Данное издание - самое полное собрание сочинений Исаака Бабеля. В него вошли практически вся известная на сегодняшний день проза, драматургия, киносценарии, публицистика писателя и большой корпус писем.
Третий том включает в себя рассказы, киносценарии, пьесу "Мария", статьи, мемуары, выступления.
Содержание:
Попутчик в Стране Советов 1
Работа над рассказом* 4
Речь на Первом всесоюзном съезде советских писателей* 5
Рассказы и очерки 6
Великая Криница* 22
Киносценарии и пьеса 24
Публицистика. Статьи, мемуары, выступления 46
Переводы* 58
Приложение 61
Комментарии 64
Примечания 71
Исаак Эммануилович Бабель
Собрание сочинений в четырех томах
Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика
Попутчик в Стране Советов
Слава не пришла к Бабелю - она свалилась, как снег на голову (что-то подобное произошло в это время лишь с Зощенко). В начале 1924 года в московских журналах были опубликованы первые новеллы - всего через четыре года книжка "И. Э. Бабель" появляется в серии "Мастера современной литературы".
"В России вышел сборник статей обо мне. Читать его очень смешно, - ничего нельзя понять, писали очень ученые дураки. Я читаю все, как будто писано о покойнике - так далеко то, что я делаю теперь, от того, что я делал раньше. Книжка украшена портретом работы Альтмана, тоже очень смешно, я вроде веселого мопса" - обидно напишет оригинал о портретистах, среди которых были известные литературоведы (Ф. А. Бабель, 21 мая 1928 г.).
Так произошло очередное превращение. Из-под масок экзотического одессита Баб-Эля (писатель в шутку производил свой первый псевдоним от Баб-эль-Мандебского пролива) и выдуманного конармейца Лютова появился знаменитый писатель-попутчик (хотя и с подозрительным мелкобуржуазным прошлым), надежда советской литературы.
"Рассказы о Конармии выдвинули его в первые ряды советских художников слова. Новизна материала, целиком взятого из революционной, еще не нашедшей отображения в художественной литературе, жизни, а также оригинальность выполнения не могли не сделать из новелл Б. о Конармии чрезвычайно значительных произведений. В лице Б. молодая советская литература получила сильного художника, попутчика, с редкой по тому времени полнотой отдавшего свое дарование революционной тематике. Эта общественная заслуга Б. - крупного художника-пионера революционной тематики, ни в коем случае не может быть умалена и в настоящее время", - косноязычно, но лестно напишет Д. Горбов в первом томе "Литературной энциклопедии" (1930).
"Конармия" и "Одесские рассказы" темной тенью нависли над последующей бабелевской литературной судьбой.
Красноречивое молчание
Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь.
Н. Ушаков
В то время, когда все - сотрудники журналов и издательств, критики, читатели - ожидали от автора новых текстов, Бабель повел себя необычно. Вместо того чтобы ковать железо литературного успеха, он убегал, прятался, быстро приобретя репутацию ловкого спекулянта и литературного молчальника.
В сентябре 1930 года К. Чуковский записывает разговор с романистом С. Н. Сергеевым-Ценским: "Бранит Бабеля. "Что это за знаменитый писатель? Его произвели чуть ли не в Толстые, один Воронский написал о нем десятки статей, а он написал всего 8 листов за всю свою жизнь!" Я протестовал, но он стоял на своем: "ни Бабель, ни Олеша не могут быть большими писателями: почему они пишут так мало. Бабель напишет рассказ и сам же его в кино переклеивает"".
В текст долгожданного рассказа "Гюи де Мопассан" журнал "30 дней" (1932, № 6) врезает дружеский шарж "Скупой литературный рыцарь". Бабель, "копаясь в своем неопубликованном литературном богатстве" (на сундучке с рукописями надпись: багаж 1929 г. ) произносит строки пушкинской маленькой трагедии: "Я каждый раз, когда хочу сундук Мой отпереть, впадаю в жар и трепет… Бог знает, сколько горьких воздержаний, Обузданных страстей, тяжелых дум, Дневных забот, ночей бессонных мне Все это стоило?"
Бабелевская "скупость" стала притчей во языцех. Его рыцарство не вызывало сомнения у женщин, но большие сомнения - у издательских работников. Бабель обещал редакциям рассказы, брал многочисленные авансы, вдруг исчезал, внезапно появлялся и снова исчезал.
