- Людочка, на что же ты купила билет? И как ты питалась в дороге?
Она ответила равнодушно:
- Я продала свое новое платье. И очень выгодно: всего двести рублей потеряла. У меня еще рублей сто осталось.
Она снова стала рыться в чемоданах, ожесточенно… выбрасывая вещи на пол.
- Людочка, дай я помогу! - робко попросил Шишкин. Он побаивался лезть в дела Людмилы Павловны: она не терпела непрошенного вмешательства.
Но она ответила, не сердясь:
- Да ты не знаешь, что я ищу. Мы с Сашенькой купили тебе подарок, он сам ткнул ручкой и сказал: "Вот это для папуси!" А сейчас найти не могу, наверное, на самое дно засунула.
Саша с торжеством крикнул, вытаскивая из белья пару носков, ярких, как лубочная картинка:
- Вот они, мамочка!
Шишкин, растроганный, прижал носки к груди и долго благодарил сына и жену.
- У нас таких нет, - любовно бормотал он, поглаживая желто-оранжевую шелковую пряжу. - Не завозят на север. Форменный дефицит.
Людмила Павловна сразу утомилась, словно исчерпала весь запас энергии, села на диван и сказала со вздохом:
- Ах, как мы устали с Сашенькой! Десять дней в дороге, и ни одной спокойной ночи, все такие черные мысли! И еще этот ужасный самолет! Знаешь, я лучше потом все уберу.
- Да ты отдохни, Людочка, я сам все уберу и приготовлю поесть, - поспешил успокоить ее Шишкин. - Ложись с Сашенькой, я буду двигаться тише мыши.
- Я с папой! - ревниво крикнул Саша. - Не пойду лежать, я выспался!
Людмила Павловна устало опустилась на диван. Шишкин прикрыл шторкой окно, чтобы свет не падал ей на лицо. Некоторое время она следила, как муж с сыном раскладывают вещи по чемоданам и на полки шкафа, потом глаза ее сомкнулись. Тишины не было, Сашенька топал ногами, с грохотом перебрасывал игрушки, приставал к отцу с вопросами; тот громким шепотом отвечал. Но эти звуки не раздражали Людмилу Павловну, они успокаивали сердце, мягким туманом обволакивали сознание. Проснулась она от внезапно наступившего грозного безмолвия. Потрясенная, она вскочила и стала оглядываться. В комнате было чисто прибрано и пусто - ни мужа, ни сына. Крик ужаса рвался из горла Людмилы Павловны, она успела сдержать его - за стеной послышался грохот падающего пустого бидона, звонкий хохот Сашеньки, смущенный голос Шишкина что-то объяснял, Людмила Павловна на цыпочках, словно боясь спугнуть что-то самым слабым шумом, возвратилась к дивану. Сон больше не шел. Она вслушивалась в возню Шишкина с сыном на общей кухне, потом мысли ее возвратились к тому, над чем бессильно бились все эти страшные дни. Она всегда знала, что Шишкин - загадка, она подозревала это и не ошиблась. Недаром все так боятся его на службе, она одна не боялась, и напрасно. А сейчас он по-старому смотрит добрыми глазами, он делает вид, что не понимает, о какой телеграмме речь. И она не может уличить его во лжи, не может вынуть телеграмму и положить на стол: тогда, в спешке, она выронила ее из кармана. И текст ее повторить тоже не сумеет, она помнит только, что там был ужас, ужас. А если бы телеграмма и не потерялась, ей все равно было бы страшно перечитывать эти черствые и злые слова. Нет, как все неверно и трудно! Она не сумеет больше спокойно командовать мужем. Теперь она знает, на что он способен. Он именно такой, каким его считают другие. У него железная выдержка и непреклонный характер, подобные люди ни перед чем не останавливаются, если пойти против них. И Сашенька весь в отца, с ним тоже сладу нет. Ах, какие это были ужасные дни! У нее сердце разрывалось, когда она думала, что осталась одна, что никогда больше ей не вернуться в эту комнату. Она плакала и говорила Саше: "Проси отца, чтоб он нас не оставил", - а Саша ревел и ничего не понимал.
