился на Петю и продолжал: - Она животная приятная. Свинья должна быть правильной свиньей, а не тенью антихриста. Это - во-первых. А Пегашка хворала две недели, насилу вылечили: худая - вот и тень антихриста.
Все знали, что Пегашка хворала, что от нее не отходили дежурные круглосуточно, но Болтушок все азартнее напирал на "свиной вопрос", "будировал", "дебатировал", "перестраивал корень". Его слова уже не доходили до сознания слушателей: в ушах отдавались лишь какие-то глухие, неясные звуки.
- Следующий вопрос: о колхозниках, не выработавших минимума трудодней! - громко объявил председатель.
Это было так неожиданно, что все встрепенулись. Новый и четкий голос сразу дошел до сознания. Пока Болтушок недоумевал, разводя руками, председатель завершил:
- Проголосуем по первому вопросу: кто за предложение Головкова Данилы Васильевича, прошу поднять руки!.. Единогласно. Запишем: сто килограммов зерна и сто рублей денег за теленка.
- Ка-ак! - взвизгнул Болтушок. - Зажим критики! Кто позволит! Писать в райком буду! Завтра буду писать… В область напишу! Мы еще посмотрим. Я дойду. И спецов дойду, и тебя дойду! Глушить актив! Кто позволит?
- Следующий вопрос - о минимуме, - не обращал внимания председатель. - Три человека не выработали минимума без уважительных причин, первый из них - Пяткин Никифор: у него только шестьдесят трудодней. У нас в колхозе дети имеют по сотне трудодней, ученики школы. А Пяткин… Да что там говорить! Вот он - смотрите и решайте!
Что сделалось с Болтушком! Он то смотрел на председателя, то оборачивался к сидящим, морщины на лбу играли и замирали и наконец поднялись вверх в полном удивлении да так и остались; он провел рукой по голове от затылка ко лбу, отчего хохолок исчез, а петушиного вида как не было.
- Житья от него не стало! - говорила Федора Карповна. В накинутой на плечи клетчатой шали, высокая, крепкая, загорелая, она подошла к столу и продолжала: - Я как член правления заявляю: житья не стало! Самый разгар полки был, а он придет и два часа речь держит. А после него у Аринки голова болит: как он приходит, она аж дрожит, бедняга. Другому человеку - наплевать. Брешет и брешет! А другому невтерпеж слушать. Факт, нормы не вырабатываем, как он агитировать приходит. Ну, пускай, ладно, пускай бы уж говорил, а ведь и работать надо. Шесть-де-сят трудодней! Срам-то какой! Аль закону на него нету?.. Я кончила.
- Закон есть, - заговорил Петя. - Что держать его в колхозе?
Лицо Болтушка вдруг резко изменилось; он шмыгнул острым носиком, глазки забегали и заблестели; озлобленный, как хорек, он выкрикнул, подняв высоко руку:
- Я в активе хожу, а вы меня компитировать! Не-ет! Не позволю! Я по займу два года работал, а…
- Вот тебе "а"! - вдруг рыкнул басом Данила Васильевич. - По за-айму! А сам не уплатил за заем и в этом году. Бессовестные глаза! Мне семьдесят лет, а у меня четыреста трудодней, а тебе сорока небось нету. Помело чертово! Тьфу! - Данила Васильевич потрясал уздой, гремя удилами, и его бас рокотал в комнате, как в большой бочке. Он плюнул и сел. - Я свое сказал… Колька! Иди к Игнатьичу, скажи: мол, Болтушок высказался. Пущай хомут бросает, если не кончил: в "разных" о сбруе поговорим… Ишь ты, акти-ив! - рявкнул он напоследок.
- Ну что ж, будем голосовать? - спросил у всех сразу председатель. - Возражений нет. Кто за то, чтобы предупредить Пяткина в последний раз?.. Единогласно!
Данила Васильевич, держа широкую ладонь над головой, успокоительно произнес:
- Болячка. Прижигать надо.
Болтушок сидел неподвижно, опустив голову и свесив ладони меж коленей. Лица его не было видно. Понял ли он, что произошло, и спрятал лицо от колхозников или обдумывал новую жалобу в область - кто его знает! Но было в нем что-то жалкое.
…С собрания я шел медленно. Ночь была теплая и тихая. Большая, глазастая луна обливала серебром деревья и траву. Невдалеке заиграла гармошка и сразу замолкла. Несколько раз подряд кувыкнул сыч и затих. Вот вспыхнул огонек у Данилы Васильевича - пришел домой. Вот еще свет в открытом окне, а оттуда женский голос:
- Что с тобой, Никифор? Аль пьян?
