Лесков не повернулся в его сторону, не ответил. Рядом с ним; такой же молчаливый и сосредоточенный, стоял Савчук, сзади на них напирал Закатов. Все они не спускали глаз с кривой песковой нагрузки - все больше возвращалось обратно плохо измельченной руды, мельницу забивало песками. Если их станет слишком много, мельница будет вращаться с тою же неистовой быстротой, но стальные шары, завязнувшие в песке, беспомощные, как детские игрушки, потеряют свою размольную способность - все, что по транспортерам загонят в мельницу, будет выброшено ею назад. Тут была грозная грань, отделявшая нормальную работу от аварийного состояния; самый опытный измельчитель боялся подойти к этой грани, чтобы не перейти ее. В цехе сознательно недогружали мельницы. "Держи агрегат впроголодь!" - требовали технологи. Жесткий режим Лубянского был прежде всего голодным режимом: все мельницы работали с твердо заданной недогрузкой, они могли давать больше, но этого не разрешали, не веря мастерству измельчителя. Сам измельчитель себе не верил: слишком уж серьезны были последствия любого маленького просчета. Если мельница и вырывалась в область высокой производительности, ее поспешно уводили назад, ниже, спокойнее… А бесстрашный и точный автомат Лескова вел процесс на самой грани, в точке перелома: он не боялся грозящей аварии, выговоров в приказе, понижения в должности. И Лесков с молчаливым ликованием видел, что регулятор безошибочно улавливает в грохоте, наполнявшем цех, малейшие признаки начинающегося "завала"; он искусно маневрировал, не давая мельнице заглохнуть, шарам - завязнуть. Пески росли все медленнее, скоро они перестали расти, песковая нагрузка была неслыханно огромной, но стабильной - ровная линия змеилась по самому краю диаграммы.
- Черт возьми! - выругался Савчук, облегченно улыбаясь. - Не прибор, индусский фокусник - на лезвии ножа танцует. Невероятный режим!
Лесков поправил, не отрываясь от диаграммы: - Нормальный режим, такой и надо теперь держать.
Внезапно крупность руды еще упала: из бункера шла новая партия материала. Песковая нагрузка стала быстро уменьшаться, она возвращалась к обычной. Мельница загремела громче, подъедая свои запасы. Алексей покинул площадку у пескового желоба - он больше часа не решался отсюда отойти - и радостно объявил:
- Ну, порядок, норма будет!
Но регулятор не признавал его норму, у него было свое задание. Глухо зарычал исполнительный механизм, заслонка с визгом оттянулась в предельное положение, до самых краев транспортера насыпалась теперь руда, рудная река выплескивалась через берега - куски падали с ленты на пол. И опять громовой грохот почувствовавшей временное облегчение мельницы становился глухим, опять росли пески, подбираясь к краю диаграммы и там застывая, - регулятор упрямо возвращал процесс на "лезвие ножа"; отныне это был нормальный ход.
Лесков подвел итоги испытанию:
- Я думаю, мы можем спокойно уходить от приборов: режим принят, и регулятор поведет его сам. - Он обратился к Лубянскому: - Разрешите испытывать мельницу недели две на этом максимальном режиме?
- Конечно, испытывайте! - воскликнул Лубянский. Он почувствовал огромное облегчение оттого, что регуляторы не оскандалились в присутствии Савчука. Он заметил директору с почтительной иронией: - Вероятно, другие мельницы этой секции придется немного придержать: флотация наша не справится с таким количеством пульпы. Или, может, вы нажмете на флотацию?
Савчук добродушно отмахнулся от ехидного вопроса Лубянского. Шумно смеясь, директор ударил по плечу раскрасневшегося, довольного Алексея. Он пригрозил измельчителю:
- Смотри, Алексей, снимем тебя с Николаем с доски почета: автомат вас переплюнул. Помнишь, как ты на нас нападал, что мало новой техники внедряем? А сегодня аж побледнел: страшноватой показалась техника.
Алексей ответил с уважением:
- Хороша штука - неслыханно идет!
Когда начальство разошлось, Лесков сказал измельчителю:
- Парад кончился, Алексей, начинается работа. Ты видел автомат в действии, я крепко надеюсь на твою помощь. Не мешай ему регулировать, следи, чтобы всё время была руда.
Алексей ответил, по-прежнему с восхищением глядя на регулятор:
- Не сомневайся, товарищ Лесков, в моей смене порядок обеспечен. Только расскажи, что и как, хочу сам настраивать по прибору.
Лесков раскрыл регулятор и показал, как он действует.
- Устроим для рабочих курсы по автоматике, там изучим основательней, - пообещал он.