Дверь распахнулась, первым вошел Саша с миской нарезанного хлеба, за ним двигался Шишкин с яичницей и сыром.
- Ты уже проснулась, Людочка? - загремел он весело. - А мы времени не теряли: обед из четырех блюд. Сейчас принесу отбивные и какао. А сыр нарезал сам Сашенька.
За едой Шишкин сообщил жене, что вечером к ним придут Крутилин с женой и два проектировщика - Пустыхин и Бачулин. Пусть она не беспокоится, он сам все приготовит к встрече. Он понимает, ей хочется с дороги отдохнуть, но так уж вышло: Крутилина надо было пригласить, а те как-то сами напросились, он толком даже не помнит, как все получилось.
- Нет, ничего, я уже отдохнула, - поспешно сказала жена.
- И люди они хорошие, смирные! - в увлечении кричал Шишкин. - Мухи не обидят, говорю. Неслыханный завод проектируют: по слухам, ни одной рядовой машины, ни одного материала из ширпотреба, на жутком дефиците все держится. Представляешь? Нужно им особое уважение оказать.
- Да, конечно! - поддержала Людмила Павловна. - Обязательно, раз такие интересные люди!
После обеда Сашу потянуло в сон. Его положили на диван, а Шишкин с Людмилой Павловной улеглись на кровати. Она, не удержавшись, снова шепнула:
- Нет, я все-таки не понимаю, как ты мог послать такую телеграмму!
- Не знаю, о чем ты говоришь - проговорил Шишкин в недоумении. - В телеграмме было только то, что следовало. Хочешь, я повторю тебе ее слово в слово?
Но ее охватил страх, что она снова услышит эти беспощадные слова. Она поцелуями закрыла ему рот.
- Не смей! - шептала Людмила Павловна. - Никогда не вспоминай о ней больше, хорошо? И я никогда не вспомню, клянусь, чем хочешь! Дай слово забыть ее!
- Даю слово, - сказал он покорно. - Никогда не вспомню!
Они еще долго шептались в кровати, то нежно обнимались, то смеялись, то деловито обсуждали будущую жизнь. И если бы остряк Селиков, любивший потешится над Шишкиным, увидел его в эти часы, он ни за что бы не повторил ходячей остроты: "Шишкин такой скупой, что даже жену не ласкает, приберегая ласки на черный день".
26
Был поздний час, тот час, когда все официальные приемы закончены и в кабинете Кабакова остаются только близкие люди для дружеской беседы. Даже диспетчеры управления, зная, что директор комбината еще не вызвал своей машины, старались ему не звонить - все уважали этот полуночный час. Напротив Кабакова сидел Савчук. Между ними на столе лежала телеграмма Баскаева - предписание Савчуку выехать в Москву для доклада на коллегии о причинах отставания фабрики. Кабаков и Савчук разговаривали, как старые друзья, понимающие один другого с полунамека и не желающие касаться того, что и без толкований ясно; со стороны показалось бы, что они беседуют о пустяках, в то время как "пустяки" эти раскрывали им самую глубину происшествия.
- И он новому стилю поддался, - заметил Кабаков, кивая на телеграмму. - Представляешь, как бы это выглядело года три назад? "За систематическое невыполнение, за развал, за провал, за срыв…" Сергей Николаевич умел орудовать словом, как колуном.
Савчук, весело, по обыкновению усмехаясь, согласился:
- Мне Лесков рассказывал, как Баскаев ему насчет управления промышленностью втолковывал: ни слова, что уже собирались вопросы управления по-новому решать. Сейчас бы он многое по-другому излагал. Трудно ему, конечно, на старости лет переучиваться.
