Илья смотрит на меня, улыбается. Осип - дружок моего отца. Отец зашагал быстрее. От лысины его, как от зеркала, отскочил солнечный зайчик.
Отец и горбоносый Осип сошлись, поздоровались, пожали друг другу руки и отошли к пряслам, к которым по воскресеньям приезжие из деревень привязывают лошадей. Отец и Осип - дружки не только по бедняцкому сословию и не только по нюхательному табаку. Они друзья по пению в церкви. Оба дерут - уноси ноги! - басами на левом клиросе.
Осип готовится взять у отца преогромную щепоть табаку. Но отец, зная его жадность, сыплет на ладонь малую толику. Ведь табак стоит денег, а теперь его редко и увидишь.
Вот и сейчас они, усевшись на дубовое бревно возле прясел, принялись нюхать и усиленно кряхтеть, будто дрова кололи. Завзятые нюхательщики редко чихают. Ноздри у них как бы луженые.
Мимо стола проходит Володька Туманкин. Высокий, угрюмый мужик с длинным темным лицом. Это брат бывшего сельского писаря - Апостола. Мужик хитрый, начитанный. В церкви добровольно и безвозмездно служит псаломщиком. Они друзья с Митенькой. Володьке сорок лет. Он середняк, но из тех, которые жмутся к кулакам. Когда была организована ячейка, Володька - Владимир Туманкин - тоже записался. Но вскоре выяснилось, почему записался. Обо всех постановлениях, которые касались хлебной монополии, мобилизации, обысков, ловли дезертиров, - обо всем этом на второй же день извещались те, кого это дело касалось. Володьку уличили и выгнали из ячейки.
- Зачем его черт принес? - спросил Илья Сатарова.
- Как зачем? - удивился Сатаров. - Выведать и предать.
- Ничего он не узнает… Глянь, и Яшка Абыс тут! - воскликнул Илья.
Действительно, возле сухопарого Митеньки и возле тучного Лобачева, лавочника, крутился мужичок, по прозвищу Абыс.
Маленький, подвижной, весь какой-то изломанный, с пропитым голосом и синим лицом, он вызывал отвращение. Но Абыс числился бедняком. Все выделенное ему имущество он пропил.
Подходил, хромая, Василий Крепкозубкин, по прозвищу Законник. Человек грамотный, строгий, непьющий и некурящий. Как инвалид японской войны, он раньше получал - и сейчас получает - пенсию. Знает старые законы и советские декреты лучше, чем любой работник в волости. Кроме того, интересуется астрономией, жизнью людей разных стран. В старое время в течение нескольких лет был председателем ревизионной комиссии кредитного товарищества. Сейчас в сельском Совете тоже председатель по ревизии. Он середняк. Себя в обиду не даст и чужого не возьмет. Лицо чуть скуластое, бородка небольшая, сходящая клинышком. Волосы, чтобы ветер не трепал, подвязывает черной ленточкой. Серые умные глаза с хитрецой посматривают из-под низких бровей недоверчиво.
Он прошел на крыльцо, поздоровался со всеми, пристально посмотрел на Соню, будто раздумывая, подать учительнице руку или нет, и решил на всякий случай подать.
Василий сел рядом со мной. Мы с ним старые друзья. Подружились еще до революции, дружили и позже, когда я работал писарем в нашем общество.
- Приехал навестить?
- А как же, дядя Василий.
- Ты, говорят, теперь какой-то чин в уезде? Это хорошо, если из нашего села рука есть в уезде.
- Почему?
- Мало ли что? К чужим поди сунься. А тут, как непорядок какой, к тебе. Мошенников пока много, хапуг на наш век тоже хватит.
"Внесен ли он в список?" - подумал я и, улучив момент, показал Илье на Крепкозубкина. Илья в ответ кивнул.
Кто-то из лежащих на траве закричал:
- Дава-ай!
Илья подошел к Соне, что-то спросил, потом объявил:
- Товарищи, прежде чем начать собрание, должен пояснить вам. Это у нас не общее собрание всех граждан, а только беднеющих. То есть попросту бедноты, которая на данный период является главной силой революции в деревне. Так что не обижайтесь. Мы не прочь и с середняками, но голосовать будут только те, кои в списке. Мы на этом собрании из бедноты выберем комитет. А какие его правомочия, то сказано в декрете от одиннадцатого июня этого восемнадцатого года.
