Не колебалось робкое пламя на могиле поэта, его защищали стекла запотевшего от дождей фонаря.
- Где ты была?
- Гуляла.
- Да какие такие гулянки в грозу?! С ума от тебя сойдешь.
- Мама, а я - лягушка. Сама меня такой родила, а теперь смеешься. Это же гены, мама!
- Че-го?!
- Гены, гены! - шутливо и нежно, словно недавно еще не захлопнула двери перед носом матери, отвечала Кира.
КИРА И ТО, ЧТО ЕЙ ХОРОШО УДАЕТСЯ
Итак, Иван Иванович, насвистывая, готовил под клеевую стены и потолок, а Сева, его подручный, сосредоточенно циклевал пол.
В комнату вошла Кира и увидела незнакомого юношу.
Гроза и дождь в этот день пришли неожиданно. Облепившее Киру влажное платье выдавало ее резкую худобу. С волос стекала вода, лицо было мокрое, напряженное, как у ныряльщицы.
- Ты словно чуешь грозу, - покачав головой, сказа отец.
- Угу.
- Поди-ка переоденься... Простынешь, Кира.
- Ладно. Сейчас.
Прислонилась к двери, скрестила руки по-наполеоновски, задумчиво и небрежно перекинула ногу на ногу. (Ноги в больших туфлях, чуть искривленных. Походка у Киры была косолапая.)
На светлой двери красиво вырисовывался силуэт девочки в юбке выше колен, с поэтическими ногами "тонколодыжной девы". Стояла, щурилась, разглядывая незнакомого малого. И вдруг сказала лениво:
- Я знаю, что вы студент и что ваша фамилия - Костырик... А почему бы вам, собственно, не поменять фамилию?
- Недосуг, - ответил студент.
- Иди-ка лучше переоденься! - прикрикнул отец.
- Иду. Ушла.
- Мама! Если б ты только видела Фалька, - послышалось из соседней комнаты. - Нет. Ты не можешь себе представить, как это остро!
(Кирина мама, Марья Ивановна, только тем и была озабочена, как бы ей повидать Фалька. Она с ним, понимаете ли, пивала чаи. Она имела полное разумение о том кто такое Фальк.)
- Супу хочешь?
- Ну что ты, мама.
- А гречневой каши?
- Да нет же. Какие каши?!
- Ты у нас вроде Кощея Бессмертного. Отощала, одни мослы. Разве можно - с утра не евши!
- Мама!.. Ну как ты можешь?! Я.. Я...
Сделалось тихо.
Минут десять спустя, подколов волосы и надев розовое платье с белым воротником, Кира снова вошла в ту комнату, где колдовали отец и его помощник.
Студент был среднего роста, широк в плечах. Красивый? Пожалуй. Волосы коротко стрижены, очень коротко, как соответствовало моде (архитекторы - свободные и перегруженные работой, развитые и ограниченные, - все как один пижоны).
- Костырик! Вы уже были на выставке Фалька?
- Нет, - ответил он, не поднимая на нее глаз. - Я бывал у них на дому, у вдовы художника. Интересно, конечно... Но, говорят, на выставке он бедновато представлен...
Сева был несколько озадачен. Но продолжал старательно циклевать пол. Видно, очень любил работать.
Каждый любит то, что хорошо ему удается. Не иначе как студенту Костырику хорошо удавалась циклевка полов.
...А Кире - обратить на себя внимание любого, пусть самого упрямого человека.
Она уронила книгу.
Сева не поднял головы.
Задела стол. Лампа, стоявшая на столе, со стуком грохнулась о стул.
- Кирилл, ты рехнулся? - спросил отец.
- Я с ума сошел, - ответила Кира.
Сева не оглянулся, не сдвинулся с места. Продолжал циклевать пол.
"Он - корова! - решила Кира, разглядывая красивое, хорошо слепленное, наклоненное к полу лицо студента. - Корова!.. Корова!.." И вышла из комнаты.
Эх, если б. Сева видел, с каким аппетитом Кира хлебала суп и уписывала гречневую кашу с поджаренным луком.
Он не видел этого... А вдруг он и гитары не слышал и грудного, неожиданно низкого голоса!
Мо-ожешь отнять покой,
Можешь махнуть руко-ой...