"Да ведь это ж хата Болтушка!" - подумал я и невольно остановился в двух-трех метрах от окна.
Болтушок сидел у стола, ничего не отвечая жене.
Против колхозного амбара окликнул меня Евсеич:
- Акимыч!
- Я.
- По походке узнал… - Он подошел, перекинул через плечо ружье, набил трубку и спросил: - Ну, как там с Болтушком решили?
- Предупредили: исключат из колхоза, если еще что…
- Ну, а он как?
- Сидит вон дома за столом сам не свой.
- Пробрало, значит. Може, дошло… Хоть бы дошло! - Он вздохнул, потянул трубку и добавил: - На недельку притихнет, ясно дело… А Петр Кузьмич опять один сидит в правлении. Вишь, огонек? Пишет…
Тишина.
За селом по обе стороны урчали два трактора. Они не нарушали привычной тишины ночи, они всегда урчат, и звука мотора никто не замечает, но если заглохнет, все услышат. Так стенные часы, остановившись, напоминают о себе… Вот она какая - тишина в деревне!..
- До свидания, Евсеич!
1953
Юрий Нагибин
Зимний дуб
Выпавший за ночь снег замел узкую дорожку, ведущую от Уваровки к школе, и только по слабой прерывистой тени на ослепительном снежном покрове угадывалось ее направление. Учительница осторожно ставила ногу в маленьком, отороченном мехом ботике, готовая отдернуть ее назад, если снег обманет.
До школы было всего с полкилометра, и учительница лишь накинула на плечи короткую шубку, а голову повязала легким шерстяным платком. Мороз был крепкий, к тому же еще налетал ветер и, срывая с наста молодой снежок, осыпал ее с ног до головы. Но двадцатичетырехлетней учительнице все это правилось. Нравилось, что мороз покусывает нос и щеки, что ветер, задувая под шубку, студено охлестывает тело. Отворачиваясь от ветра, она видела позади себя частый след своих остроносых ботиков, похожий на след какого-то зверька, и это ей тоже нравилось.
Свежий, напоенный светом январский денек будил радостные мысли о жизни, о себе. Всего лишь два года, как пришла она сюда со студенческой скамьи, - и уже приобрела славу умелого, опытного преподавателя русского языка. И в Уваровке, и в Кузьминках, и в Черном Яру, и в торфогородке, и на конезаводе - всюду ее знают, ценят и называют уважительно - Анна Васильевна.
Навстречу через поле шел человек. "А что, если он не захочет уступить дорогу? - с веселым испугом подумала Анна Васильевна. - На тропинке не разминешься, а шагни в сторону - мигом утонешь в снегу". Но про себя-то она знала, что нет в округе человека, который бы не уступил дороги уваровской учительнице.
Они поравнялись. Это был Фролов, объездчик с конезавода.
- С добрым утром, Анна Васильевна! - Фролов приподнял кубанку над крепкой, коротко остриженной головой.
- Да будет вам! Сейчас же наденьте, такой морозище!
Фролов, наверно, и сам хотел поскорей нахлобучить кубанку, но теперь нарочно помешкал, желая показать, что мороз ему нипочем. Полушубок ладно облегал его стройную, легкую фигуру, в руке он держал тонкий, похожий на змейку, хлыстик, которым постегивал себя по белому, подвернутому ниже колена валенку.
- Как Леша-то мой, не балует? - почтительно спросил Фролов.
- Конечно, балуется. Все нормальные дети балуются. Лишь бы это не переходило границ, - с сознанием своего педагогического опыта ответила Анна Васильевна.
Фролов усмехнулся:
- Лешка у меня смирный, весь в отца!
Он посторонился и, провалившись по колени в снег, стал ростом с пятиклассника. Анна Васильевна снисходительно кивнула ему и пошла своей дорогой…
Двухэтажное здание школы с широкими окнами, расписанными морозом, стояло близ шоссе за невысокой оградой, снег до самого шоссе был подрумянен отсветом его красных стен. Школу поставили на дороге, в стороне от Уваровки, потому что в ней учились ребятишки со всей округи: из окрестных деревень, из конезаводского поселка, из санатория нефтяников и далекого торфогородка. И сейчас по шоссе с двух сторон ручейками стекались к школьным воротам капоры и платочки, картузы и шапочки, ушанки и башлыки.
- Здравствуйте, Анна Васильевна! - звучало ежесекундно, то звонко и ясно, то глухо и чуть слышно из-под шарфов и платков, намотанных до самых глаз.
