Впрочем, доставалось от него не только мне одному. Едва успели закончить мост и подъезды к нему, как он принялся за оборудование территории лесопилки, будто нам предстояло прожить здесь по меньшей мере до конца войны.
Строили жилые землянки, блиндажи в три наката, рыли капониры для машин, щели для горючего, и мне наконец пришлось пустить в ход свое маскимущество, чтобы все это как следует замаскировать.
- Учитесь, товарищ Мопассан, - говорил комбат, зло усмехаясь и сверля меня взглядом из-под низко надвинутого козырька. - Может, сгодится на старости лет…
Вообще, как я заметил, учить было его страстью.
- Ты что, котлеты рубишь? - брезгливо спрашивал он у какого-нибудь новичка в саперном деле и, взяв у него топор, показывал - и, надо сказать, показывал лихо. Даже лицо его как-то добрело в эти минуты, но ненадолго. - Понял? - насмешливо спрашивал он, возвращая топор. И сам себе отвечал: - Ни-и черта ты не понял…
И уходил, глубоко засунув руки в карманы.
Прикрыв глаза, я и теперь еще вижу его коренастую, чуть ссутулившуюся фигуру в низко, по-кадровому, сдвинутых хромовых сапожках, с высоко подбритой и обветренной докрасна шеей над белой полоской подворотничка (когда он только успевал их стирать?) и с тремя "кубарями" на выгоревших петлицах.
О чем он думал в те дни, шагая взад и вперед по двору лесопилки и глядя в землю из-под низко надвинутого козырька?
Однажды в такую минуту к нему подкатился Ткач со своей просьбой.
- Через своего командира, - отчеканил, не поднимая глаз, комбат. - Устава не знаешь. Понятно?
Пришлось идти мне.
- Вояки… - процедил он, дав иссякнуть моему красноречию. - Братья приписники… туды вашу дивизию…
И ушел.
- Ну что? - нетерпеливо спросил Ткач. Надежда так и светилась в его взгляде.
Я молча пожал плечами.
5
С каждым днем становилось все тревожнее. Осточертевшая "рама" часами кружилась над переправой, и теперь движение по мосту происходило главным образом ночью. Из штаба армии приехал майор с саперными топориками на петлицах. Непомерно высокий, худой, с желтым птичьим лицом и седыми висками, он заперся с утра с комбатом в красном уголке конторского домика, где помещался наш штаб.
Немного погодя и меня вызвали туда. Майор, сгорбившись, стоял, заложив руки назад, и рассматривал выцветшие фотографии на Доске почета, сжимая и разжимая за спиной длинные нервные пальцы.
- Полуторка твоя порожняя? - спросил, не глядя на меня, комбат.
- Почти, - сказал я.
- Давай заправляйся, - сказал он. - Будем ехать.
К полудню мы оказались на железнодорожной станции, сплошь изрытой глубокими воронками и усыпанной пеплом. Здание вокзала чернело пустыми оконными проемами. Комбат куда-то исчез. Через полчаса вернувшись, он подошел ко мне и сказал:
- Давай подъезжай вон к тому пульману, погрузишь мыло.
Одинокий товарный вагон стоял в дальнем тупике. Небритый старшина с перебинтованной шеей отодвинул дверь и, повернувшись всем туловищем, молча кивнул на стоящие стопками дощатые ящики.
- Мыло… - угрюмо проговорил Ткач, подгоняя машину к открытой двери. - Умоешься тем мылом… Не иначе - мосты будем рвать.
В другом конце станции мы взяли капсюли-детонаторы в большой картонной коробке и три бухты шнура.
- Дело ясное, - пробормотал Ткач.
На обратном пути я подпрыгивал на ящиках с толом, осторожно держа на коленях коробку с капсюлями. Казалось, дороге не будет конца. С полпути мы почему-то свернули в сторону, на обсаженное тополями узкое шоссе, и я даже не мог спросить, в чем дело. Высоко подбритый затылок комбата невозмутимо покачивался в заднем окне кабины, а из бокового окна летел и летел папиросный дымок.
В стороне, неподалеку от шоссе, показалось длинное село, растянувшееся по склонам заросшей садами балки. Мы остановились у второй с краю хаты, белевшей между вишневыми деревцами. Комбат неторопливо вылез из кабины, разминаясь.