Лесков с Закатовым отправились в лабораторию, оставив Селикова дежурить. Селиков сейчас же ушел во флотационное отделение, он не любил без дела стоять у налаженных приборов.
Алексей теперь не отрывался от самописцев. Он изучал кривые, покачивая утвердительно головой, - не нужно было больше бегать вокруг мельницы и выслушивать ее, все было видно на диаграмме. Прибор видел лучше человека; глаз еще не замечал перемен, пески росли где-то в корыте под бурлящей водой; много времени должно было пройти, пока они доберутся до горла мельницы, а на диаграмме уже поднималась вверх тоненькая черточка - безошибочный знак происшедших изменений.
Досыта насладившись великолепным зрелищем диаграммных кривых, Алексей подошел к пробоотборщицам. Сегодняшнее торжество регуляторов бросило отблеск и на него. Впервые за много дней Маша отнеслась к нему без обычного пренебрежения. Она даже не рассердилась на его самоуверенную - шире лица - улыбку.
- Хоть бы помог! - упрекнула она его, показывая на тяжелые сита с рудой, которые приходилось раскачивать на весу. - Руки отломило.
- Помочь можно, - согласился он с готовностью и, отстранив обеих работниц, принялся ловко перебрасывать руду на ситах. - А ты не верила, что все в профессора перейдем, - говорил он, грохоча и поднимая пыль. - Меньше профессора никого в цеху не останется, а кто постарше, тот в академики уйдет.
Этого она не стерпела.
- Уходи! - сказала она, в запальчивости пытаясь отнять у него сита. - А я здесь останусь. Слова от тебя серьезного не услышишь! Отдай сита и проваливай в академики, слышишь!
Алексей не отдал сита, пока полностью не обработал пробу. После того как руда была взвешена, он снова заговорил о том же:
- А чего тебя, Маша, это злит, насчет профессоров?. Неужто век тебе руду разделывать? По-моему, надо только радоваться, что так поворачивается дело.
Еще ни разу он так смело и свободно и, главное, продолжительно не разговаривал с ней, и она это оценила. Кроме того, и в улыбке его появилось что-то новое - решительное и неоспоримое, как приказ. Поражало и то, что он не оглядывался испуганно на мельницу, не бежал к ней сломя голову, обрывая разговор на полуслове, как бывало уже не раз. Она напомнила, что он на работе. Алексей пренебрежительно отмахнулся.
- Успею, - пробормотал он и прихвастнул:. - Не видала разве? Машине отдал распоряжение, чтобы сама командовала. Надежная штука!
И это она выслушала с уважением. А когда он, сделав крутой переход, предложил Маше вечером пойти в кино, она не воспротивилась.
- Только раньше времени не приходи! - сказала она. - Не выношу, когда ты сидишь без дела в женском общежитии.
- Приду точно вовремя, - заверил он. - Как автомат, не сомневайся!
11
Для Галана наступила широкая полоса невезений: мелкий недочет превращался в провал, провал приводил с собой беду, беда тащила за ручку несчастье. Галан был терпелив. Он знал, что неудачи похожи на псов: сбегаются все сразу. Следовало вобрать голову в плечи, тянуть время, то отругиваться, то отшучиваться, а там все снова устроится. В первый раз в этом году он существенно провалил месячный план, и электромонтаж помянули среди отстающих цехов. Еще хуже было то, что Лесков наконец установил свои новые приборы, и они действительно оказались лучше галановских. Галан долго не хотел этого признавать, часами наблюдал за ними, находил в них десятки мелких упущений. Все это не меняло главного - регуляторы лаборатории были настоящими приборами. И наступил день, когда Галан должен был это признать.
- Вас ослепляет самолюбие, - сказал ему Лесков. - Вы, старый приборист, не можете не понимать, что ваше творение - кустарное рукомесло, а наш вариант - произведение науки. Наука выше ремесла - так было, так будет.
- Ну, хорошо, - начал отступать Галан, - может быть, кое в чем ваши приборы и лучше. Да почему? Изготовлены аккуратней. У вас заводские детали, а у нас все самодельное. Если пустить мой прибор в массовое производство, он будет лучше вашего.
Лесков рассмеялся.
- Никогда, Александр Ипполитович! Дело не в деталях, конструкция нашего прибора точней рассчитана. - И, спохватившись, что Галану, вероятно, неприятны эти слова "наш" и "ваш", Лесков поправился: - Собственно, тут ничего нашего нет. Идея принадлежит вам. Мы только удачнее ее оформили.