Обернувшись к нам с Никитой, он спросил:
- Кто первый начнет?
- Никита Федорович Русанов, - сказал я. - Впрочем, дайте-ка сначала мне.
Илья опять вышел на край крыльца.
- Товарищи! - крикнул он. - Прошу ближе. Дрова и чурбаки тащите с собой. Они вроде городских креслов будут. Но сидеть смирно, не галдеть.
Народ подходил. Несли швырки дров, катили дубовые кругляки. Достали доски, положили их на дрова. Несколько человек притащили бревна. Поднялся шум, смех. Скоро все устроилось. Любознательные мальчишки сновали всюду, хотя их все время прогоняли.
- Готовы?
Это спросил Илья.
- Начинайте, скоро дождь! - крикнул Абыс.
- Хмель из твоей башки выбьет, - не глядя в сторону Абыса, - проговорил Илья. - Слово даю…..
И он дал мне слово. Хотя я и привык выступать на митингах, на разных собраниях, все же каждый раз дрожь пронизывала меня. Не знаешь, как начать, с чего. Даже в своем селе, где выступал не раз, робею.
Оглянувшись на Никиту, которому предстоял основной доклад, на Соню - она подбодрила меня взглядом, - на Илью, подмигнувшего мне, я вышел на край высокого крыльца.
- Товарищи односельчане! Слушайте, слушайте. Все силы проклятого старого ненавистного мира буржуазии и помещиков обрушились грозной волной на нашу дорогую Россию. Враги вооружены до зубов. Капиталисты объединились. На днях немцы захватили Харьков, чехословаки - Новониколаевск, Челябинск. Вместе с белогвардейцами чехи заняли Самару. Они продвигаются в Мурманск. Высадились с пароходов войска Америки, Франции и Англии. Они собираются ударить на Петроград, затем на Москву. Японцы высадили свои войска во Владивостоке. Японцы намерены захватить Приморье и весь Дальний Восток вплоть до Урала. Это их давнишняя мечта - овладеть Сибирью. А тут еще внутренние враги - белогвардейцы, кулаки, недобитые помещики. То и дело вспыхивают мятежи против Советской власти, поджоги Советов, кооперативов, общественных амбаров с хлебом. Но, хотя силы, товарищи, против нас очень большие, страшные, мы все равно победим. Мы победим потому, что власть находится в крепких руках пролетариата и беднейшего крестьянства, и потому, что всем руководит партия коммунистов во главе с ее вождем, великим на земле человеком - товарищем Лениным! Надо сказать еще про одного врага. Он союзник нашим врагам, и не менее страшный. Зовут его - голод. С ним надо, особенно бедноте, начать грозную битву. Иначе Антанта превратит Россию в свою колонию, разрежет на куски тело нашей родины. Допустим ли мы, товарищи, чтобы стать рабами чужестранцев?
- Не-ет!
- А допустим ли мы, чтобы к нам вернулся помещик Сабуренков?
- Не допустим!
- Так вот, - заключил я, - значит - все на борьбу с голодом! Все за Советскую власть! И все для фронта, для победы.
Тяжело дыша, вспотевший от волнения, я отошел и сел рядом с Василием Законником.
Все зашумели, заговорили, некоторые о чем-то спорили.
Почти вся огромная площадь между церковью и школой заполнилась людьми.
Высоко подняв руку, Илья потребовал тишины.
- Слово даю петроградскому рабочему Путиловского завода, на котором льют пушки, товарищу Русанову.
Когда Никита просто рассказывал о том, как страдают без хлеба семьи рабочих, как истощены люди, особенно детишки, как они, уже опухшие от голода, бессильно падают на улицах, некоторые женщины всхлипывали, а другие молча вытирали слезы кончиками головных платков.
Ребята, бегавшие до этого, вдруг приутихли. Дело касалось их сверстников, пусть далеко где-то живущих.