- До свиданья, Иван Иваныч. До завтра. В половине шестого, так, что ли?
Мо-ожешь отдать долги-и,
Можешь любить други-их,
Можешь совсем уйти-и-и...
О ФРЕЙДЕ И О САДИСТАХ
Из соображений практичности потолок в кухне решили окрасить масляной краской. Споткнулись на цветовом решении стен.
- Пижон! - усмехался Зиновьев. - Ведь надоест, надоест... Утомит глаз. Ладно. Ну, а что там слышно новенького, как его... ну на вашем архитектурном фронте?
- Я уже вам говорил про балконную дверь из сплошного стекла.
- Действительно. Говорил... Нет! Для нас не пойдет... Во-первых, мы - север, а не Флорида. А второе - кое-кто задастся вопросом: "А не рехнулся ли, делом, Зиновьев на заграничной почве?" - "Он и до Запада был "с приветом", не замечали?.." Эх-эх... Ну был бы ты, Костырик, хоть со второго курса!.. Мы бы не только мою квартиру - мы бы, может, всю Москву перекомпоновали на новый лад. А так - втянусь... А дальше что! Спросят: "Где твой советчик, товарищ Зиновьев?" - "Где? Очень просто. Выбыл в архитектора..." - "Ребята, а мастер Зиновьев где?" - "А вон там. На своей стремянке. Остался с похлебкой... При бороде!"
...Перед окраской кухонного потолка пол из пластика следовало тщательно застелить.
Явилась Кира, внесла газеты и мешковину.
Была она одета для этого случая следующим образом: узкая юбка, английская мужская рубаха (непрозрачный нейлон), широкая клетчатая жилетка. Жилетку Кира сшила сама. Очень свободная, она скрывала Кирину худобу и сутулость.
- Какая досада, папа... - вздыхая, сказала Кира, расстилая по полу газету. - У меня на сегодня билеты в кино на "Красную бороду", а Зойку из дома не выпускают. Домострой! У ее матери мания преследования. Ее надо отправить к Фрейду. Вчера она побила Зойку по морде... Я бы на Зойкином месте с собой покончила.
- Эко ты, дочка, дешево ценишь жизнь.
- Да. Дешево... Но я завещаю, чтобы меня кремировали, а пепел развеяли над сосновым бором. Запомнил?
- Костырик, слыхал, до чего умна?! Самая вредная изо всех моих детей! Ну?! А как же с этим... с "Зеленой бородой"? - подмигнул он дочери с высоты стремянки. - Мне, что ли, прикажешь с тобой пойти, а то как бы твоим пеплом не пришлось удобрять леса!
- При чем тут ты? - пожав плечами, ответила дочь. - Я просто делюсь, вот и все!.. Зойку жаль... Потому что Зойкина мать - садистка.
- Зря не побьют. Это будьте спокойны. Небось знала, за что побила. Мать! Не чужой человек.
- Папа, ты так говоришь, как будто бы избиваешь нас каждый день.
- Не надо - не бью. Надо будет - так излупцую, как Сидорову козу, - рассеянно и певуче ответил Иван Иванович. - А сеанс-то какой?.. В часу, говорю, котором?
- В девять тридцать.
- Может, Сева пойдет на эту, как его... "Синюю бороду"? Пойдешь, что ли?
- Да что вы! Некогда. Большое спасибо. Как-нибудь в другой раз.
- Ладно, будет тебе... Всей работы все равно не переработаешь.
Сева молчал.
- Пойдет, Кируша. Что ж так... Нельзя, чтобы каждый день до самой до поздней ночи.
- Как хотите, Иван Иваныч.
- Зачем ты его заставляешь, папа? Ведь ему совершенно неинтересно!
- Что-о-о?! Тебе интересно, а Всеволоду неинтересно? Да ты понимаешь, что говоришь?
- Если б ты знал, как трудно было достать билеты. Как много желающих... До начала сеанса еще два часа с четвертью. Я кого-нибудь вызвоню!
- Что-о-о?
- Хорошо бы... А то я и переодеться-то не успею. Неудобно в рабочих брюках и куртке.
