Фатихаттай успела снять с ребенка шапку, пальто. Девочка, только что походившая на зверушку, теперь как бы превратилась в куклу. На плечи ее спадали русые локоны, на лице алел румянец.
- Вот это дау-ани, дау-ати, это тетя Гуля, а это я, бабушка Фатихаттай, - знакомя девочку со всеми, называла Фатихаттай. - А тебя как зовут, дитятко?
- Гульчечек.
Наконец гость разделся, и все взрослые прошли в зал. Ребенка Фатихаттай оставила у себя на кухне.
- Почему не приехала Ильмира? - вдруг спросил Абузар Гиреевич.
Сейчас Гульшагиде надо бы выйти из зала, чтобы не ставить себя и Мансура в неловкое положение. Но женское любопытство заставляет иногда забыть о такте.
После продолжительной паузы Мансур глухо проговорил:
- Ее нет… Она погибла… при воздушной катастрофе. Гульчечек не должна знать об этом.
- Давно? - опять спросил Абузар Гиреевич при общем молчании.
- Скоро год…
Гульшагида чуть не выронила чашку из рук. Опять ей почему-то вспомнилась зябнущая птица за окном.
- Меня по моей просьбе перевели в Казань, - продолжал Мансур. - Родители Ильмиры написали, чтобы я привез Гульчечек к ним. Они живут в деревне.
Мадина-ханум беззвучно заплакала. То ли жалела Ильмиру и раскаивалась в своих суровых словах, не однажды сказанных о ней, то ли ей жаль было рано овдовевшего сына, - трудно сказать.
5
Утро. Улицы заполнены народом… Все спешат. У каждого свои дела и свои заботы, свои радости и горе. Среди этих тысяч людей невозможно выделить тех, чье горе неизмеримо. Лучше бы совсем не было таких людей. Но законы жизни бывают суровы. Сегодня хоронят труженика Исмагила. Жена его сегодня встречает свое первое вдовье утро. Дети ее стали полусиротами. "Вдовий день - бесконечная - ночь", - говорят старики. Надо думать, найдутся добрые люди - скрасят эту ночь. Но не всякое горе и заботу легко обнаружить. Вот и Гульшагида - молодая, красивая, хорошо одетая женщина - может показаться очень довольной своей жизнью. Правда, лицо у нее бледное, глаза немного покраснели. Но ведь это вполне естественно - не трудно предположить, что она возвращается с работы, с ночной смены. Отдохнет и вновь засияет, как солнце…
День серый, на улице слякоть, грязь. Растаявший снег превратился в черную кашицу. С крыш падают крупные капли. Холодная сырость пронизывает все тело.
Гульшагида идет по мокрым улицам, погруженная в свои думы. Не скоро догадалась оглядеться по сторонам. Вон куда забрела она! А ведь идет на дежурство, в больницу. Это же Кремлевская! Часы на Спасской башне показывают; что до девяти осталось всего двадцать минут. Неужели она, сама того не сознавая направлялась к Федосеевской дамбе?! Что ей делать там?.. Опомнившись, Гульшагида быстро повернула в нужную сторону. Если не удастся остановить какую-нибудь машину, она опоздает в больницу. Но шоферы, не обращая внимания на ее поднятую руку, гонят свои машины, разбрасывая грязь.
Наконец одна "Волга" резко затормозила, остановилась возле нее. Гульшагида хотела было обратиться с просьбой к человеку, сидевшему рядом с шофером, но, узнав доцента Янгуру, растерянно пробормотала:
- Извините, я думала - такси…
- В такое время трудно поймать такси, Гульшагида-ханум, - весело отозвался Янгура: Он вышел из машины и, сняв шляпу, поздоровался с молодой женщиной. Затем распахнул заднюю дверцу: - Садитесь, пожалуйста!
- На работу опаздываю, - оправдывалась Гульшагида, в то же время не переставая извиняться за причиненное беспокойство.
Доцент Янгура был хорошо известным человеком среди врачей. Гульшагида неоднократно видела era в больнице и знала в лицо. Но официально они не были знакомы. И Гульшагиду удивило, что Янгура назвал ее по имени.