И, только увидев счастливое лицо Ткача, я наконец понял, куда мы приехали.
6
Никогда не забыть мне того вечера и той хаты, запаха вянущей травы на чистом глиняном полу. Казалось, все довоенное, мирное, милое, уходя, навсегда прощается с нами.
Комбата усадили в красном углу, под иконами, потемневшими дочерна в своих золотых и серебряных ризах. Портрет Ильича висел рядом на голубовато-белой стене, обрамленный вышитыми рушниками.
Старый Ткач, маленький, с расчесанными желтыми усами, сидел справа от комбата в пиджаке, надетом поверх чистой ситцевой рубахи, даже будто не глядя на сына. Руки его, коричневые, с въевшейся в трещинки землей и выпуклыми белыми ногтями, чуть дрожали, когда он наполнял стоявшую перед комбатом толстую, треснутую у края чарку.
- Кушайте, - приговаривала тем временем мать, - кушайте ж, будь ласка…
Она без устали двигалась от печи к столу и обратно, неслышно переступая босыми ногами; казалось, вся ее забота была только о том, чтобы никто не забыл про шкварчащую с кусками сала глазунью и чтобы макали как следует вареники в миску со сметаной, полную до краев.
И только молодая, еще не наученная жизнью держать свое при себе, сидела потупившись, в белой крапчатой косыночке поверх темно-русых волос, и не поднимала глаз.
Комбат, видно, любил и умел выпить. Он не останавливал старика, степенно клонившего раз за разом бутылку над чаркой. Выпили за победу, и за здоровье хозяев, и за молодую (она усмехнулась и незаметно вытерла слезу уголком косынки), и вообще за то, чтобы все было хорошо.
- Чтоб вам всем до дому вернуться, - сказал старик.
- Вернемся, - сказал комбат, стараясь не встречаться со мной глазами.
- Невже ж таки допустят сюда паразита? - спросил старик.
Комбат помолчал, вертя в пальцах чарку.
- Выпьем, папаша, - сказал он погодя.
Они чокнулись.
- Ну, спасибо этому дому, - сказал комбат, поднимаясь и обдергивая гимнастерку. - Гуляй, гуляй, - сказал он Ткачу, приподнявшемуся было тоже, - а мы с младшим лейтенантом пройдемся чуток…
И пошел, не дожидаясь меня, из хаты.
Я догнал его уже за околицей, у выхода в поле. Тихое предвечернее небо простиралось над червонно-золотыми скирдами, над коричневой полоской гречихи, над дальним синеющим лесом. Комбат шагал молча, как всегда глубоко засунув руки в карманы; ветерок шевелил его светлые слежавшиеся волосы. Без фуражки он был какой-то совсем другой, лет на десять моложе. И лицо его, с чистым, белым, незагоревшим лбом, потеряло теперь всякую воинственность.
- Садитесь, что ли, - буркнул он, дойдя до скирды.
Опустившись на землю, он выдернул из колючей соломенной стены колос и растер его в ладонях.
- Уродило, как назло, - сказал он и попробовал на зуб зерно.
Потом прикусил соломинку и, привалившись к скирде, долго смотрел прищурясь на краснеющую полосу заката. Краешек солнца был еще виден, и высоко над ним горело последним светом одинокое облачко.
- Сумели б такое намалевать? - спросил он вдруг и покосился на меня, жуя соломинку.
Я молча пожал плечами.
- Навряд ли, - усмехнулся комбат.
Немного погодя он спросил:
- Вы на гражданке чего делали?
- В театре работал, - сказал я.
Он выплюнул соломинку.
- Забыл я уже, какой он… Приезжали к нам, правда, в гарнизонный ДК, да и то не пришлось посмотреть. Мы как раз на укрепрайоне сидели…
Он помолчал.
- Там нас и захватило. Чуть не в исподнем… Хотел бы я знать, - обернулся он вдруг ко мне, - кончится когда-нибудь этот драп?
И, будто осекшись, отвернулся.
В тишине послышался приглушенный далекий рокот - словно там, где догорал в чистом небе закат, собиралась гроза.
