К удивлению самого Лескова, известие о его отъезде произвело в конторе большое волнение. Шульгин, примчавшись, возмущенно закричал в дверях:
- Слушайте, какого черта? Ну, поругались - помиримся, зачем же расплевываться? - И, наклоняясь к Лескову, он предложил громким шепотом: - Может, обиделись, что не дали ассигнований на совете? Так это поправимо! Зайдите - утрясем!..
Он казался таким огорченным, так искренне взваливал вину на свою фантастическую несговорчивость, что Лесков растрогался. Он объяснил, что дело совсем не в прижиме со стороны планово-экономического сектора, просто ему, Лескову, завод ближе, чем проектная контора. Шульгин недоверчиво покачал седой головой.
- Сами вы не знаете, что вам ближе: вам жизнь надо ставить дыбом, на традиции плевать - вот что вам близко. Такое смятение создали вокруг проекта - всех пошатнули!
Самый длинный разговор вышел с Пустыхиным. К металлургам Лесков зашел, когда Пустыхин, вырвав свободную минутку, "свистел", то есть рассказывал забавные истории из своего студенческого и инженерного прошлого:
- Я тогда проектировал взрывоопасный цех, и самое трудное было для меня получить подпись пожарного инспектора. Это был кремень и кровопийца. Он мог придраться даже к стальной цельностянутой конструкции: "Вы тут что-то новое выдумываете, пожар этого не любит". Он читал у нас лекции по пожарному делу, и мы заучивали его формулировки, как молитву, и с тихой отрадой вспоминали их в трудных случаях. Я и сейчас многое помню: "Пожаром именуется пожирание огнем имущества, к тому не предназначенного", "Перила на лестнице делаются для того, чтобы пожарник из тех или иных соображений не свалился". Мне он сказал, отпуская ни с чем: "Учтите мои замечания, и пожар в проекте вам обеспечен".
Лесков непочтительно прервал "свист" Пустыхина:
- Принимайте, Петр Фаддеевич, свое задание, мои чертежи, полностью рассчитываюсь с вами.
Пустыхин свалил бумаги на стол и предложил побеседовать. Он потащил Лескова в коридор, к угловому окну. Коридор был самым оживленным районом проектной конторы. Сюда выходили покурить и поболтать, здесь открывали нескончаемые дискуссии, ухаживали и обхаживали, уславливались о переделках, о сроках, о встречах, очаровывали и разбивали сердца. И самым священным местом, алтарем этого нескончаемого коридора было единственное освещавшее его окно - возле него уединялись для особо важных бесед. Когда у окна стояла группа спорящих, к ним близко не подходили, все понимали: людям надо утрясти колючие вопросы.
Пустыхин легко вспрыгнул на подоконник и, усевшись поудобнее, обратил на Лескова насмешливые, живые глаза.
- В Черный Бор, значит? - переспросил он. - Ну, не завидую: тяжкий кусок хлеба. Там у меня, между прочим, приятели: Кабаков, начальник комбината, человек в прошлом книжку писал - не знаю только, что теперь сохранилось у него в голове. А главный деятель - Крутилин, сколько с ним водки выпито - страх! Этот вас сразу оценит, у него кувалда - высший из всех механизмов автоматики. Чего нельзя обругать, то к металлургии отношения не имеет - таков его жизненный принцип.
Лесков сказал задумчиво:
- И мне говорили, трудное предприятие.
Пустыхин продолжал, посмеиваясь:
- Сейчас меня Неделин вызывал - посоветоваться. Я ему прямо ответил: Лескова отпускать не рекомендую. Надо телеграфировать Баскаеву, что просим задержать хотя бы месяца на три. А в Черном Бору порядка не было и не будет - с вами и без вас. Он, конечно, трусит идти против Баскаеву.
Лесков возразил, возмущенный:
- Не понимаю вашего отношения! Вы хорошо знаете, что без меня вам будет лучше - я человек неуживчивый. Теперь никто не обругает публично ваши проекты "голым королем".
Пустыхин покачал головой.