Фазылджан усадил Гульшагиду в кабину, сам пересел от шофера к ней - так было удобней разговаривать.
- Жизнь в Казани имеет свои трудности, - с легкой усмешкой рассуждал он. - Приходится ездить из конца в конец города, спешить, толкаться. А в деревне ничего не случится, если и опоздаешь немного…
"Откуда он знает, что я живу в деревне? Странно", - удивлялась Гульшагида. Чтобы завязать беседу, она рассказала о ночных событиях, о приезде Мансура.
- О, значит, у нашего профессора большая радость! - воскликнул Янгура. - Между прочим, я давно предрекал, что Мансур должен вернуться! Если быть откровенным, я даже говорил с министром по этому поводу. Зачем молодому способному врачу прозябать чуть ли не на полюсе, среди белых медведей? Мы, медики, должны поддерживать друг друга. На Север можно послать любого врача. Там не требуется знание татарского языка. - Янгура некоторое время молча смотрел в окно, потом спросил: - Он один приехал или с женой?
- С ребенком, - ответила Гульшагида. - Жена погибла во время авиакатастрофы…
Янгура посочувствовал:
- Печальный случай. Надо будет навестить Мансура, выразить соболезнование. - Сказав это, поспешил заговорить о другом: - Наверно, скучновато вам в деревне?
Гульшагида полушутливо, но с оттенком горечи сказала:
- Не по ком скучать.
- А вдруг найдется? - сейчас же подхватил Янгура и многозначительно улыбнулся.
Гульшагида покраснела и отодвинулась в угол.
- Как только увидите Абузара Гиреевича, передайте ему, - уже серьезно сказал Янгура, - пусть не волнуется за Мансура. Я намерен всерьез позаботиться о судьбе этого джигита.
Гульшагида промолчала. Проехали памятник Тукаю, оставшийся слева, впереди показалась серая поверхность озера Кабан, подернутая "салом". Опять повалил снег крупными хлопьями,
- Вы не собираетесь перебраться на работу в город? - неожиданно спросил Янгура.
Гульшагида чуть заметно покачала головой.
- Если все переедут в город, здесь места не хватит.
В этот серый, пасмурный день красота Гульшагиды казалась Янгуре особенно яркой. Ему хотелось говорить с этой интересной молоденькой женщиной тепло и откровенно.
- Для вас-то нашлось бы местечко, - уверенно сказал Фазылджан. - К тому же и Абузар Гиреевич хорошего мнения о вас. А с его мнением в Казани многие считаются. Если понадобится, найдется кому замолвить за вас словечко. Да, да! - уже твердо продолжал он. - Вам надо непременно работать в городе: здесь и практика интересней, и знания свои усовершенствуете.
"Вон сколько ходатаев за меня", - с легкой усмешкой подумала Гульшагида. А вслух сказала;
- Абузар Гиреевич говорил об этом со мной, да у меня сейчас что-то желания нет оставаться в городе.
- Желание появится, - уверенно ответил Фазылджан. - Деревня ведь усыпляет. Так было испокон веков. А ведь профессор Тагиров - мировая величина. Работа под его руководством даст вам очень многое. Было бы непростительно упускать такую возможность. И потом, насколько мне известно, у вас нет ничего такого… личного, что привязывало бы вас к деревне.
Гульшагида хотела было выразить удивление осведомленностью Фазылджана, но машина остановилась у железных ворот больницы. Янгура сначала вышел сам, потом помог выйти Гульшагиде, снял шляпу, очень тепло попрощался с ней.
В эти минуты Гульшагиде казалось, что все знаки внимания со стороны известного хирурга она воспринимает совершенно равнодушно, но когда, уже надев белый халат, поднималась по лестнице, у нее почему-то перехватило дыхание. Она вспомнила: Янгура, прощаясь, дольше, чем следовало, задержал ее руку, слишком уж пристальным взглядом посмотрел ей в глаза! А когда мужчины смотрят так пристально, женщинам все понятно. В других подобных случаях Гульшагиду, случалось, охватывали гнев и брезгливость, ей хотелось вымыть руки. На этот раз она даже забыла обидеться, только покраснела на миг и тяжело перевела дыхание. Именно в эту минуту, как назло, встретился Салах Саматов, которого Гульшагида невзлюбила с первого дня приезда. Скользкий, как налим, он и в разговоре был неуловим: то колючий, то слащавый, то грубый, то льстивый, - не поймешь, что у него настоящее.