Кабаков сумрачно отозвался:
- А кому легко? Каждый день что-нибудь новое. Вчера у меня дочка читала эти стихи, помнишь? "Задрав штаны, бежать за комсомолом". Я поразился: до чего же верно! Ну, не за комсомолом, комсомольцы тоже всякие бывают, а шире - за временем. Время молодеет, мы стареем - такова ситуация. Эпоха мчится ракетой, а нам остается одно: сломя голову по лужам! Не по годам, конечно, а по сердцу - надо.
Они помолчали. Кабаков снова начал:
- Это твои начинания по автоматизации…
Савчук подтвердил:
- Автоматика, конечно. - Он засмеялся. - Я это давно знал, что шишки на меня посыплются. Кому-нибудь надо начинать!
- Думаешь, назад не возвратишься?
- Это как сказать. Может, отделаюсь, на вид поставят только. А возможно, и новое назначение. Сергей Николаевич провалов с планом не поощряет.
Зазвонил телефон. Кабаков, хмурясь, взял трубку.
- Кто еще не спит? Ты, Тимофей Петрович? Ладно, приезжай - подожду. - Усмехаясь, Кабаков пояснил Савчуку: - Прямо с партийного собрания звонит. Всыпали ему, конечно; я слышал, что кое-что готовится. Теперь будет плакаться в жилетку.
Савчук возразил:
- У Тимофея гвозди из глаз сыплются, а не слезы. Верно тебе говорю: когда разозлится, он взглядом поранить может.
Они еще поговорили и помолчали, потом в кабинет ворвался разъяренный Крутилин. Он грозно взглянул на Кабакова и протянул руку Савчуку.
- Поздравить можно, вызывают за выговором? - сердито спросил он Савчука.
Тот довольно мотнул головой.
- Поздравляй, Тимофей Петрович. И о себе не забывай: скоро и твой черед.
- Ну, это еще бабушкино гаданье, может и соврать старая дура - ей не впервой! - гневно ответил Крутилин, бросая пальто на диван. - Одно скажу: Крутилин не Савчук, он посмеиваться не будет, когда под него мину подведут. Свою контрмину заложу.
- А что, уже к этому идет? - поддразнил его Савчук.
Кабаков прервал их препирательство:
- Что же случилось, Тимофей Петрович?
Крутилин закричал, в бешенстве хлопнув кулаком по столу:
- А то самое - прохвосты задуривают голову неустойчивым людям!
- Ты рассказывай поспокойнее, - посоветовал Кабаков.
Крутилин схватил графин и залпом выпил два стакана воды. Он все же постарался взять себя в руки. Все знают, какие у него отношения с Лесковым, он никогда не скрывал: считает этого человека болтуном и демагогом, хоть до министра дело дойдет, там тоже это повторит. Так вот этот Лесков сегодня явился к ним на партийно-техническую конференцию и выступил с недопустимой, невероятной речью! До него все шло по заранее намеченной программе: Бадигин открыл конференцию, докладывал главный инженер. Конечно, Бадигин все знал, что готовится, Бадигин тоже штучка, он в последнее время что-то сам стал заноситься; но это разговор особый, сейчас речь не о нем. Первые выступления были деловыми: намечали перспективы, вскрывали недостатки. А после Лескова хлынул потоп. Конференция вырвалась из программы, ничего конкретного, одни высокие фразы, фантастика какая-то, а не деловое обсуждение. Он, Крутилин, старался вмешаться, шепнул Бадигину: "Борис Леонтьевич, да что же это такое: такие мировые вопросы только на коллегии обсуждать или в ЦК, здесь вроде не место и не время". А тот, даже не поворачивая головы, сухо отрезал: "А по-твоему, только министерские коллегии уполномочены говорить о том, что весь народ интересует? Рекомендую послушать, много откроешь для себя поучительного!" При таком руководстве конференцией, конечно, и результаты получились соответствующие. Хорошо подработанную резолюцию отвергли, приняли свою - требовать от дирекции немедленного крутого поворота к новой технике.
- Я, однако, не понимаю, о чем же говорил Лесков? - спросил Кабаков.