Но Галан услышал в словах Лескова не признание своих заслуг, а желание подсластить горькую пилюлю. Рассуждение о науке и ремесле его не убедило: его прибор тоже не лапоть.
И Галан уверенно пообещал:
- Я еще немного поработаю над моей конструкцией, тогда посмотрим, что вы скажете!
И вскоре на письменном столе в кабинете Галана появилась модель изготовленного в его мастерских пневматического регулятора. Он поступил, как хороший часовщик с плохими часами, - рассыпал регулятор на составные части. Вооруженный лупой, пинцетами, ручными тисочками, полировочными камнями "арканзас" и "индия" и другими инструментами точной механики, он сидел перед бесформенной грудой деталей и поочередно вынимал то одну, то другую. Это была не обычная сборка прибора, даже не "доводка" его, а то, что механики называют "облизыванием". Галан подгонял размеры деталей до сотых миллиметра, сглаживал неровности, выпрямлял кривые, шлифовку превращал в полировку, полировку доводил до зеркального сияния. Это была не только трудная, но и умная работа: три четверти деталей возвращались в мастерскую на переделку или заменялись новыми сразу после первого осмотра - Галан не хотел тратить попусту время. И мало-помалу на его рабочем столе возникал новый прибор: это была та же конструкция, собранная из тех же составных частей, но она отличалась от старой так же, как убогая мазня ремесленника отличается от произведения мастера.
В цехе все знали, что начальник "колдует" над своими неудавшимися приборами: Галан не откликался на телефонные звонки, производство полностью передоверил помощникам. И - что было самое удивительное - через час после официального окончания рабочего дня он опять появлялся в своем кабинете и сидел в нем, запершись, далеко за полночь; возиться с прибором было притягательней, чем играть с сыном. Сотрудники оценивали состояние Галана очень просто: "А наш-то премию из рук выпускать не хочет". Но дело было вовсе не в одной корысти: огромные, широко разветвленные корни питали нынешнее усердие Галана. Сначала, точно, это была жадность, страх потерять заветные тысячи, потом - ущемленное самолюбие, гнев на Лескова, опорочившего его конструкцию и высокомерно предложившего свою непрошеную помощь, и под конец наряду со всем этим и выше всего этого - страсть художника, подлинное вдохновение, горячее удовлетворение своим трудом. И все то мелкое, чем жил Галан и чем он был известен другим, стиралось и пропадало, мастер оставался наедине со своим созданием, мастер творил. И он уже не думал о том, во что практическое и узкоматериальное выльется его работа: в нем самом росли и крепли, словно ребенок в теле матери, великолепные замыслы и властно исторгались наружу, требуя осуществления. Захватывающе радостным было их осуществление в металле и пластмассе.
Так бежали часы, заполненные мыслями и трудом; часы составляли дни, дни складывались в недели. А потом внезапно пришло успокоение и усталость. Два до последней кнопки отработанных образца были готовы к монтажу. Галан сидел в своем обширном кресле, закрыв глаза, и мечтал. Перед ним стоял Лесков, и он высмеивал Лескова. "Ну, как оно, получается, Александр Яковлевич? - спрашивал он язвительно. - Вроде не ожидали, не правда ли?" И Лесков терялся, лицо его морщилось, он жалко бормотал оправдания. Еще до того, как победа пришла, Галан полностью пережил ее сладость. Вслед за этим ему захотелось спать, впервые хорошо поспать за многие дни. Он склонил голову на стол и задремал, обхватив руками один из приборов. Сон его был прерван, знакомый голос звал: "Папа, папа!" Галан тревожно поднял голову, протер мутные глаза: никого не было подле него, никто не кричал. Он посмотрел на часы - шел двенадцатый час ночи. Вызванная к телефону домработница сообщила, что сын давно спит, а Анюта еще не возвращалась с работы. Галан, укоризненно качая головой, вылез из кресла. "Ах, доча, доча, бить тебя некому! Ну разве можно так? Никто ведь спасибо не скажет, за сверхурочные не заплатят! Пользуешься тем, что контроль над тобой потерял!" Он вспомнил, что в эти дни даже словом не всегда с ней перекидывался: когда он приходил, Анюта уже спала, а утром уезжала раньше него. Чувство вины перед женой мучило Галана. Нельзя так, нельзя, ведь что получается у нее - и муж есть, а вроде вдова: ни поговорить, ни в кино сходить, ни прочее…
Он неторопливо оделся и, радостно ухмыляясь, побрел в лабораторию. Галан не предупредил Анюту, готовил жене сюрприз. Он войдет в наладочную, крепко расцелует Анюту и объявит: "Ну, доча, радуйся, вышло у твоего муженька, что хотелось". Жаль, поднять ее на руки и потанцевать по комнате, как раньше это делал, сейчас не - удастся: и он уже не тот и она после родов отяжелела.