- Да будет, будет тебе, Костырик, - огорчился Иван Иваныч. - Приоденешься как-нибудь в другой раз... Все гуляют, а ты работать?.. Весна! Гуляй. Я смолоду, как бы это выразить... Я вроде бы поэнергичней был. Мы хорошо гуляли. Красиво гуляли. А на нее ты внимания не обращай. Она ж не со зла. Просто набалована до невозможности. Да и какой тебе оппонент - школьник!
ИЗБИТАЯ ЗОЙКА
Сделав великое одолжение Иван Иванычу и согласившись пойти в кино с его дочкой, Сева съездил домой и переоделся: отутюжил единственную пару выходных брюк, начистил полуботинки (еще вполне элегантные, современной формы, с туповатыми и вместе вытянутыми носами), надел импортный пиджачок.
Когда он вернулся к Зиновьевым, Иван Иваныч уже по третьему разу обрабатывал стены над чешским кафелем.
- Учитель! Вот кнопки... Для детской. Гляньте! По-моему - блеск.
- О-го-о-о! А где ты такими разжился?
- На заводе у бати. Да и много ли надо для детской? Штук тридцать - сорок - у них небольшая дверь.
- Не знаешь моих бандитов. Обивать будем с двух сторон, иначе не достигнуть звуковой изоляции.
Замолчали.
Отвернувшись от Севы, Зиновьев энергично орудовал щетками.
И вдруг щетки в руках у Зиновьева на минуту остановились.
- Сева, а может, для стен светло!.. Светловато, а? Да ладно! Кухня - не филармония.
Скрипнула дверь, вошла Кира.
- Отец! У меня немыслимо болит голова.
- То есть как это так "немыслимо"? Может, простыла? Ну так легла бы, сказала матери.
- Нет. Не стану ее волновать. Сева! Привет. То есть, извините, пожалуйста, добрый вечер. Я все перепутала, перепутала... Так болит голова!
Ее лицо искривилось, изображая боль. (Стало похоже, будто не Кира, а Сева купил билеты и долго-долго ее упрашивал... И она с трудом согласилась, что называется - снизошла, а теперь колеблется... Но отказать, если ты уже обещал, невежливо, нехорошо!.. Правда?)
- Ну что ж... Я охотно пойду один. Отдыхайте, Кира. Хорошо бы, знаете ли, выпить малинки и пропотеть.
- Я не пью малинок... И не потею!..
- А что вы пьете, когда простужаетесь? Самогон?
- Да вы не сердитесь! Не надо... - И шепотом: - Не в моих привычках ранить людей. Всем нужны тепло, доброта.
- Ха-ха-ха! - глядя в лицо этой лгунье и фарисейке, не удержавшись, захохотал Костырик.
- Ну как?.. Прошла там у вас голова, что ли? - спросил из кухни Зиновьев.
- Не совсем, папа. Попробую погулять.
Когда оба они, не глядя один на другого, спускались с лестницы, навстречу им поднялась девочка. Белокурая, толстощекая.
- Здравствуй, Кирок!
- Зойка, ты, как всегда, опаздываешь. Я уже отдала билет...
- А может, мне зайцем, Кирочек, как в прошлый раз?
- Не знаю, что тебе посоветовать... Нет! Я бы на твоем месте не стала этого делать.
- Скажите, пожалуйста, Зоя, это вас сегодня избила мама? - спросил Костырик.
- Меня?! За что?.. И как вам только не стыдно!.. Что я вам сделала? Вы меня видите в первый раз, в первый раз!
И толстая девочка, разрыдавшись, сбежала с лестницы.
- Это же совершенно другая Зоя, - огорченно сказала Кира. - У нас в классе - четыре Зои. Это жестоко, жестоко! У нее плохая фигура. Она так уязвима!
- Кира! Ты скоро бросишь валять петрушку!.. Или я поверну домой. Отчего ты нас всех считаешь за дураков?
- Зачем же всех?.. Не всех. Ну? Как ты решил? Домой?.. А если в кино, так давай побыстрей на троллейбусную остановку.
- Могу тебе предложить такси. Не хочешь?.. А может, тебе желательно у меня на закорках? Ну так давай!.. Не стесняйся!.. Садись. Валяй!
- Успокойся, Сева... Веди себя как мужчина.
Было видно, что он разъярен.
...Но и то было видно, что парень он славный, "первого класса" - прямой, бесхитростный... И что бриться начал недавно. Остатки недобритого пушка проступали на щеках, на ямке у подбородка (другая, твердая часть подбородка была еще совершенно девственной: не тронутая бородой).