- Послушайте, Александр Яковлевич, разве мы с вами девицы, не поделившие паренька? Давайте без шпилек! Правильно, поругались. Но неужели даже сейчас вы не видите, что я был прав? Ведь выездили к Баскаеву не за новой должностью - по такому мелкому вопросу и двадцатый его помощник вас не принял бы. Жаловались, конечно, на меня, доказывали свою правоту. И, судя по всему, возвратились ни с чем. Разве не так? Ну-ну, спокойно, я ведь не в обиде! Думаете, вы единственный, кто выливал на меня помои? Я уже привык к подобным методам борьбы - не вы первый, не вы последний.
Лесков сказал глухо:
- Запираться не собираюсь - жаловался на вас. И со мной не согласились - это вы тоже угадали. - Пустыхин довольно кивнул головой: "Иначе и быть не могло". - А если вы спрашиваете, считаю ли я себя правым после того, как от меня все отреклись, я отвечу: да, считаю. Знаю, что вы сейчас думаете: одиночка, возомнивший себя гением, надменно противопоставивший себя коллективу. Фигура смешная, знаю! - Пустыхин сделал протестующий жест рукой. Лесков продолжал с болью и гневом: - Нет, смешная! И ведь что самое смешное: сам я тоже теперь понимаю, что вы были правы. Не все; чего я требовал, можно сразу осуществить.
Пустыхин немедленно отозвался, он с интересом слушал путаную речь Лескова:
- Позвольте, у вас противоречие. Вы видите, что я прав, понимаете, что бороться против правды - значит становиться смешным. Зачем же вы сознательно превращаете себя в смешную фигуру? Мы не можем быть оба правы. Белое бело, черное черно.
Лесков с отчаянием, мрачно смотрел на Пустыхина.
- Не знаю. Мне нужно подумать. Но чувствую: я тоже прав, хоть и вы правы. - У него мелькнули новые мысли, он заторопился - Вот вы… У вас репутация передового инженера. Помню, три года назад я пришел в контору, мне показали на вас: тот самый Пустыхин, создатель заводов и анекдотов, умнее его нет человека на земле. Нет, мне и сейчас не стыдно признаться, я был влюблен в вас юношеской влюбленностью, какой подмастерье обожает мастера. Я запоминал ваши остроты, передавал их потом сестре, копался в событиях вашей жизни, слушал, открывши рот, каждое слово о вас, каждое саше слово - вот как я любил вас! И вы стоили этой любви, стоили: вы были смелы, для вас не существовало трудных заданий, все, что вы проектировали, было великолепно…
Пустыхин прервал его:
- А почему? Не отрывался от почвы. Умел подниматься в небо, но не терял из вида земли. И сейчас стою на ней, как всегда.
- Да, как всегда, - согласился Лесков. - Именно так и выразился о вас Баскаев: "Пустыхин лучше ощущает реальную почву под ногами, чем вы". Видите, я не пристрастен, передаю высокую оценку начальства. Но неужели вы сами не понимаете, что не в этом суть?
- Как не в этом? - крикнул Пустыхин. Лесков повторил с силой:
- Не в этом! Кем вы были раньше, со своей реальной почвой? Первым среди всех. Неделин, боявшийся каждого нового задания, чуть не с ужасом смотрел на вас - таков был Пустыхин. А сегодня? Почва та же, реальная. А Пустыхин? Где Пустыхин, я вас спрашиваю? Отстает Пустыхин, на самой задней телеге. Тот же Неделин учит Пустыхина новаторству. Неделин готов ринуться вперед, а Пустыхин хватает его за руки. Боже мой, да понимаете ли вы это? Нет Пустыхина! - безжалостно крикнул Лесков в лицо Пустыхину. - Почва старая есть, умение есть, а Пустыхина, которому мы поклонялись, походке, смеху которого подражали, нет его, этого Пустыхина! Вот почему я прав, хоть вы меня побили! И хоть я признаюсь в каждой своей ошибке, а вы никаких ошибок не делали и все у вас честь по чести, позади вы, позади всех!.
Он с вызовом, с негодованием прокричал эти слова, он задыхался от ожесточения. Пустыхин соскочил с, подоконника, лицо его было нахмурено. Он сказал быстро и категорично:
- Спор наш выходит за рамки приличия, хватит! Вижу, нам не договориться, ну и ладно!