Вначале он даже пытался ухаживать за Гульшагидой. Но она недвусмысленно дала понять ему: не утруждайте себя напрасно. После этого он сменил свою внимательность на затаенную злость. Теперь он всегда считал своей обязанностью бросить Гульшагиде какую-нибудь колкость. То же самое повторилось и "сейчас.
- А, Гульшагида! - воскликнул он насмешливо. - Вас подвез на машине милейший Джан-Джан? Между прочим, он мой близкий друг. - И Салах плутовато подмигнул.
Гульшагида не знала до сих пор, что ближайшие друзья называли между собой Фазылджана Джангировича Янгуру просто Джан-Джаном… Тем более ей непонятной была развязность Саматова. Неприязненно взглянула на него она, ответила с достоинством:
- Ваши ближайшие друзья ничуть не интересуют меня!
Резко повернулась и направилась к своим однокурсникам, толпившимся в коридоре. Но по пути ее перехватила медсестра:
- Гульшагида-апа, сейчас же идите к главврачу, он спрашивал о вас.
Гульшагида удивилась. Алексей Лукич Михальчук почти не общался с молодыми врачами, приехавшими на курсы усовершенствования. А с Гульшагидой он ни разу не разговаривал отдельно. По пути в кабинет Алексея Лукича она повстречалась с Диляфруз. Девушка, не поднимая глаз, подходя, обронила:
- Знаете, Салаха-абы с работы снимают.
- И правильно делают, - безжалостно отозвалась Гульшагида. - Под белым халатом не может таиться каменное сердце.
- Это неправда! - возмутилась Диляфруз. - Нельзя чернить невинного!
С таким жаром можно защищать только очень близкого человека. Гульшагида поняла это, и ей стало неловко.
Около доски приказов стояла группа врачей, они что-то горячо обсуждали. Приостановилась и Гульшагида. Оказывается, Салаха Саматова не увольняли, а за безответственное отношение к делу переводили в приемный покой. Конечно, это было достаточно серьезное наказание, но, по мнению Гульшагиды, вполне заслуженное.
В кабинете у главврача уже находился Саматов. Второпях Гульшагида вошла, не постучавшись.
- Простите, Алексей Лукич, мне передали, что вы…
- Садитесь, - сказал главврач и снова повернулся к взбешенному Саматову: - Вы еще должны сказать мне спасибо, Салах Саматович. Я бы мог отчислить вас и даже привлечь к судебной ответственности. Прошу не горячиться и не забываться. Передайте дела Ирине Семеновне, а сами извольте перейти в приемный покой. Все.
Саматов бросил на Гульшагиду взгляд, полный злобы, словно она во всем была виновата, и, уходя, хлопнул дверью, успев сказать при этом: "Освобождают местечко вот для этой мадонны!"
- Какое отношение я имею ко всему этому? - спросила возмущенно Гульшагида,
- Не обращайте внимания, - успокоил Михальчук. - Я вызвал вас вот по какому делу. Как известно, у нас случились большие неприятности. Вдобавок ко всему Магира Хабировна, возвращаясь вчера домой, упала и сильно повредила ногу.
- Опасно повредила?
- Не могу сказать. Сейчас съезжу и посмотрю… Вы ведь знаете больных в ее палатах. Очень прошу вас на несколько дней взять их на себя. С Абузаром Гиреевичем и с другими я уже договорился. Вашей учебе это особенно не повредит. И Магира Хабировна тоже просит, чтобы вы замещали ее… Если будут затруднения, советуйтесь со мной и со своими старшими коллегами. He стесняйтесь. Для начала переговорите с Магирой Хабировнои. У нее есть домашний телефон.
Гульшагида не очень-то была склонна принять такую нагрузку. Но и отступать не хотелось. Она тут же поднялась наверх, вызвала Диляфруз. Оказывается, Диляфруз уже ко всему подготовилась, выложила перед Гульшагидой объемистую папку историй болезней:
- Вот, Магира Хабировна просила передать вам.