- Пошли, - зевнув, сказала Кира. - Сева, этот зевок к тебе не относится. Я сегодня заснула в шестом часу, читала Цветаеву. Кого ты любишь больше всего? Я имею в виду из наших, из современных?
- Знаешь ли, недосуг читать... Институт. Стенгазета. Работа.
- А летом? Ах, да... Я забыла: у студентов летняя практика...
- И вдобавок у нас садовый участок. Приходится помогать отцу.
Он сиял. Каждое его слово сопровождала улыбка. Казалось бы, нет на земле ничего веселей, как помогать отцу сажать и полоть петрушку.
Зажегся зеленый свет.
Уверенно и спокойно он взял ее под руку, не раздумывая, инстинктивным, быстрым движением...
- Ну а спорт? - лениво спросила она.
- На лыжах хожу, конечно. Но как-то, знаешь ли, несерьезно... Разряда нет. Не стремлюсь. Нет времени для разряда.
- Сева!.. Слабо сорвать мне вот эту ветку!
- Нас оштрафуют. И прямиком - в милицию. Под конвоем.
- По-одумаешь - невидаль. У меня уж есть привод.
- Врешь.
- Не вру. Спроси у отца.
- Ну и фруктец же ты, Кирочек!
- Сева!.. Ты любишь фрукты? Я люблю. Фейхоа. Ты ел?
- Не те ли фейхоа, Кирок, что растут у вас на дворовой липе?
- Нет... Настоящие. Южноамериканские. Я бы хотела в Африку... А ты?
Задумавшись, она наклонилась к его лицу, он услышал ее дыхание.
- Вся моя цель - это Африка!
("Это она нечаянно или нарочно?.. С ума от нее сойти!..")
- Подожди, Кира...
Она продолжала шагать опустив голову, подбрасывая носком искривленной туфли камень, валявшийся на дорожке сквера. Он нагнал ее. В руках у него была ветка.
- На. Возьми.
- Не хочу.
- Отчего?
- Сама не знаю... Должно быть, слишком долго пришлось просить.
Наивное лицо его, не занятое тем, чтобы управлять собою, выразило растерянность. Рука играла веткой. Пальцы не знали, что делать с ней.
Он кинул ветку на мостовую.
И веточку, с чуть распустившимися весенними почками, тотчас затоптали люди. И пришла ее смерть. Но из четырех желтоватых почек заплакала только одна. У нее был скверный характер. К тому же, как самая молодая, она еще не знала слова "смирение". Почки вообще не знают слов...
- Весна! - удивившись, сказала Кира. И вскинула голову. - Вчера еще не было... А сегодня - весна.
БЕЗ ВРАНЬЯ
Да. Конечно. Весна. Эка невидаль!
Ночью она подошла к деревьям и дыхнула на них зеленым своим дыханием.
Пустынными были улицы в этот час, и никто не видал, как ложились первые отсветы дня на тихую поверхность рек; и как благодарно, и тайно, и счастливо подхватывали московские воды свет раннего, самого раннего утра; и как бережно мчали его вперед, все вперед-вперед, каждой каплей своей.
А зубчатые стены Кремля, очерченные светлеющими небесами! Это лучший час Красной площади. В этот час Кремлевские стены хороши до щемоты в сердце.
Светлеет. Светло... Загорелись от первого солнца купола Василия Блаженного. Зевая, подхватывают отблески утра окна жилых домов. Пораженные, не понимая, что же это такое нынче с ними творится, стоят на постах молодые милиционеры, охваченные смутным предчувствием счастья.
Минута! И вот уж выскочила из-за угла поливочная машина... Грузовик. И еще один.
Побелел край неба. Звякнул трамвай. Хлынули на улицу москвичи.
Они переполнят сейчас метро, троллейбусы и автобусы, заслонят Москву, заслонят утро.
Но разве им заслонить весну?
Она не спала всю ночь. Работала. Она снимет свой номерок в проходной года только тогда, когда повесит на табель свой номерок лето.
Она работяга, весна. Ни одно деревце, ни один лопух не обойдены ею.
Набухла каждая древесная почка. А запахи!.. Плохо разве она поработала над их оттенками!... А человечьи лица!