Лесков смотрел ему вслед. Пустыхин удалялся своей упругой, припрыгивающей походкой, он не оборачивался, его окликнули - он не услышал.
Еще одно следовало Лескову сделать - после этого он будет совсем свободен. Лесков пошел попрощаться с Анечкой. Она сидела за своим столом в приемной Неделина и не подняла на Лескова глаз. Он сказал дружески:
- Анечка, дайте руку, я уезжаю.
Анечка торопливо перелистывала бумаги, подготовленные для Неделина, и ничего не ответила. Лесков терпеливо ждал, пока она освободится.
- Что с вами? - сказал он, удивленный. - Вы чем-то расстроены, Анечка?
Она ответила с упреком:
- По-вашему, я должна радоваться?
Теперь он видел, что она взволнована: глаза ее были красны, веки припухли. Она мельком взглянула на него и опять опустила голову.
- Нет, серьезно, что с вами случилось? - спросил он с испугом. Он привык видеть Анечку самоуверенной и веселой и был поражен переменой в ней.
Она сказала сердито:
- А что могло случиться? Ничего не случилось. Вы уезжаете - только это совсем не важно. И если вы думаете, что я из-за вас, так напрасно.
После некоторого молчания он сказал:
- Анечка, неужели в самом деле из-за меня? Честное слово, не знал…
Тогда она заговорила быстро и горячо: - Ничего вы не знаете! Вы плохой, ужасно плохой! Нет, правда! Вы не цените своих друзей, даже знать не желаете, как люди к вам относятся… И не стоите вы хорошего отношения, вовсе не стоите!
Она замолчала, отвернувшись и сжимая губы. Лесков видел, что она заплачет, если скажет еще хоть слово. Ничто серьезного не связывало его с этой красивой девушкой - приветствия при встрече, несколько шутливых слов, два посещения кино в компании с другими проектантами, больше ничего, - маловато для настоящей привязанности. Он вспомнил, что старался даже не подходить к ней, когда она была с другими, чтоб никому не мешать, сам не ухаживал, - совесть его была чиста. Но он чувствовал себя кругом виноватым, словно обманув ее в чем-то. Он сказал:
- Не сердитесь. Я буду вам писать, честное слово!
Анечка понемногу успокаивалась. Потом она сказала:
- Пишите, я вам отвечу.
Она протянула руку, грустно взглянула ему в лицо заплаканными глазами: казалось, ее утешили его последние ласковые слова. Он весело добавил, прощаясь:
- И мы еще увидимся, Анечка, я ведь уезжаю не на век. Нет, правда, не стоит огорчаться!
Из приемной он вышел с чувством, что выпутался из трудного положения: прощание получилось совсем не такое гладкое, как он ожидал, - но ничего, все это в прошлом! - И через несколько минут Лесков забыл об Анечке и ее неожиданно открывшихся чувствах. Некоторое время он думал о Юлии: она, вероятно, сегодня придет пораньше с работы, чтобы помочь ему уложиться; нужно будет пройти и через это - ее тихие слезы, чувство вины перед ней. Но вскоре и мысль о Юлии стерлась, теперь он размышлял лишь о заводе, лежавшем где-то далеко впереди, и о Пустыхине, оставшемся позади. О Пустыхине он думал больше всего. Он возвращался к их последней беседе, вновь переживал ее. Нет, конечно, в сфере чисто технической его побили, тут у него не хватило аргументов - ладно, впредь будет умнее! Зато он отыгрался на другом, он прямо сказал Пустыхину, что тот отстал и закоснел, из новатора превратился в ретрограда. И Пустыхин смолчал, должен был проглотить эту горькую пилюлю.
Лесков быстро шел по улице, возбужденно размахивал руками, разговаривал с собою, на него с удивлением оглядывались.
А Пустыхин в это время сидел мрачный, ни к кому не обращался - еще ни разу не видели его таким сотрудники. В комнате металлургов, славившейся шумом - там "свистели" в часы самой напряженной работы, "шутка очищает мозги" - был девиз этой комнаты, - сейчас впервые после ее заселения проектантской братией повисло трудное, угрюмое молчание. К концу дня пришел Шур, его раздраженный голос разносился гулко, как в склепе. Шур тыкал пальцем в чертежи, потом ошеломленно уставился на Пустыхина и воскликнул:
- Да что с тобой, Петр? О чем ты думаешь?