Первый урок у Анны Васильевны был в пятом "А". Еще не замер пронзительный звонок, возвестивший о начале занятий, как Анна Васильевна вошла в класс. Ребята дружно встали, поздоровались и уселись по своим местам. Тишина наступала не сразу. Хлопали крышки парт, поскрипывали скамейки, кто-то шумно вздыхал, видимо, прощаясь с безмятежным настроением утра.
- Сегодня мы продолжим разбор частей речи…
Класс затих, стало слышно, как по шоссе с пробуксовкой ползет тяжелый грузовик.
Анна Васильевна вспомнила, как волновалась она перед уроком в прошлом году и, словно школьница на экзамене, твердила про себя: "Существительным называется часть речи… существительным называется часть речи…" И еще вспомнила, как ее мучил смешной страх: а вдруг они все-таки не поймут?..
Анна Васильевна улыбнулась воспоминанию, поправила шпильку в тяжелом пучке волос и ровным, спокойным голосом, чувствуя свое спокойствие, как теплоту во всем теле, начала:
- Именем существительным называется часть речи, которая обозначает предмет. Предметом в грамматике называется все то, о чем можно спросить, кто это или что это. Например: "Кто это?" - "Ученик". Или "Что это?" - "Книга…"
- Можно?
В полуоткрытой двери стояла небольшая фигурка в разношенных валенках, на которых, стаивая, гасли морозные искринки. Круглое, разожженное морозом лицо горело, словно его натерли свеклой, а брови были седыми от инея.
- Ты опять опоздал, Савушкин? - Как большинство молодых учительниц, Анна Васильевна любила быть строгой, но сейчас ее вопрос прозвучал почти жалобно.
Приняв слова учительницы за разрешение войти в класс, Савушкин быстро прошмыгнул на свое место. Анна Васильевна видела, как мальчик сунул клеенчатую сумку в парту, о чем-то спросил соседа, не поворачивая головы, - наверное: что она объясняет?
Анну Васильевну огорчило опоздание Савушкина, как досадная нескладица, испортившая хорошо начатый день. На то, что Савушкин опаздывает, ей жаловалась учительница географии, маленькая, сухонькая старушка, похожая на ночную бабочку. Она вообще часто жаловалась - то на шум в классе, то на рассеянность учеников. "Первые уроки так трудны!" - вздыхала старушка. "Да, для тех, кто не умеет держать учеников, не умеет сделать свой урок интересным", - самоуверенно подумала тогда Анна Васильевна и предложила ей поменяться часами. Теперь она чувствовала себя виноватой перед старушкой, достаточно проницательной, чтобы в любезном предложении Анны Васильевны усмотреть вызов и укор.
- Все понятно? - обратилась Анна Васильевна к классу.
- Понятно!.. Понятно!.. - хором ответили дети.
- Хорошо. Тогда назовите примеры.
На несколько секунд стало очень тихо, затем кто-то неуверенно произнес:
- Кошка.
- Правильно, - сказала Анна Васильевна, сразу вспомнив, что в прошлом году первой тоже была "кошка". И тут как прорвало:
- Окно! - Стол! - Дом! - Дорога!
- Правильно, - говорила Анна Васильевна.
Класс радостно забурлил. Анну Васильевну удивляла та радость, с какой ребята называли знакомые им предметы, словно узнавая их в новой, непривычной значительности. Круг примеров все ширился, но первые минуты ребята держались наиболее близких, на ощупь осязаемых предметов: колесо… трактор… колодец… скворечник…
А с задней парты, где сидел толстый Васятка, тоненько и настойчиво неслось:
- Гвоздик… гвоздик… гвоздик…
Но вот кто-то робко произнес:
- Город.
- Город - хорошо! - одобрила Анна Васильевна.
И тут полетело:
- Улица… Метро… Трамвай… Кинокартина…
- Довольно, - сказала Анна Васильевна. - Я вижу, вы поняли.
Голоса как-то неохотно смолкли, только толстый Васятка все еще бубнил свой непризнанный "гвоздик". И вдруг, словно очнувшись от сна, Савушкин приподнялся над партой и звонко крикнул:
- Зимний дуб!
Ребята засмеялись.
- Тише! - Анна Васильевна стукнула ладонью по столу.
- Зимний дуб! - повторил Савушкин, не замечая ни смеха товарищей, ни окрика учительницы. Он сказал это не так, как другие ученики. Слова вырвались из его души как признание, как счастливая тайна, которую не в силах удержать переполненное сердце.