- В тот день, когда мы выехали из Петрограда на места, там на каждого человека на два дня выдали по осьмушке хлеба. На один день приходится кусочек со спичечную коробку. Больницы переполнены, но и там не слаще. Разве от голода излечишься? Зато спекулянты орудуют. Скупщики и перекупщики. Эти достанут все - и муку, и сало, и пшено. Скупают по деревням или на станциях, а то и прямо в дороге. Все поезда забиты ими. Никакие обыски и облавы не помогают. Зато и дерут по двести рублей за пуд. Где рабочий возьмет такие деньги? Продаст последнее белье - свое, жены, ребенка - или костюм, если он есть, и загонит все за пуд хлеба. Вот у меня, например, остались жена с матерью да двое ребятишек. Мать уже не встает, один сынишка опух. Все по помойкам ходил, кожуру картофельную собирал, а теперь и кожуры нет. Птицу в воздухе не увидишь. У вас вон вороны каркают, грачи летают, галки. У нас их нет. Перестреляли, переловили и съели. Собак и кошек тоже редко увидишь. Хоть и скверно сказать, а едят кошек и собак. Лошадь сдохнет у извозчика - драка из-за нее… Чуть не зубами рвут.
- Да что же это, матушки! - вздохнул Законник, обращаясь ко мне. - Ужель все правда?
- А ты как думаешь?
- Да ведь страшно!
Когда Никита сказал, что и самому Ленину живется несытно - и он получает паек и не хочет больше, - по народу снова прошел гул.
- Для того чтобы побороть голод, помочь рабочим в продовольствии, снабдить нашу армию, вот для этого и организованы продотряды из рабочих. А в селах создаются комитеты бедноты. Излишки хлеба должны быть взяты на учет. Часть излишков пойдет на местные нужды, то есть будет выдана местным беднякам, а часть отвезут на станцию, сдадут представителю Наркомпрода, чтобы отправить в Петроград голодающим рабочим. За сданный хлеб будут выданы товары по твердой цене: керосин, соль, мануфактура, мыло, сахар и другое. А спекулянтам мы объявим беспощадную войну. Их будут судить чрезвычайным судом, вплоть до военного трибунала. Согласны вы с этим, товарищи беднота, или нет?
- Согласны! - раздалось вразнобой.
Видимо, были согласны, да не все.
Илья спросил, нет ли желающих выступить. Таких не оказалось. Не привыкли мужики выступать в одиночку. Посыпались вопросы:
- Когда хлеб начнут отбирать?
- Дадут нам или весь увезут?
- Почем платить будут?
- У кого отберут?
Илья ответил, что комитет бедноты решит, у кого взять, а кому и дать. Часть хлеба будет роздана неимущим бесплатно, в первую очередь многодетным солдаткам, вдовам.
- А теперь, товарищи, считаю общее собрание закрытым. Для выбора комитета прошу в школу тех, кто состоит в списке.
И вновь начал выкликать бедняков. Только тут выяснилось, что не все откликались, не все шли в школу. Иные, крадучись, отходили в сторонку и быстро - откуда прыть взялась! - направлялись по домам. Мало ли что может быть! Хлеб не получишь, а с кулаками ссориться не к чему.
- Орефий Кузьмич, - окликнул Илья, - что ты там за спинами прячешься? Ведь я тебя вызываю.
- Вычеркни меня, сват Илюша, - отозвался щуплый мужичок, по прозвищу Жила.
- Что такое? Почему? Или разбогател в один час?
- Середним меня считай, сват. Не хочу в эту бедноту.
Кто-то вымолвил за Орефия:
- Ему Гагарин Николай телку в рассрочку на десять лет обещал.
- Тогда так, - согласился Илья. - Только после не ходи ты к нам, Орефий, не проси хлеба.
- Николай и хлеба ему даст, - поправили Илью.
Вдруг подал голос сам Николай:
- Ничего я ему, дураку, не дам.
- И то дурак, - прогнусавил сухопарый Митенька и захохотал.
Орефий обиделся. Как же, оказался ни в тех, ни в сех. Подбежал к Николаю, который вместе с Митенькой встал, чтобы идти, и визгливо, по-женски, закричал:
- Это почему я дурак? Меня, старого, так обидеть, а? Я допрежь, в те годы от урядников пострадал. У тебя они на престольном празднике были, вино лакали. Я первый бунт в селе поднял, а меня урядник в грудь, об ступу головой!
