Здесь я запнулся, остановился, снова повторил: "Она там погибала", обреченно взмахнул ладонью и - умолк. "Будь что будет!" - решил я, ощущая, как вдоль всего позвоночника одна за другой сбегают холодные капли пота. Я всецело отдался наблюдению за этими сбегавшими капельками, оставив в покое и площадь, и всех собравшихся на митинг. И напрасно Раиса Арсентьевна ободряюще улыбалась мне, а Жукевич подталкивал в спину и что-то подсказывал. Меня глубоко оскорбляло, что Раиса Арсентьевна видит, как Жукевич в её присутствии осмеливается мне подсказывать. Конечно, он делает это нарочно, чтобы унизить меня в её глазах. Ладно же!
С этим мстительным "ладно же" я и стоял на площади, освещённый двумя фонарями, а толпа вокруг молчала в ожидании продолжения моей речи. Так прошло две или три минуты, но они действительно показались мне вечностью. Тогда Раиса Арсентьевна мягко взяла меня за плечо и сказала:
- Ничего, товарищи, он немного волнуется. Это пройдёт…
Шестибратов подал мне в кружке воды.
После меня выступил Жукевич. На всю жизнь запомнил я его речь: каждое удачное его слово словно кинжалом пронзало моё сердце. Он говорил уверенно и смело. Слушали его с жадным вниманием.
Жукевич носил, как в те годы говорили, "марксистскую" прическу - отпущенные волосы, небрежно отброшенные назад. Открытая шея в расстегнутой рубахе-косоворотке как бы подтверждала, что владелец её - выходец из простого народа, хотя речь оратора, как грузинское харчо, была густо заправлена малопонятными словами и выражениями. Мне даже казалось, что Жукевич это делает нарочно, чтобы показать своё превосходство и начитанность перед простым народом.
Однако людей, собравшихся на площади, как я понимал, привлекало далее не то, о чём говорил оратор, а сам боевой задор и та непримиримость, с какими громил он устои старого мира. Он звал слушателей в будущее. По его словам, всё зависело теперь только от того, как победивший класс пролетариата сумеет сопоставить гармонические пропорции труда физического с трудом умственным.
Толпа с глубокой доверчивостью и надеждой на счастливое будущее, которое скоро настанет на всей земле, внимала словам оратора. А он, углубившись в исторические дебри, один за другим приводил примеры, рисующие картины нравов и упадка рабовладельческих классов.
- Знаменитый римский учёный и врач Гален посылал ожиревших римлян на сельские работы…
- Туда их! - одобрительно гудели из толпы.
- Заставлял их копать землю, - указывая вниз пальцем, продолжал Жукевич, - косить траву, быстрее двигаться, бегать и делать гимнастику…
Он говорил о каких-то греческих философах и мыслителях, до глубокой старости занимавшихся гимнастикой.
- Великий философ Греции Аристотель сказал: "Жизнь требует движения!" В общем, товарищи, в здоровом теле - здоровый дух!
Я почти не слушал Жукевича, а исподволь, незаметно, наблюдал за выражением лица Шестибратова, как он, ни на секунду не отрывая своих влюблённых глаз, преданно глядел на Раису Арсентьевну.
И странно, к нему у меня не было никакого чувства неприязни: я любил его за любовь к Раисе Арсентьевне.
ВОСКРЕСНИК
В тот год Первое мая совпало с празднованием пасхи.
Раиса Арсентьевна попросила меня написать плакат, приглашающий комсомольцев на первомайский воскресник.
- Будет духовой оркестр, - добавила она с загадочной улыбкой, - ты уж постарайся, Снегирёк!
Откровенно говоря, никто из нас тогда не представлял себе, что это за штука - воскресник.
"Воскресник… Воскресенье…" Это связывалось с понятием об отдыхе, прогулке, развлечениях. "А праздничный воскресник тем более", - думал я восторженно. В моём воображении возникала наша весенняя роща, пронизанная солнечным светом, берег реки с нежно-зелёной травкой, девушки в белых платьях, а где-то вдали, на полянке, играет духовой оркестр, и мы танцуем лезгинку. В общем, что-то наподобие маёвки, только гораздо праздничней и веселей!
Под этим настроением я и нарисовал оригинальный, весь в радостных красках карнавальный плакат.
"Вся молодежь приглашается на первомайский воскресник!"
Мои устные объяснения и романтические домыслы о весенней роще, подснежниках и девушках в белых платьях подожгли сердца наших комсомольцев.
Накануне праздника за мной зашли девушки из церковного хора: регент просил не опоздать - в пасхальном концерте у меня сольная партия.
Я наотрез отказался петь. Это было не так-то просто, как может показаться теперь. На воскресные службы в монастырь послушать пение нашего хора приходили старухи с самых дальних окраин города. Я был солист хора и получал за четыре воскресенья полтора рубля. Сумма немалая!