Пустыхин с усилием сбросил с себя оцепенение, принужденно улыбнулся.
- Не поверишь, Вениамин, о Лескове.
- А что? - Шур недоверчиво посмотрел на стол, где лежали принесенные Лесковым бумага. - В чертежах напоследок напутал?
Пустыхин хмуро ответил:
- Нет, в чертежах напутать не успел. А в душу много путаницы внес.
9
По обе стороны дороги простирался убитый кислотой лес. Странно было видеть сосны и лиственницы без хвои, березу и ольху без листьев, почерневшую траву, землю без зелени. Крутом, насколько хватало глаз, торчали засохшие стволы, сучья, прутья. А на подъезде к городу и этот мертвый лес кончился, пустынная, мутных цветов земля окружила широким поясом обжитое человеком пространство. Лесков часто бывал на заводах цветной металлургии и знал, что на дома отдыха они не похожи. Плавка руды без газа немыслима. Черноборский комбинат в этом отношении был не хуже многих других предприятий. Лескова тревожило иное. Он все еще опасался, что Баскаев приукрасил действительность и его, Лескова, заткнули в дыру, где не будет ни интересной работы, ни размаха.
Выйдя с чемоданчиком в руке из автобуса, Лесков прежде всего осмотрелся. На склонах невысоких гор, на вершинах холмов, на низких площадках вздымались заводские здания, электростанции, исполинские трубы, мачты электропередач, мосты и пульпопроводы. Гигантский комбинат захватывал площадь в десятки квадратных километров, лез в высоту, нависал над обрывами и ущельями.
- Неплохо, очень неплохо! - пробормотал Лесков с уважением. - Пожалуй, Баскаев не обманул. Если содержание здесь хоть сколько-нибудь соответствует внешнему виду, жалеть о переводе не придется.
Он направился в гостиницу. Дежурный администратор, костлявая стремительная дама средних лет, встретила Лескова, как врага, и, даже не выслушав, объявила, что мест нет и не будет.
Лесков удобно уселся в кресло и закинул ногу на ногу.
- У меня направление из министерства, - сказал он весело. - Это очень хорошо, что мест нет. Думаю, можно будет добиться на этом основании возвращения в Ленинград.
Администраторша уставилась на Лескова подозрительными глазами, потом вскочила со стула.
- Идите за мной! - крикнула она на бегу. - Я поселю вас к Лубянскому.
Она ввела его в чистенькую и светлую комнатушку с двумя кроватями, шкафом и столиком. На стене висела картина, на другой - коврик. В просторное окно лился красноватый свет заката.
- Комната номер тринадцать, - сообщила администраторша, оправляя одеяло на свободной койке. - Четырнадцать рублей в сутки, за душ отдельно, гостей после двенадцати принимать запрещается. Можете жить три дня. Меня зовут Арсения Михайловна. Выписать талон на душ?
- Не один, а десять! - назначил Лесков насмешливо. - Я не собираюсь ограничивать свое пребывание тремя днями, дорогая Арсения Михайловна.
Лесков сунул чемодан под койку и отправился в душевую. Когда, возвратившись, он брился, в номер вошел невысокий человек, поздоровался, снял пальто и присел у окна. Лесков, не отрываясь от зеркала, скосил на него глаза. У человека была запоминающаяся внешность: умное, веселое лицо, проницательные глаза, широкие плечи, хорошо сшитый костюм. Лесков догадался, что это его сосед Лубянский.
- Прорвались? - спросил Лубянский, приветливо кивнув отражению Лескова в зеркале. - Вы четвертый, троих приехавших милейшей Мегере Михайловне удалось сплавить куда-то в молодежное общежитие, хотя самому молодому из них пятьдесят шесть. Давайте знакомиться: Лубянский Георгий Семенович, человек образца 1917 года, по обстоятельствам - ровесник революции, по образованию - обогатитель, по призванию - философ, по судьбе - неудачник. Нет, нет, не вставайте, мы отлично успеем пожать друг другу руки и после того, как вы побреетесь!