- Мало тебе, дураку! Жалко, что не до смерти.
- А-а! Это что же такое? Это… Не-ет, я бедняк, бедняк. И хлеба твоего, и телки твоей - пущай понос ее прошибет! - не надо. Не подкупишь меня. Я за совецку власть, а вам…
- Ну, иди, иди, - перебил его Николай, смеясь. - Совецка власть! Нужна она тебе, как катыш лошадиный. - И снова захохотал.
- А ты зубы не щерь. Знаем тебя, мироеда. Твой брат Семка - стражник в те годы был.
Разъяренный Орефий под смех собравшихся мужиков пригрозил Николаю кулаком, плюнул и пошел в школу. Кто-то крикнул Орефию вслед:
- Молодец, Жила, так и надо.
В помещении школы собралась беднота. Люди расселись на партах. Нашел и я свою парту, хотел сесть за нее, но увидел друга - полуслепого инвалида Степку Ворона и подошел к нему. Мы уселись за большим столом.
Как же изветшало здание школы! Будто и не оно. Как живучи вещи. На стене - знакомые часы с двумя медными гирями. По одну сторону от них - учительский книжный шкаф со всеми школьными принадлежностями, по другую - голландская печь с запирающейся винтом чугунной дверкой.
Дальше - шкаф школьной библиотеки, из которого по субботам учитель выдавал нам книги для чтения. Это был для нас таинственный шкаф. Сколько в нем книг! Сверху донизу, и каждая в переплете. Учитель сам переплетал.
А вот на стене две гигантские карты, полушария Земли. Когда-то при мне они были новыми, теперь же потемнели, и бумага в некоторых местах отстала, обнажив холст.
Школьные большие доски были другие, почти новые. На них, видимо после занятий с неграмотными, нестертые буквы. Рукою Сони написано четко, по складам: "ма-ма, во-да, по-ле".
Взглянув на Соню, я кивнул на доску. Она поняла, улыбнулась.
На стенах между окнами - в рамках небольшие портреты. Среди них портрет Крупской, руководительницы отдела внешкольного образования Наркомпроса.
Глава 5
После подсчета голосов был избран комитет. В него вошли матрос Григорий Семакин, кузнец Илья Дерин, секретарь сельсовета Сатаров Александр, затем Сорокин Степан, Чувалов Федор, мой отец - Наземов Иван, Воронов Степан, учительница Соня и Яков Глазов - Абыс. Никто не отказывался.
Председателем избрали Григория Семакина, он же и председатель Совета. Заместителями - Илью и Сорокина Степана. Соню - секретарем.
- А теперь споемте наш гимн! - предложил Сатаров.
И все, в том числе мой отец, привыкший петь только кондаки, запели.
Всем нравились слова: "Владеть землей имеем право, но паразиты - никогда".
Пелось о земле, о которой мечтали их деды и отцы. Теперь этой землей имеют право владеть только беднота и трудящиеся крестьяне. А паразиты - это всем теперь понятно кто: помещики и кулаки.
Сделав разбивку на группы по пять человек и поставив во главе каждой одного из членов комитета, председатель Григорий строго сказал:
- Завтра никуда не отлучаться. Каждой группе, как только выгонят стадо, собраться здесь. Члены комитета придут раньше. Кто не явится, вычеркнем из списка и хлеба не дадим.
- Явимся, - ответили Григорию. - Такое дело…
- Ни один кулак не должен знать, кто и когда к нему придет. Вы тоже до поры до времени не будете знать, к кому пойдете. Домашним ни слова! Военная тайна… Чувствуйте себя бойцами в походе на кулаков, спекулянтов. А теперь можете по домам.
Осталось несколько человек. Надо было написать протокол комитета бедноты об изъятии хлеба с указанием фамилий кулаков и фамилий членов каждой группы, затем краткий приказ каждому владельцу хлеба о проверке и добровольной сдаче излишков.
Приказ поручили составить мне и нам же с Соней переписать его пока в нескольких экземплярах.
Мы долго еще сидели в школе и обсуждали дела на завтрашний день. Наметили, кого послать подготовить общественные амбары, починить сусеки, обмести и вымыть полы. Это сделают женщины-беднячки во главе с Машей Медведковой, членом сельсовета.