- Пошли! - рывком поднялся комбат.
На обратном пути он не промолвил ни слова. Старый Ткач сидел на завалинке, попыхивая цигарочным огоньком.
- Погуляли? - спросил он, поднимаясь.
- Поедем, - сказал комбат. - Зовите. Будет, намиловались, - усмехнулся он. - И фуражку мою пусть захватит…
7
Мы уже подъезжали к месту - оставалось километров десять, не больше, - когда полуторка резко затормозила. Я больно стукнулся в темноте спиной о кабину, чуть не уронив коробку с детонаторами.
Комбат, приоткрыв дверцу, смотрел куда-то вперед. Соскочив на землю, я увидел то, что остановило нас: впереди, за негустым леском, правее дороги, пламенело багровым светом какое-то зарево.
Черные, будто тушью вырисованные, деревья резко выделялись на этом зловещем фоне.
- Новости… - тихо проговорил комбат.
Глухой артиллерийский залп и сразу вслед за ним пулеметная очередь послышались в тишине. Комбат прислушался и отстегнул пуговку на кобуре.
- Возьми-ка винтовку, - сказал он.
Я на ощупь полез трясущимися руками в кузов.
- Ты постой здесь, - сказал комбат Ткачу. - А то еще вскочим как раз…
И мы с ним, крадучись и спотыкаясь, пошли через лесок. Подойдя к опушке, мы разом остановились. Над горизонтом вставала огромнейшая багровая луна. Никогда еще я не видел луны таких размеров. Она только всходила и, высунувшись наполовину, заняла едва ли не полнеба.
- Да-а… - протянул тихонько комбат.
Я посмотрел на его застывшую фигуру с пистолетом в руке. И тут меня вдруг затряс смех. Он гнул меня пополам, перехватывал горло, булькал в желудке. До сих пор не знаю, смех это был или плач. Казалось, все пережитое выходит из меня с этим всхлипывающим лаем.
А когда наконец это кончилось, я услышал самое длинное ругательство из всех, какие мне приходилось когда-либо слышать. Комбат вложил пистолет в кобуру.
- Сволочи, - свистящим злобным шепотом сказал он. - Перепугали они нас. С самой первой минуты перепутали… Тут не смеяться, - сорвался он вдруг и, остановившись, погрозил кулаком луне, горевшей холодным багровым заревом за черными стволами деревьев, - тут плакать надо!
8
Наутро привезенное нами "мыло" пошло в ход. Ящики прикручивали проволокой к ажурным железным аркам; вися над водой в веревочных люльках, просовывали в зазоры между каменными опорами и фермами.
Майор из штаба армии ходил по берегу как заведенный, заложив руки за спину и поигрывая желваками на худом, птичьем лице. Время от времени он останавливался, прислушиваясь. Артиллерия была уже отчетливо слышна и днем.
По наплавному мосту тянулись на восток нескончаемые колонны машин. Проехал большой штаб в пятнистых, коричнево-зеленых автобусах, прикрытых пыльными ветвями. Потом повезли раненых в крестьянских бричках, застланных соломой. Гнали мычащий скот. Круторогие серые волы протащили телегу, высоко нагруженную всякой всячиной - мешками, подушками, ведрами. Тетка, одетая во все зимнее, несмотря на жару, шла рядом с волами. Поравнявшись с комбатом, стоявшим у моста, она что-то сказала ему, горестно покачав головой; я видел, как он посмотрел ей вслед и, отвернувшись, зашагал по песку прочь, глубоко засунув руки в карманы и глядя себе под ноги.
А по железнодорожному иногда еще проходили эшелоны на запад, и в приоткрытых дверях теплушек виднелись головы в пилотках и касках.
Через два дня наш батальон спешно снимался с места. Машины одна за другой выезжали из ворот, поворачивая в сторону реки, и вскоре изрытый блиндажами, землянками и капонирами двор опустел. Только моя полуторка одиноко стояла под забором, груженная маскимуществом поверх оставшихся ящиков с толом.
- Комбат приказал твою оставить! - крикнул мне на ходу осипший, как всегда, старшина, догоняя последнюю машину.