- Ты бы его послушал, Григорий Викторович! - снова забушевал Крутилин. - "Я профессиональный технический революционер, я буду взрывать ваши порядки, я против вашего средневековья - я, я, я!" Кого взрывать, что взрывать, против кого революция? Против нас революция, против наших советских заводов! Весь прогрессивный мир гордится нашей работой, а он взрывать ее собрался! Я тебя спрашиваю: как можно это стерпеть? И такой наглой демагогии Бадигин не дает отпора! Автоматика Лескова душит цех, непрерывные ремонты приборов, люди растерялись, от ручного управления отошли, автоматика отказывает за ненадежностью, пожар в борделе во время наводнения! И этот бордель он требует распространить на все цехи. Я свое мнение высказал твердо: хорошее без разговора приму, а превращать огромное предприятие в экспериментальную лабораторию не позволю, вам в автоматические игрушки играть, а мне страну медью снабжать - разница! Пока на одном агрегате не отработаете до блеска, следующего не увидите, так и знайте. А Лескова вообще на завод не пущу, распоряжусь завтра в шею гнать от ворот!
- Ну, это ты, положим, загнул, - негромко заметил Кабаков. - На завод его не пускать ни твоей, ни моей власти не хватит.
Крутилин уставился на него подозрительно.
- Что за тон, Григорий Викторович? Я тебе напомню твое же собственное мнение о Лескове: "Человек несерьезный, ради мелкого улучшения готов фундаменты потрясти". Неужто забыл? Или, может, считаешь, что Лесков был нахал, а стал приличный человек? Неужто, как Бадигин, будешь его защищать?
- Что я говорил, все помню, - строго ответил Кабаков. - И характер у Лескова вряд ли существенно изменился: горбатого могила исправляет. Зато опытности у него прибавилось, на глазах растет человек. А суть дела, если хочешь, не в этом. Я сам изменился: другими глазами гляжу на его поведение. И могу сказать, когда меняться стал - с того момента, как его регуляторы задурили. Лубянский из кожи лез скрыть неполадки, лак на все наводил. А Лесков? Первый опыт, успех открывал Лескову дорогу. А он не польстился на этот успех, все мы, видели, как его - придавили неудачи, только о них и думал. Мало это, по-твоему? Это ведь излом, человека видишь словно в разрезе. И я тогда понял: больше себя любит он свое дело, не может дело у такого не пойти. И слово себе дал помогать ему. Тогда же и с Савчуком по душам побеседовали - полностью со мной согласился.
Савчук вмешался в спор, ехидно подмигивая на Крутилина.
- А сейчас еще добавлю: умница, способный и честный человек.
- Ладно, Павел Кириллович, не подыгрывай! - крикнул Крутилин Савчуку. Он помолчал, стараясь справиться с раздражением, и снова заговорил: - Психология не моя область. Возможно, за плечами Лескова ангельские крылышки трепыхаются, а я их не замечаю. Я не о характере, а о политике. Пойми: он взялся порочить наши заводы, достижения мировой промышленности. Нужно унять его, ведь он смуту сеет. Для того и примчался к тебе, откровенно поговорить, как эти безобразия оборвать.
Кабаков усмехнулся, вывернулся в кресле всем телом: он устал за трудный день. Крутилин следил за ним встревоженными, требующими глазами. Савчук улыбался: он знал, что ответит Кабаков. Кабаков сказал:
- Поговорить нам давно уже требуется, я не против серьезного разговора. Одну важную ошибку ты делаешь, Тимофей Петрович. Не на то ополчается Лесков, что тебе мерещится. Ты думаешь: завод, тобой построенный и руководимый, - мировое достижение?
Крутилин немедленно с вызовом отозвался:
- А по-твоему, он не мировое достижение, этот завод, построенный на мертвом севере Сибири, законченный в годы самой страшной войны? Боюсь, Григорий Викторович, и ты поплелся по унылой дорожке - ревизовать принципы!