"Он не печатает новых вещей более семи лет. Все это время живет на проценты с напечатанного. Искусство его вымогать авансы изумительно, - с удивлением, переходящим в восхищение, записывает в дневнике 1931 года редактор "Нового мира" В. Полонский. - У кого только не брал, кому он не должен - все под написанные, готовые для печати, новые рассказы и повести. В "Звезде" даже был в проспекте года три назад напечатан отрывок из рукописи, "уже имеющейся в портфеле редакции", как объявлялось в проспекте.
Получив в журнале деньги, Бабель забежал в редакцию на минутку, попросил рукопись "вставить слово", повертел ее в руках - и, сказав, что пришлет завтра, унес домой. И вот четвертый год рукописи "Звезда" не видит в глаза. У меня взял аванс по договору около двух с половиною тысяч. Несколько раз я перечеркивал договор, переписывал заново, - он уверял, что рукописи готовы, лежат на столе, завтра пришлет, дайте только деньги. Он в 1927 году, перед отъездом за границу, дал мне даже название рассказа, который пришлет ровно 15 августа. Я рассказ анонсировал - и его нет по сие время. Под эти рассказы он взял деньги - много тысяч у меня, в "Красной нови", в "Октябре", везде и еще в разных местах. Ухитрился забрать под рассказы даже в Центросоюзе. Везде должен, многие имеют исполнительные листы, но адрес его неизвестен, он живет не в Москве, где-то в разъездах, в провинции, под Москвой, имущества у него нет, - он неуловим и неуязвим, как дух. Иногда пришлет письмо, пообещает прислать на днях рукопись, - и исчезнет, не оставив адреса…"
Так родилась главная легенда его писательской жизни тридцатых годов - о продолжительном молчании в ожидании удивительной речи . Она была закреплена и авторизована на первом съезде советских писателей. Бабель говорил о себе как "великом мастере этого жанра" и признавался, что "в любой уважающей себя буржуазной стране я бы давно подох бы с голоду".
С голоду он, конечно, не подыхал, но когда судебные исполнители как-то настигли неисправного должника и наложили арест на его имущество, он с гордой иронией написал тому же Полонскому под новый 1931 год из своего подмосковного "укрывища": "Привлечь меня к суду - это значит подарить мне деньги. Я вызываю всех писателей СССР на "конкурс бедности" со мной, у которого не только что квартиры нет, но даже и самого паршивенького стола. Я сочиняю на верстаке (в самом буквальном смысле слова) моего хозяина Ивана Карповича, деревенского сапожника. Носильное же платье мое и белье, даже по Сухаревской оценке, не превышают ста - может, двухсот рублей. C’est tout. <Это все>".
На портрете Альтмана он увидал себя веселым мопсом. Случайным знакомым он напоминал то бухгалтера, то заведующего сельской школой, но не "крупного художника-пионера революционной тематики". Как-то он явился на дачу к Горькому без приглашения и был отправлен кухаркой на задний двор. Потом она с удивлением наблюдала, как этот подозрительный субъект дружески беседует с сыном писателя Максимом.
Познакомившись с молодой девушкой-строителем, будущей женой, он с радостью отметил, что за целый день она ни разу не спросила "довольно известного писателя" о творческих планах. На этот привычный журналистский вопрос он однажды ответил так: "Хочу купить козу".
Разговорам о литературе он предпочитал беседы о лошадях. Собирался писать "Лошадиный роман". Просил присылать ему в Париж программки московских бегов. Подолгу жил в подмосковном Молоденово, поблизости от конного завода (там и стоял верстак сапожника Ивана Карповича).
Вообще, его отношение к братьям-писателям было смесью иронии и отчуждения. Когда в Переделкино (булгаковском "Перелыгино" из "Мастера и Маргариты") начали возводить писательский городок со всеми удобствами для избранных и приближенных, он согласился поселиться там только после того, как узнал, что дачи стоят далеко друг от друга и не нужно будет ходить в гости к соседям.
Он любил другие компании - жокеев, охотников, военных, деревенских мужиков, старых одесских приятелей, далеких от литературы. Любил текущую реку жизни, в которую хищно ввинчивались его острые глаза-буравчики (деталь, отмеченная мемуаристами).
"Весь поворот головы, рот, подбородок и особенно глаза Бабеля всегда выражали любопытство. У взрослых редко бывает такой взгляд, полный неприкрытого любопытства. У меня создалось впечатление, что основной движущей силой Бабеля было неистовое любопытство, с которым он всматривался в жизнь и в людей" (Н. Мандельштам. Воспоминания).
Это неистовое любопытство непрерывно гнало его в дорогу.