Гульшагида принялась изучать последние записи лечащих врачей. Потом попросила Диляфруз рассказать, как больные провели ночь. Сестра доложила с полным знанием дела. В частности, сообщила, что больной Ханзафаров измучил своими капризами дежурившую ночью сестру.
- В чем дело? - насторожилась Гульшагида.
- Он какой-то странный. Всего боится. Ежеминутно нажимает на сигнальную кнопку.
Если сестра чуть задержится, начинает браниться, грозить: "Тебя выгонят с работы!"
Гульшагида позвонила Магире-ханум, спросила, как чувствует себя, и заодно передала жалобу Диляфруз на беспокойного Ханзафарова. Магира Хабировна посоветовала перевести его в четвертую палату, на "Сахалин" - там вчера освободилась койка, да и сестры более опытные.
А через полчаса Гульшагида в сопровождении Диляфруз приступила к обходу больных. Начали с четвертой палаты:
- О благодатный день! - приветливо встретил их сидевший на кровати артист Любимов. - То-то все утро у меня чесалась правая бровь, - оказывается, это к счастью - к вашему приходу, Гульшагида-ханум. Вы сегодня замечательно выглядите, как говорят татары, словно четырнадцатый день луны. При такой внешности не сделали ли вы ошибку, став врачом? Вам надо было поступить на сцену…
Если дать волю этому неугомонному говоруну, он не уймется до конца обхода. Гульшагида, попросив внимания, сообщила больным о несчастье с Магирой-ханум и о том, что лечение их временно возложено на нее. И тут же заметила, что посторонние разговоры сейчас неуместны.
- Я хочу спросить вас, - обратилась она ко всем обитателям "Сахалина", - не будете ли вы возражать против перевода сюда больного Ханзафарова? Это прежде всего полезно для самого больного.
- Не очень-то приятное соседство, - поморщился артист. - Но если требует медицина… - И обратился к Балашову и Зиннурову: - Как, друзья, принимаем в артель этого беспокойного деятеля?
Возражений не было.
Гульшагида перешла к Балашову. Этом уже разрешили сидеть на кровати. Он ни на что не жаловался, кроме слабости. Но Гульшагида, послушав его сердце, заключила:
- Андрей Андреевич, ваше конструкторское бюро придется на время закрыть. Диляфруз отнесет на склад книги и чертежную доску.
- Пожалуйста, не отнимайте работу! - взмолился Балашов. - Это для меня лучшее лекарство.
- Нет, нет, - стояла на своем Гульшагида. - Денька два полежите спокойно, а там посмотрим.
Зиннуров все еще не поднимался, хотя тоны сердца были уже чистые, пульс нормальный, температура тоже приближалась к норме. Гульшагида осталась довольна. Но предупредила:
- Все же вам надо соблюдать осторожность, Хайдар-абы.
Как только Гульшагида собралась уходить актер опять распустил язык:
- Лучше уж вы пичкайте меня лекарствами, Гульшагида-ханум, только не обрекайте на молчание. Эх, было время - красивые девушки охапками носили мне за кулисы цветы А сейчас вся радость - горькие таблетки да клизма…
Гульшагида только рукой махнула в ответ что поделаешь с таким человеком.
6
Говорят, что на уме у больных только болезни. Это не совсем так. Человек по своей природе не любит хворать, и если заболел, до поры до времени старается пересиливать недуг. Даже попав в больницу, отвлекает себя от нерадостных дум, разумеется, пока хватает сил противостоять болезни. Что касается "ходячих", о них и говорить нечего. По вечерам они собираются в комнате отдыха. Любители домино, забыв обо всем на свете, стучат по столу костяшками, а человек десять "болеют". Министр сельского хозяйства, - здесь, в больнице, он всего лишь выздоравливающий, - взял на себя миссию консультанта-подсказчика, арбитра. Всех поучает. Если кто выиграет, всю заслугу приписывает себе, а проигравших попрекает: "Вот, не послушались меня, мякинные головы!"
Женщины - эти больше у телевизора. Некоторые тут же вяжут, вышивают. Другие, собравшись в кружок, читают вслух.