Ткач сидел на подножке полуторки, ковыряя прутиком землю. Круглое, чуть рябоватое лицо его осунулось и потемнело. Он поднял на меня встревоженные глаза.
- А с нами как? - растерянно спросил я.
Он молча пожал плечами. Грохочущий раскат прокатился и замер вдали, и нельзя было понять - артиллерия это или гром; небо быстро заволакивало тяжелыми синеватыми тучами. Все вокруг как-то сразу померкло, и сердце у меня сжалось недобрым предчувствием. Из дома вышел комбат и пошел через двор вместе со штабным майором. На голове у того вместо фуражки была почему-то каска.
- А вы что здесь делаете? - отрывисто кинул комбат, еще не дойдя до машины.
- Приказали ведь… - начал я.
- Кто? - перебил комбат и, не дожидаясь ответа, загремел: - Мне машина нужна, а не вы. Понятно?
Будто и не было того вечера, и сидения под стогом, и всего остального. Он посверлил меня взглядом, помолчал и, усмехнувшись, сказал:
- Храбрецы… Ну ладно… только потом не жалуйся… Давай сейчас на тот берег, - неожиданно тихо закончил он. - Там, увидишь, наши энпе стоят. Выберешь местечко для машины, чтоб под рукой была. Замаскируешь как следует. Задача ясна?
- Ясна, - сказал я.
- Ну, действуй.
И он улыбнулся, взяв меня за руку повыше локтя.
Не знаю, от чего посветлело у меня на душе - от улыбки или от этого нежданно мягкого прикосновения.
НП - глубокий блиндаж в три наката - строили на гладком месте между двумя мостами. Когда мы подъехали, саперы заканчивали укреплять песчаные стенки горбылями и устраивали смотровую щель. Работало человек пять. Еще четверо тянули от мостов провода, укладывая их в прорытые канавки. С ними был лейтенант Караваев, командир роты минеров, маленький, кривоногий, неопределенного возраста, в неизвестно на чем держащейся, сбитой на ухо пилотке.
- Рванем - будь здоров, - успокоительно подмигнул он мне и повертел ручку машинки, похожей на кофейную мельничку.
- А остальные наши где? - спросил я.
- Фю-у! - свистнул Караваев и махнул мельничкой в сторону берега.
- А мы как же? - не удержался я.
- Вот рванем… - сказал Караваев. - Приказ теперь знаешь какой? - Он поднял кверху испачканный палец. - Рвать, видя глазом противника! Понял? Сильченко! - крикнул он вдруг. - Копаешься там… Давай тяни поживее! - И, повернувшись ко мне, добавил: - Вот времена настали!..
Махнув мельничкой, он нырнул в блиндаж.
- Драндулет твой в порядке? - донеслось оттуда. - А то как бы пешком не пришлось…
Удар грома заглушил его голос. Упали первые капли. Смутное, давящее чувство снова сжало мне сердце. Я постоял, глядя на быстро рябеющую воду. Комбат, наклонив голову, шел с того берега через наплавной мост вместе с штабным майором. Их зеленые плащ-палатки хлопали, раздуваясь на крепнущем ветру.
9
Лило день и ночь без роздыха, и только к утру немного распогодилось. Рваные облака неслись с запада по отсыревшему, холодному небу. В блиндаже по шелушащейся коре сосновых горбылей струйками стекала вода. Штабного майора, видимо, трясла малярия. Его желтое птичье лицо еще больше пожелтело, и седые виски казались неестественно, до голубизны белыми. Подняв ворот-пик застегнутой доверху шинели, он глядел в смотровую щель, и худые пальцы его, придерживавшие воротник, заметно дрожали.
Ночью было тихо, и люди спали поочередно, сколько могли. А с рассвета опять началось. Часа полтора там, за высотами западного берега, бурлило и грохотало. С потолка блиндажа то и дело сыпались струйки сырого песка. Потом все прекратилось, и только глухие пулеметные очереди время от времени вспарывали недобрую тишину.
- Везет же им, подлецам, - зябким голосом проговорил штабной майор. - И природа тоже, курица ее задери… Вы подумайте только, все западные берега, как один, высокие. Вот и попробуй зацепись тут, на восточном.