Галан прошел мимо заснувшего вахтера, и, осторожно подойдя к двери наладочной, широко ее распахнул. И тут судьба; уже давно подбиравшаяся к нему, свирепо схватила его за горло.
Он увидел испуганное лицо Закатова, полные ужаса глаза Анюты. Она, словно окаменев, даже не сняла рук с шеи Закатова, не соскочила с его колен. Он первый опомнился и поднялся, отталкивая Анюту. Бледные, трепещущие, они молча стояли перед растерянным, как и они, Галаном. И только когда молчание стало непереносимым. Закатов беспомощно пробормотал, обращаясь к Анюте:
- Ну, как же?.. Как же теперь?
Анюта не слышала его, она смотрела на мужа округленными глазами, сразу ставшими большими. Галан шагнул вперед и хрипло проговорил чужим, трудно повиновавшимся ему голосом:
- Поздно, Анюта… Пошли домой!.
Она надевала трясущимися руками пальто, и ни один из мужчин не пошевелился, чтобы помочь ей. Когда она пошла к двери, Закатов очнулся от оцепенения и проговорил, сделав шаг к Галану:
- Слушай, Александр Ипполитович. Нужно бы нам поговорить, ты не так понял!
Галан ответил все тем же чужим, охрипшим голосом:
- А незачем… Все ясно, по-моему.
Тогда Закатов в отчаянии протянул руку, чтобы остановить Анюту.
- Анна Петровна! Я вас очень прошу…
Она прошептала, не поворачивая головы:
- Оставьте, оставьте меня все!
Она спускалась по лестнице, пошатываясь и останавливаясь, словно пьяная. Галан тяжело шагал за ней. На улице они шли рядом, изредка касаясь плечами, бесконечно далекие один от другого, с болью чувствующие всю силу соединявшей их близости. Галан ничего не спрашивал, она ни о чем не говорила. Они не замечали, как шли, сколько времени шли - пробило двенадцать, когда Анюта быстрым, словно рыдающим стуком заколотила в дверь квартиры. Домработница, заспанная и недовольная, открыла им и поплелась в свою комнату. Больше всего Галан боялся пересудов о своей семье. Собрав все силы, он весело проговорил вслед домработнице:
- Задержались мы, Трофимовна. Ты ложись, я сам об ужине похлопочу.
Анюта, как была одетая, повалилась на диван. Галан видел: у нее начинается истерика. Поспешно сбросив пальто, он встал между ней и кроваткой мальчика: приходя в неистовство, Анюта ничего не помнила и, бросая вещи, могла ушибить ребенка. Галан проговорил почти весело:
- Ужинать будешь? Я соберу.
Она взглянула на него бессмысленными, нестерпимо сиявшими глазами и заговорила быстро, захлебываясь словами и слезами:
- Почему ты меня не спрашиваешь? Я хочу знать: почему ты меня не спрашиваешь?
Он ответил с тревогой за нее:
- Потом, Анюта, потом, успокойся, поспи, успеем поговорить!
Но она схватилась за голову руками и стала раскачиваться в непереносимом отчаянии, душившем ее, словно наброшенная на горло петля.
- Нет, ты спрашивай! Слышишь, спрашивай! Я требую, чтобы ты спросил!
И, рыдая все громче, сдирая с себя пальто, разрывая платье, она сползла с дивана на пол. Он хватал ее руки, то гневно кричал на нее, успокаивая, то умолял не плакать и встать, пытался поднять ее и положить на постель. На шум выскочила домработница и проворно принялась стаскивать с Анюты платье и расшнуровывать боты, а Галан трясущейся рукой подносил ко рту Анюты стакан с водой и бормотал то единственное, что следовало сейчас шептать, говорить и кричать:
- Да успокойся же! Пойми, доча, сына разбудишь! Ну, какая ты глупая, верю же я тебе, верю… Глупости все это - что я тебя не знаю!
А она, хватаясь за эти слова, все страстней, все исступленней твердила:
- Ничего не было, всем клянусь - ничего! Я сама не знаю, как вышло… Просто обняла его… Ничего больше не было, вот пусть Филик не встанет с постели! Неужели ты мне не веришь! Скажи, не веришь?
- Верю, верю! - отвечал он и старался уложить ее. В кровати, раздетая и измученная, она притихла.
Галан сказал домработнице, улыбаясь бледными губами:
- Ну и народ эти женщины: из мухи слона раздуют. Не женись, Трофимовна, без жены спокойней.