"Летом буду работать и бродяжить, собираюсь поехать в Ставрополь, Краснодар, на несколько дней в Воронежскую губернию, потом в Дагестан и Кабарду. Ездить буду, конечно, не в международных вагонах, а собственным, нищенским и, по-моему, поучительным способом" (В. П. Полонскому, 8 апреля 1929 г.).
На самом деле и во второй половине двадцатых и в тридцатые годы Бабель писал не так мало: дополнил "Одесские рассказы" киносценарием "Беня Крик", сочинил на том же материале драму "Закат", переделал для кино роман Шолом-Алейхема "Блуждающие звезды", написал еще два сценария. Но все это воспринималось как литературная халтура, поденщина, отвлечения на пути к новой, будущей прозе.
В главной своей работе Бабель был неуступчив и непримирим, "замешан на упрямстве и терпении".
"Я тружусь здесь, как вдохновенный вол, света божьего не вижу…", - отчитывается он редактору "Нового мира" В. Полонскому из Парижа 5 октября 1927 года.
"Я по-прежнему много работаю, яростно, уединенно, с далеким прицелом - и если второй мой выход на ярмарку суеты окончится жалкими пустяками, то утешение у меня все же останется - утешение одержимости", - сообщает он оттуда же давней знакомой (А. Г. Слоним, 7 сентября 1928 г.).
В "Выбранных местах из переписки с друзьями", рассуждая, "в чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность", Гоголь скажет о Пушкине: "Поэзия была для него святыня - точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный; ничего не вносил он туда необдуманного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрепанная действительность".
Бабелевская "действительность" была другой - не благодушно растрепанной, а кровавой и страшной. Но отношение к своему делу поразительно напоминает описанную Гоголем позицию. "А думаю я, что, несмотря на безобразные мои денежные обстоятельства, несмотря на запутанные мои личные дела, я ни на йоту не изменю принятую мною систему работы, ни на один час искусственно и насильно не ускорю ее. Не для того стараюсь я переиначить душу мою и мысли, не для того сижу я на отшибе, молчу, тружусь, пытаюсь очиститься духовно и литературно, - не для того затеял я все это, чтобы предать себя во имя временных и не бог весть каких важных интересов" (В. П. Полонскому, 31 июля 1928 г.).
"Скупость" этого рыцаря объяснялась его истовым, почти религиозным служением литературе. Его молчание было красноречивым, полным какого-то непонятного смысла.
Великая криница
Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шел из хаты,
Кто кидался в обмороки, -
Милицейские ребята
Выводили под руки…
А. Твардовский
"Бабель работал не только в Конной, он работал в Чека. Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садическая страсть к страданиям ограничила его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокостях революции. Слезы и кровь - вот его материал. Он не может работать на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся его "Конармия" такова" - ищет причины бабелевского молчания Вячеслав Полонский.
В эпоху "великого перелома" Бабель снова оказался там, где слезы и кровь лились с той же простотой и свободой, как в недавнюю еще эпоху революции и гражданской войны.
В феврале 1930 года писатель едет в украинское село Великая Старица, чтобы своими глазами увидеть большевистское преобразование общественных отношений в деревне, объявленную всеобщую коллективизацию сельского хозяйства. Через год он снова посещает те же места. Позднее отправляется в Кабардино-Балкарию и на Донбасс.
Его журналистские впечатления от "СССР на стройке" (так назывался издававшийся под редакцией Горького журнал), как и у многих наблюдателей, кажется, были положительными, даже восторженно оптимистическими.
"Живу в коренной чистокровной казачьей станице, - написано сестре 13 декабря 1933 года. - Переход на колхозы происходил с трениями, была нужда, но теперь все развивается с необыкновенным блеском. Через год-два мы будем иметь благосостояние, которое затмит все, что эти станицы видели в прошлом, а жили они безбедно. Колхозное движение сделало в этом году решающие успехи, и теперь открываются действительно безбрежные перспективы, земля преображается".
Градус оценок еще более повышается через несколько недель: "Очень правильно сделал, что побывал в Донбассе, край этот знать необходимо. Иногда приходишь в отчаяние - как осилить художественно неизмеримую, курьерскую, небывалую эту страну, которая называется СССР. Дух бодрости и успеха у нас теперь сильнее, чем за все 16 лет революции" (письмо матери и сестре, 20 января 1934 года).
Известны и иные бабелевские оценки, правда, исходящие от мемуаристов и транслированные через много лет. Одному из близких собеседников после очередной поездки в районы коллективизации Бабель будто бы говорил, что происходящее там страшнее, чем увиденное во время гражданской войны.
Главным в таких случаях оказывается слово художника. Он, как правило, глубже и проницательнее человека.