Но она не тщеславна. Нет. Не честолюбива. А всего лишь старательна. Труд ее - труд высококвалифицированный. И темпов она не снизит, независимо от наших вздохов, влюбленностей и переэкзаменовок.
- Весна! - сказала Кира.
И на этот раз не солгала. Рядом с ней, над ней, под ее ногами - со сбитым каблуком левой туфли - была весна.
К ВОПРОСУ О ПОЦЕЛУЯХ
- А нет ли билетика лишнего? - унижалась очередь.
- Биле-етик. Биле-етик... Нет ли билетика?
В фойе был джаз. Дирижер, искусно просияв унылым своим лицом, объявил солистку.
Она вышла на авансцену, немолодая, усталая... И приступила к делу: улыбнулась губами, накрашенными нежно-лиловой помадой.
Мы по палубе бегали, целовались с тобой...
- Бедняга! Да кто ж это согласится ее целовать?
- Странно ты говоришь, Кира. А вдруг она замужем?
- Разве твои папа с мамой целуются?
- ...?
- И мои никогда не целуются. Мой папа любит только красивых и молодых.
- Полно врать! Уж будто я не знаю Иван Иваныча!..
- Нет. Ты не знаешь. Он любит цветы... И музыку. И балерин. Он мужчина, но здорово на меня похож!
- Да будет тебе. И уж во всяком случае не он на тебя, а ты на него.
- Пусть по-твоему. Я знаю, что говорю!
Открылась дверь в кинозал. Подхваченные толпой, они вплыли в его полумглу, жуя на ходу пирожные с заварным кремом.
Свет погас. Темноту рассек круглый глаз ручного фонарика. Билетерша, пригнувшись указывала места, зрители бодро ругали каждого опоздавшего.
- Тишина... Наконец-то!
В зал вместе с юным самураем, облаченным в парадные шальвары хаканги, шагнуло искусство.
...Опыт требуется не только для понимания какого-нибудь сложнейшего обстоятельства. Нет. Он нужен и для того, чтобы ощутить теплоту чьих-то пальцев, необходим, чтоб засечь едва уловимое: то, к примеру, что сидящий рядом с тобой человек прижался к тебе плечом чуть сильней, чем надо. Само собой разумеется, что люди, вообще не похожие один на другого, разнятся и врожденными темпераментами.
Зрелость и та выбирает свои пути. (Один становится хорошим рабочим, другой - квалифицированным ухажером.)
Картина "Красная борода" была экранизацией классического японского романа девятнадцатого столетия. Плохие люди здесь были мерзавцами, хорошие - неуязвимы в своей победительной доброте. Одним словом - никаких льгот. Легко догадаться, что фильму предстояла счастливая концовка. (Вспомните о романах Диккенса. XIX век.)
Нынче - мы шустрые. Мы знаем, что не все на свете кончается хорошо. И все же искусство сохраняет для нас свою магию, ибо в искусстве всегда есть магия - даже если оно печально.
Кира вздрагивала; в том месте, где женщины склоняются над колодцем, посылая в его глубину имя больного мальчика для того, чтобы услыхала их просьбу Земля и сохранила ребенку жизнь, ногти ее вонзились в Севину ладонь. Он ей ответил мягким пожатием и зашуршал оберткой от шоколада.
Картина окончилась. Люди хлынули к выходу. В ярком свете Кира увидела спокойное, рассеянное лицо своего провожатого. Отгораживая Киру локтями, он вел ее сквозь толпу.
...Вот и бульвар. В его центре - пенсионеры, в дальних углах - влюбленные. Ну, а может, это и не влюбленные вовсе!.. Ведь не только любовь, даже самые крошечные влюбленности далеко не всегда рассиживают на скамейках в скверах, точно так же как подлинные влюбленности далеко не всегда "валяются на дорогах".
Весна... Ее ловит глаз вон той одиноко шагающей по бульвару семнадцатилетней девочки. Ладони девочки скрещены на затылке. Она идет, рассекая весну, занятая только собой, собой, своими тревогами и сомнениями... (Если бы ей сказали, что та прогулка, этот ее бессмысленный, торопливый шаг и есть счастье, что редко достанутся ей такие минуты, - потому что счастье, как и влюбленность, на улице не валяется, - она засмеялась бы вам в глаза.)