Не понимая странной его взволнованности, Анна Васильевна сказала, с трудом сдерживая раздражение:
- Почему зимний? Просто дуб.
- Просто дуб - что! Зимний дуб - вот это существительное!
- Садись, Савушкин, вот что значит опаздывать. "Дуб" - имя существительное, а что такое "зимний", мы еще не проходили. Во время большой перемены будь любезен зайти в учительскую.
- Вот тебе и зимний дуб! - хихикнул кто-то на задней парте.
Савушкин сел, улыбаясь каким-то своим мыслям, ничуть не тронутый грозными словами учительницы. "Трудный мальчик", - подумала Анна Васильевна.
Урок продолжался.
- Садись, - сказала Анна Васильевна, когда Савушкин вошел в учительскую.
Мальчик с удовольствием опустился в мягкое кресло и несколько раз качнулся на пружинах.
- Будь добр, объясни: почему ты систематически опаздываешь?
- Просто не знаю, Анна Васильевна. - Он по-взрослому развел руками. - Я за целый час выхожу.
Как трудно доискаться истины в самом пустячном деле! Многие ребята жили гораздо дальше Савушкина, и все же никто из них не тратил больше часа на дорогу.
- Ты живешь в Кузьминках?
- Нет, при санатории.
- И тебе не стыдно говорить, что ты выходишь за час? От санатория до шоссе минут пятнадцать и по шоссе не больше получаса.
- А я не по шоссе хожу. Я коротким путем, напрямки через лес, - сказал Савушкин, как будто сам немало удивленный этим обстоятельством.
- "Напрямик", а не "напрямки", - привычно поправила Анна Васильевна.
Ей стало смутно и грустно, как и всегда, когда она сталкивалась с детской ложью. Она молчала, надеясь, что Савушкин скажет: "Простите, Анна Васильевна, я с ребятами в снежки заигрался", - или что-нибудь такое же простое и бесхитростное, но он только смотрел на нее большими серыми глазами, и взгляд его словно говорил: "Вот мы все и выяснили. Чего же тебе еще от меня надо?"
- Печально, Савушкин, очень печально! Придется поговорить с твоими родителями.
- А у меня, Анна Васильевна, только мама, - улыбнулся Савушкин.
Анна Васильевна чуть покраснела. Она вспомнила мать Савушкина - "душевую нянечку", как называл ее сын. Она работала при санаторной водолечебнице, - худая усталая женщина с белыми и обмякшими от горячей воды, будто матерчатыми, руками. Одна, без мужа, погибшего в Отечественную войну, она кормила и растила, кроме Коли, еще троих детей.
Верно, у Савушкиной и без того хватает хлопот.
- Придется мне сходить к твоей матери.
- Приходите, Анна Васильевна, вот мама обрадуется!
- К сожалению, мне нечем ее порадовать. Мама с утра работает?
- Нет, она во второй смене, с трех.
- Ну и прекрасно. Я кончаю в два. После уроков ты меня проводишь…
Тропинка, по которой Савушкин повел Анну Васильевну, начиналась сразу на задах школьной усадьбы. Едва они ступили в лес и тяжко груженные снегом еловые лапы сомкнулись за их спиной, как сразу перенеслись в иной, зачарованный мир покоя и беззвучья. Сороки, вороны, перелетая с дерева на дерево, колыхали ветви, сшибали шишки, порой, задев крылом, обламывали хрупкие, сухие прутики. Но ничто не рождало здесь звука.
Кругом белым-бело. Лишь в вышние чернеют обдутые ветром макушки рослых плакучих берез, и тонкие веточки кажутся нарисованными тушью на синей глади неба.
Тропинка бежала вдоль ручья - то вровень с ним, покорно следуя всем извивам русла, то, поднимаясь высоко, вилась по отвесной круче.
Иногда деревья расступались, открывая солнечные веселые полянки, перечеркнутые заячьим следом, похожим на часовую цепочку. Попадались и крупные следы, в виде трилистника, принадлежавшие какому-то большому зверю. Следы уходили в самую чащобу, в бурелом.
- Сохатый прошел! - словно о добром знакомом, сказал Савушкин, увидев, что Анна Васильевна заинтересовалась следами. - Только вы не бойтесь, - добавил он в ответ на взгляд, брошенный учительницей в глубь леса. - Лось, он смирный.
- А ты его видел? - азартно спросила Анна Васильевна.
- Самого? Живого? - Савушкин вздохнул. - Нет, не привелось. Вот орешки его видел.