Две сохранившиеся главы из деревенской книги создают образ надвигающейся катастрофы.
На масленой тридцатого года в Великой Кринице буйно играют свадьбы, и веселая вдова Гапа Гужва рушит мир в яростном танце: "Мы смертельные, - шептала Гапа, ворочая багром. Солома и доски сыпались на женщину. Она плясала, простоволосая, среди развалин, в грохоте и пыли рассыпающихся плетеней, летящей трухи и переламывающихся досок".
А в это время деревенские активисты с новым начальником-судьей проводят совещание и пишут "своему селу обвинительный акт".
"- Судья, - сказала Гапа, - что с блядями будет?..
Осмоловский поднял лицо, обтянутое рябоватым огнем.
- Выведутся.
- Житье будет блядям или нет?
- Будет, - сказал судья, - только другое, лучшее".
В "Колывушке" под колесо истории попадает уже соль деревни, крепкий мужик, совсем не кулак, все скромное богатство которого - изба, коровы и лошади, молотилка - заработано собственным горбом. Получив приказ о высылке, он тоже крушит свой мир, убивает жеребую кобылу, разбивает веялку, седеет в одну ночь и бесследно исчезает из деревни, рассеивается в украинских просторах.
"- Куда вы гоните меня, мир, - прошептал Колывушка, озираясь, - куда я пойду… Я рожденный среди вас, мир…"
На этот тихий вопль души отвечает урод, горбун, избранный председатель колхоза с говорящей фамилией Житняк.
"- Ты к стенке нас ставить пришел, - сказал он тише, - ты тиранить нас пришел белой своей головой, мучить нас - только мы не станем мучиться, Ваня… Нам это - скука в настоящее время - мучиться.
Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в нем, как в птице.
- Тебя убить надо, - прошептал он, догадавшись, - я за пистолью пойду, унистожу тебя…"
В отличие от роскошных пейзажей "Конармии" и "Одесских рассказов", поздняя бабелевская новелла почти бескрасочна. Единственное короткое описание в "Колывушке" наливается символическим смыслом. "Ночь была лилова, тяжела, как горный цветной камень. Жилы застывших ручьев пролегали в ней; звезда опустилась в колодцы черных облаков".
Тяжелая ночь и черные облака нависают над страной. Через десятилетие герой "Тихого Дона" увидит над головой черное солнце.
"Колывушка - не только шедевр прозы, но сверх того, первое, по сей день непревзойденное описание той трагедии, какой была коллективизация для всей огромной страны, - скажет уже в середине девяностых годов польский литературовед и переводчик Бабеля Е. Помяновский. - Никто до Бабеля - да и никто после него не описал эту трагедию так пронзительно и просто. Ни в какое сравнение с этими несколькими страничками не идут тома "Поднятой целины". Даже Гроссман в повести "Все течет", даже Солженицын в тех главах "Круга первого", где Рубин вспоминает, как вывозили трупы из голодающих сел, - не вызывают у читателя такого потрясения, какое испытываешь, читая историю Колывушки, его жеребой кобылы, изгнания его из дома на мытарства. Рассказ написан без всякой надежды на скорую публикацию - лишь для того, чтобы дать свидетельство истине".
Новому миру не нужна страстная "блядь" Гапа Гужва. Из него изгоняют неистового работягу Колывушку.
Совсем скоро оказалось, что писатель Исаак Бабель в нем тоже - лишний.
Игра с огнем
А может статься и другое, -
Привязанность ко мне храня,
Сосед гражданственной рукою
Донос напишет на меня.
И, преодолевая робость,
Чуть ночь сомкнет свои края,
Ко мне придут содеять обыск
Три торопливых холуя.
От непроглядного разгрома -
Посуды, книг, икон, белья -
Пойду я улицей знакомой
К порогу нового жилья… <…>
Я вспомню маму, облик сада,
Где в древнем детстве я играл,
И молвлю, проходя в подвал:
"Быть может, это так и надо".
Вл. Щировский
Общественное положение и взгляды Бабеля в тридцатые годы так же странны и непонятны, как его писательское "молчание". Он живет по каким-то другим законам: то ли ведет свою мало кому понятную игру, то ли просто не понимает, как стремительно меняется окружающая жизнь.
Круг бабелевских знакомств не ограничивался прежними школьными друзьями, издательскими работниками и жокеями. Этот сочиняющий на верстаке голодранец не только дружит с нынешним командармом советских писателей Максимом Горьким, постоянно защищающим его от нападок бывшего командарма первой конной Семена Буденного. По СССР он не только "бродяжил", но и передвигался в "международных вагонах".