Уже собрались было расходиться, как Илья, что-то вспомнив, воскликнул:
- Черт нас побери!
- В чем дело?
- Мы все "завтра" да "завтра". Вы думаете, кулаки этой ночью будут спать? Думаете, они ничего не узнают? Плохи они будут.
- Ну что, что?
- Караулы надо сегодня же с вечера на концах улиц поставить. По два человека на каждый конец. Как это мы упустили?
- Правда, Илья, - подтвердил Сорокин. - Как только стемнеет, они - не один, так другой кулак - двинутся с хлебом или прямой дорогой на станцию, или окольным путем в чужое село.
- Всех караульных нужно человек шестнадцать, - подсчитал Илья. - Только кого назначить? Если из бедноты, они за ночь устанут и завтра на проверку амбаров не выйдут.
- Надо из мужиков, кои живут в крайних избах на концах улиц, - предложила Соня. - Обяжем их стоять возле своих изб и задерживать каждого, кто будет выезжать из села.
- А если они гумнами? - спросил я. - А там на дорогу - и к станции!
- И это верно, - согласился Григорий.
Долго думали, как организовать караулы и где их поставить.
- Очень просто, - додумался Илья. - Все дороги на станцию идут через мост Варюшина оврага. Его не миновать. Вот под мостом и поставить усиленный караул.
- Под мостом? - удивился Григорий.
- А что же?
- Караульщики не полезут под мост, испугаются.
- Найдем фронтовиков, - проговорил Илья, - не струсят. У некоторых винтовки для острастки и для храбрости есть.
Мы сидели дотемна. Договорились, что караулы следует выставить только на концах улиц. Мост оставили в покое.
Приказы были переписаны. Григорий их подписывал, расписались и все члены комитета. Документы важные - на каждом печать. Роздали их членам комитета и пошли наряжать караулы. Мы с Никитой и Соней направились домой.
Было уже темно. Под ногами хлюпала грязь.
- Ну, Соня, как тебе нынче понравилось? - спросил я. - Не боишься?
- Чего бояться!
Мы проводили Соню до ее дома. Когда подошли к нашей избе, Никита сказал:
- Видать, славная девушка.
В доме все уже спали, кроме матери. Она ждала нас в темноте. Зажгла пятилинейную лампу, на дне которой было совсем мало керосину, и торопливо принялась собирать на стол. При этом она не молчала. Не в ее натуре молчать. Сперва она делала нам проборку вообще.
- Ушли - и пропали. Не жравши целый день. Хоть бы далеко были, а то вот тут. Ждала, ждала, у самой кишки подвело. Похлебка-то не остыла еще. Курятиной пахнет?
- Пахнет, мама. Гляди, сколько жиру. На два дня хватит.
Тут за одного меня взялась. Упрекала, что я заморил своего товарища, что и сам-то иссох и - "что, тебе больше всех, что ль, надо?"
- Убьют тебя, право слово, убьют, - заключила она. И заранее по моей душе всплакнула.
Но я знал ее натуру. С горя мать редко плакала, в таких случаях уходила в себя, крепко поджимала губы и молча давала кому-нибудь из детей подзатыльник. Попадется, отец - и ему достанется. Но отец знал ее характер и уходил "от греха подальше". Если ей становилось совсем невтерпеж, она отправлялась к куме Мавре и пропадала там весь день.
Теперь мать всплакнула не потому, что "убьют меня", а потому, что была довольна мною, что характером я пошел не в отца, а в нее, в мать. Так ей думалось, так ей, вернее, хотелось. Что ж! Пусть. За эти дни я не заметил, чтобы мать с отцом ругались, как прежде. Нет, не было. Поворчат друг на друга - и все. Может быть, нас стесняются? А может быть, время иное. Мать стала добрее к отцу, не обзывает его "глиной", "кислятиной", "нелюдимом" и другими прозвищами, которые соответствовали его характеру, и потому он их не любил. В голосе ее не было того раздражения, как прежде. Года, что ли, сказываются? Или нужда миновала? Земля теперь есть, хлеб водится, обидеть некому, а заступиться есть кому.