Но есть "особо мнительные больные. Если им и полегчает, они продолжают лежать, устремив глаза в одну невидимую точку, словно отсчитывают последние дни своей жизни. Требуются большие усилия, чтобы вывести их из этого состояния.
Ханзафарова нельзя отнести к такой категории. Но он тоже мучается, мучается по-своему жестоко. Он всю жизнь считал себя безупречным работягой, пользовался у подчиненных авторитетом. Имя его в учреждении выделяли среди других; упаси боже, чтобы его втиснули в "общую обойму". О нем упоминают, как правило, почтительно. И вдруг в больнице его поставили в равные условия со всеми. Это очень обескуражило и оскорбило Ханзафарова. От возмущения и обиды ему, как говорится, стало тесно в собственной рубашке. Кроме того, не исключена ведь возможность, что он, как и другие, может умереть.
Узнав о предстоящем переводе в "Сахалин", он почему-то усмотрел в этом ущемление собственного "я", - .раскраснелся, побагровел, грозил пожаловаться главврачу, позвонить в областной комитет. Но все же ограничился только угрозами. Видимо, вовремя уразумел, что обитатели "Сахалина" ничуть не ниже его. Дело дошло до смешного. Узнав о недовольстве гордеца, Гульшагида, то ли всерьез, то ли желая испытать его характер, заявила, что переводить не будут. Заподозрив и в этом умаление своей особы, Ханзафаров обиженно воскликнул:
- Нет, нет, товарищ врач, почему же!.. Я согласен, не возражаю!
В первые дни неугомонный актер донимал новичка:
- Наш товарищ Ханзафаров по ночам не спит, держит палец на кнопке сигнала. Привык в своем кабинете нажимать на кнопку, - думает, и здесь к нему приставлен личный секретарь, - Глупости! - сердился Ханзафаров. - Можете совсем убрать с моей тумбочки эту кнопку.
- Нет, этого недостаточно, - с серьезнейшим видом продолжал Николай Максимович. - Вы должны дать слово: как только выпишетесь из больницы, перережете все телефонные провода у себя - и на работе и дома.
- Как же я смогу работать без звонков?
- В таком случае лечение вряд ли пойдет вам впрок. Знаете, почему вас чуть не хватил инфаркт? - вдруг спросил артист. - Не знаете? И врачи вам этого не скажут. Это все - от телефона. Вы очень часто хватаетесь за телефонную трубку. Да, да. Только от нее! Говорят, наука сделала открытие: телефонный аппарат излучает какую-то таинственную энергию. Эти токи ослабляют сердце. Не верите? Спросите у Андрея Андреевича. Он в технике силен.
- Да, относительно лучей ходят какие-то слухи, - усмехнулся Балашов.
Ханзафаров промолчал, пристально глядел в потолок. Минут через пять - вдруг захохотал на всю палату. Во всех практических вопросах, близких к сфере его работы, он был смышленым человеком, но стоило разговору выйти из привычной для Ханзафарова колеи, он превращался в ужасного тугодума. Так было и сейчас. Шутка, о которой все уже забыли, дошла до него только сейчас, и он рассмеялся.
- Если поверить тому, что этот артист насочинял о телефоне… - начал Ханзафаров. И опять захохотал. - Артисты всегда живут обманом. Поэтому я лично ни разу в жизни не покупал сам билета в театр. Когда мне присылают приглашение на торжественные заседания, я, конечно, являюсь.
- Господи! - воскликнул Николай Максимович, в свою очередь ущемленный. - Если бы я вчера умер, то так и не узнал бы, что где-то в темном уголке Казани еще водится такое дикое существо, которое ни разу в жизни не побывало в театре, на спектакле.
Это было уже слишком, и Ханзафаров не на шутку обиделся, на лице его даже выступили капельки пота.
- Вы знайте меру своим словам, Николай Максимович, - назидательно сказал он. - Я работаю в авторитетном учреждении. Называть его темным уголком…
- Я, товарищ Ханзафаров, - не уступал актер, - говорю не о почтенном вашем учреждении, а всего лишь о квартире, в которой вы обитаете.