Кабаков спокойно возразил:
- Постой, зачем так торопиться? Давай разберемся, что тут мировое, а что нет? Прежде всего мы с тобой мировое достижение: простые, малограмотные некогда рабочие стали командирами производства, сами строили, сами руководили строительством первоклассной индустрии. История зачислит это событие в подвиги человечества, тут спорить не буду. Но против этого достижения Лесков не восстает, запомним это на всякий случай. Второе: труд наш, подвижничество наше, то, как мы преодолевали немыслимые трудности, - это также достижение мировой истории. Впервые мы показали, чего стоит человек, чего целый народ стоит. Разве нападает Лесков на это достижение? Вроде нет. Теперь последнее: результаты нашего с тобой труда - построенные нами заводы. Тут абсолютная истина превращается в относительную. Конечно, для своего времени заводы эти были удивительным достижением, но жизнь не стоит на месте, а завод - ничего не поделаешь - стоит. И он стареет, как все, что не меняется. Что раньше было достижением, то, постарев, становится тормозом, надо его менять - так вроде по логике. И Лесков, как петух об утренней заре, первый кричит и тормошит нас: новое идет, давайте бороться за новое! Думаешь, иначе Бадигин стал бы так к нему прислушиваться?
Крутилин, побледневший, насупленный, не отрывал взгляда от нервного, сумрачного лица Кабакова. Они знали один другого два десятка лет. Крутилин понимал, что за спокойными словами директора комбината недели размышлений, взвешиваний и оценок, это был итог, не случайное возражение, только что явившееся в голове. Крутилин с горечью и неприязнью бросил своему старому товарищу:
- Всего мог ожидать, но чтобы ты собственную свою работу, душу свою оплевал - этого, прости, не ждал… Конечно, раз ты при таком мнении, разговор наш бесцелен. Жалею, что явился к тебе, боюсь, не по тому адресу…
Он добился, чего хотел: Кабаков вспыхнул, готов был сорваться, его остановил предостерегающий жест Савчука. Тот хмурился, предупреждал взглядом: возьми себя в руки, Григорий. И Кабаков сдержался. Это было нелегко, он тоже побледнел, как и Крутилин. И голос его дрожал на первых словах. Он справился и с этим, старался закончить беседу в прежнем спокойном тоне.
- Насчет плевков - пусть на твоей совести… Тебе скажу: многого в тебе не понимал, теперь понимаю. Ты, выходит, рассуждал так: нужно страдать, из кожи лезть, чтобы построить промышленность и города, а там разнежимся в новых городах, будем благодушествовать в возведенных цехах - успеха добились, чего еще нужно, от добра добра не ищут. Нет, друг, ищут, вечно будут искать от добра добра! А кто этого не понимает, кто устал или кого лень одолела, что же, можно и на пенсию. В уважение старых заслуг персональную положат, отпустят без позора; все-таки лучше, чем с подобными мыслями оставаться…
Крутилин с перекошенным лицом поднялся с кресла, вплотную подошел к столу. Кабаков тоже встал. Встревоженный Савчук приблизился к ним: он страшился, что Крутилин, неистовый в гневе, кинется в драку. Но Крутилин только бешено прошипел:
- Ах так, на пенсию, с почетом, персональная, говоришь? Ну на это у тебя руки коротки, сам знаешь! Разреши полюбопытствовать, товарищ Кабаков, а если я все же останусь, вот каков есть, с мыслями моими? Какой позор меня ждет?
Кабаков сурово ответил:
- А такой: обыкновенный позор, что выпадает всем, кто мешает движению… На крутых поворотах истории и не такие, как ты, уважаемые товарищи вылетали из тележки. Поройся в памяти, Тимофей Петрович!
Крутилин схватил пальто, стремительно направился к выходу. Он яростно хлопнул дверью, по всем этажам пустого здания разнесся грохот. И хоть Кабакову и Савчуку было не до смеха, они расхохотались, глядя на трясущуюся, как наказанный щенок, дверь.