Лубянский все более нравился Лескову. У него был насмешливый голос, четкая дикция, во время разговора лицо его как-то мило кривилось, подчеркивая живым движением каждое слово. Узнав, что Лесков назначен начальником местной лаборатории автоматики, он решил помочь ему подробным описанием местных дел. Сидя в столовой, куда они направились поужинать, Лубянский почти один вел всю беседу. Лесков слушал его с вниманием и благодарностью: советы Лубянского были дельны, характеристики метки, а общая оценка положения и людей пленяла какой-то злой прямотой. Лубянский нападал на местные порядки, на начальников, на своих товарищей, даже на самого себя - за то, что недостаточно борется с безобразиями.
Лесков понимал, что злые характеристики Лубянского во многом продиктованы раздражением. "Крепко тебе, приятель, наступили тут на мозоли!" - думал он. Лесков ничего не имел против пристрастности. Пресная объективность была противна его собственной увлекающейся натуре. "Работать будет не так уж тяжко, если еще имеются такие, как этот Лубянский", - весело оценил обстановку Лесков. Лубянский, казалось, угадывал его мысли. Он сообщил, что в Черном Бору сидят не одни самодуры, встречаются и толковые инженеры, люди с дарованием.
Потом он перешел к делам самого Лескова.
- Денег Мегере Михайловне не давайте, - посоветовал он, - пустяки - эти четырнадцать рублей в сутки. Гостиницу нашу населяют в основном постоянные жильцы. Важно захватить койку, а это вы уже проделали. Завтра оформите в коммунальном отделе ордер и поставьте точку на жалобах Мегеры. Постоянные жильцы платят сто двадцать в месяц - разница существенная.
Они вышли из столовой и некоторое время прогуливались по улицам. Лубянский показывал Лескову самое примечательное: театр, почту, горсовет. Город был красив и хорошо распланирован. Было видно, что строят его с размахом и вкусом. Лескову нравились и многоэтажные жилые дома и многочисленные общественные и административные здания. Ночь здесь не казалась такой черной, как в южных местах. По небу ползли цветные полосы, на северо-западе долго не угасал закат. Потом на горах вспыхнули гирлянды электрических огней. Тысячи световых точек висели на стенах заводов, отмечали линии дорог, лезли на высоты. И звезды в просветах неба, образуемых ущельями между гор, были тусклей и, казалось, висели ниже над землей, чем эти искусственные, причудливые созвездия. Лесков залюбовался великолепным зрелищем ночного освещения.
- Не правда ли, удивительно? - проговорил он, протягивая руку к горам.
- Безобразие! - ответил Лубянский. - Тратят тысячи киловатт на иллюминацию, а с нас дерут по сорок копеек за киловатт-час!
10
Рабочий день Александра Ипполитовича Галана, руководителя ремонтного цеха электромонтажной конторы, начался плохо. На столе лежал доставленный из планового отдела график на вторую половину месяца. Галан сидел перед ним и поеживался: производственная программа проваливалась из-за нехватки материалов. Все это предвещало бурные сцены с заказчиками, проработку на совещаниях и неприятные разговоры с рабочими.
В это утро Галан недолго задерживался в кабинете, хотя и любил свое внушительное, с высокой резной спинкой кожаное кресло, привезенное в юный Черный Бор в числе многих других реликвий старины. В кресле этом спалось лучше, чем в постели, - Галан часто в нем подремывал, уставая от хождений по цеху. Он вообще в последнее время уставал, даже если и не было большой работы. Впрочем, ему было уже столько лет, что, говоря: "Мне ведь полста стукнуло!", - он тут же отводил в сторону глаза.
Галан прошел в цех. Здесь ему дышалось и думалось легче, чем в кабинете. В цеху нарастающий прорыв не казался таким неизбежным. Цех работал - сварочные трансформаторы рычали, монтеры возились у стендов, станки были загружены. Но Галан знал, что это лишь видимость работы, заказы на сторону были остановлены, производились только заделы и мелкие ремонты, кое-кто вообще простаивал.