- Природа… - усмехнулся комбат.
Он сидел на корточках перед поставленными в ряд четырьмя подрывными машинками-мельничками и разглядывал их, будто видел впервые.
- С колес не слезаем, вот те и вся природа… - Он придавил окурок носком сапога и поднялся. - Пешочком небось драпать труднее…
- Глупости вы говорите, - поморщился, как от боли, майор. - Это сейчас каждый ребенок понять может. Война моторов…
- Война моторов, война моторов! - вдруг весь налился кровью комбат.
Он осекся и ожесточенно сплюнул. Майор посмотрел на него округлившимися воспаленными глазами. Комбат, посапывая носом, подошел к смотровой щели.
- Вот они где, моторы, - тихо сказал он чуть погодя. И, повернувшись к майору, осторожно постучал себя кулаком по левому карману гимнастерки.
- Это своим порядком, - устало сказал майор.
Ему, видно, не хотелось спорить, малярия трясла его все сильнее, он сел на сырую соломенную подстилку и втянул голову в воротник, придерживая его у носа вздрагивающими пальцами.
Комбат глубоко засунул руки в карманы, глядя в щель и переваливаясь с носков на каблуки. Потом вдруг перестал качаться и, протянув назад руку, негромко сказал:
- Караваев! Дай-ка бинокль.
Через минуту мы все увидели, как на далеком западном берегу, вверху, на самых гребнях высот, справа и слева от железнодорожного моста поспешно занимает оборону наша пехота.
10
Это длилось еще около суток. Трижды немцы пытались прорваться к воде, и гребни высот справа и слева от моста сплошь взрывались столбами черно-желтого дыма, перемешанного с пылью и кусками деревьев. Непонятно было, что еще может держаться там.
Ночью по наплавному мосту эвакуировали раненых; колеса негромко постукивали по настилу, скрипели доски, в темноте всхрапывали кони, - должно быть, отводили артиллерию.
А наутро все началось с новой силой. В чисто промытом небе над высотками появилась девятка быстро нарастающих черточек. За ними шло еще девять и - с маленьким интервалом - еще…
Все наполнилось вибрирующим низким гулом. Я насчитал шестьдесят три и сбился. Ладони у меня взмокли, я против воли тихонько ахнул, и в ту же секунду комбат крепко взял меня за руку повыше локтя.
Не знаю, попадись ему какая-нибудь жердь, пальцы его, быть может, сжимались бы с той же силой. Но в те минуты мне казалось, что это - для меня, что он не дает и не даст мне уйти, что он навсегда уводит меня на тот берег, где "юнкерсы" превращали гребни высот в порошок и где все-таки, несмотря ни на что, держались наши.
Потом они стали скатываться оттуда, и пальцы разжались.
- Видел? - сквозь зубы шепнул он мне. - Гляди, пригодится…
На лбу у него проступили мелкие капельки пота. Наши отходили к воде короткими перебежками, отстреливаясь; песчаные фонтаны пошли вспыхивать там и сям на белеющей под солнцем береговой полосе.
- Из минометов жарит, - сообщил Караваев. Он неотрывно глядел в бинокль.
Бойцы отходили все ближе к берегу, и вскоре первый побежал, пригибаясь, по наплавному мосту. Мина шлепнулась в воду позади него, подняв пенный бурун. Вторая с негромким хлопающим звуком легла на доски настила между бегущими, свалив одного; его подхватили и понесли на руках.
Теперь бойцы бежали к железнодорожному, но и там тоже стали густо ложиться мины, взрываясь на рельсах и между фермами.
- Живьем хотят мосты взять, - процедил штабной майор.
Он стоял, вцепившись побелевшими ногтями в нижнюю кромку смотровой щели. Потом он молча взял у Караваева бинокль и припал к стеклам.
- Все, - сказал он через минуту. - Можно кончать.
И отдал бинокль комбату.
Но уже и без бинокля видна была немецкая перебежка по гребням высот, и комбат, как и все мы, смотрел туда не отрываясь, будто не веря своим глазам.
- Приготовиться… - певуче и тихо сказал он.
Караваев присел на корточки перед подрывными машинками. Длинная пулеметная очередь врезалась в минные хлопки.