Я не был религиозным, отец из старых икон лущил сухую щепу на самовар. Но на рождество мы обычно ходили со звездой по домам славить Христа. Меня привлекала в этом обряде возвышенная красота праздничной ночи, скрип свежего снега под ногами, таинственное мерцание далёких звезд. Все это поднимало в душе какие-то неясные, но чистые и добрые чувства.
И вот теперь мне приходилось от всего этого отказаться. Я комсомолец. А комсомольцы - против бога.
Собственно говоря, вопроса о боге я ещё окончательно не решил. Я просто его не касался. Никто по этому поводу с нами не разговаривал и ничего не разъяснял. Я знал одно, что буржуазию и белых надо бить. А вот с богом пока было неясно.
Долго не мог я уснуть, слушая праздничный трезвон колоколов и почти зримо представляя себе пасхальную службу. Наш хор поёт на правом клиросе. Нежные лица девушек, освещённые трепетным пламенем свечей, полны радостного и волнующего ожидания. В их темных зрачках, где-то в таинственной глубине, ярко дрожат точечки отраженных огоньков.
Но я комсомолец - член Коммунистического союза молодежи. Рабочий. А рабочему человеку с попами не по пути!
Вот пойдем завтра на наш воскресник, в рощу, где будет играть духовой оркестр, там уж и споём!
Утро выдалось на редкость чистое, полное весенней синевы и радостного щебетания птиц. Празднично убранный стол напоминал о пасхе.
Мать бережно извлекла из верхнего ящика комода заветные кремовые брюки, подаренные мне доктором Кудоярцевым, поклонником моего голоса. Правда, они были мне немного широки, но я никогда в жизни не надевал таких шикарных брюк.
Мой карнавальный плакат сыграл свою роль - у Летнего сада собралось весёлое общество наших комсомольцев: пришли литейщики с завода "Армалит", молодые табачницы, подростки из железнодорожного депо, воспитанники школы электромонтеров. Любаша стояла у ворот в компании девушек-спортсменок. Все разоделись по-праздничному: ребята в выстиранных, отглаженных рубашках и пиджаках, девушки в светлых платьях.
С развёрнутым знаменем, под бравурные звуки сияющих на солнце труб духового оркестра мы прошагали по центральным улицам, взбудоражив обывателей, и вышли к товарному двору сортировочной станции.
Здесь нам вручили широкие шахтёрские лопаты и подвели к составу открытых железнодорожных платформ, гружённых мелким антрацитом.
Раиса Арсентьевна поднялась на ступеньку вагона и строго оглядела наши недоумённые лица.
- Товарищи комсомольцы! - выкрикнула она своим звонким голосом. - Сегодня, в светлый день пролетарского Мая, мы пришли сюда на праздничный воскресник, чтобы отдать свой труд нашей молодой республике. Первый молодёжный воскресник мы посвящаем Маю. Пусть средства, которые мы заработаем сегодня, будут переданы в фонд помощи детям погибших партизан! Перед нами - железнодорожный состав с углем. Наша задача - как можно скорее разгрузить его. Итак, вперед, на трудовой бой!
Оркестр грянул "Смело, товарищи, в ногу!", и мы самоотверженно полезли на платформы.
После первого же взмаха лопатой я понял, что моим роскошным брюкам пришел конец. Весенний ветер, недавно радовавший нас освежающей прохладой, поднимал с лопат штыб - угольную пыль и нёс её вдоль состава, обсыпая с ног до головы всех работавших на платформах.
Ни один парень, ни одна девушка не бросили лопату и не ушли домой - так свято был понят нами, комсомольцами, тот наш первый урок испытания совести и чувства долга перед Родиной. Штыб набивался в глаза и уши, оседал на потные шеи и лбы. Через четверть часа нас уже невозможно было узнать - мы стали чернее негров.
И любопытно - в работе, в азарте труда мы позабыли о наших брюках и рубашках, о том, что сегодня пасха и люди празднуют этот день. Новое ощущение, необыкновенно сильное и ранее не испытанное, когда твой труд отдавался на благо общества, окрыляло нас, вызывало удивительный энтузиазм и желание быть в этом труде первым из первых, самым безоглядным и устремлённым. Будто пороховой дым над полем боя, над платформой взвивались чёрные клубы угольной пыли, уже не клубы, а целые облака! И мы, четырнадцати и пятнадцатилетние рабочие-подростки, в то время ещё ничего не знавшие ни о Ленине, ни о коммунистическом труде, всем сердцем, всей жизнью понимая и подтверждая его учение, работали с жаром, увлечённые мечтой - помочь нашей молодой республике. Взмокшая рубаха прилипала к спине, грязные капли пота текли с носа и подбородка, но я не останавливался и, подмываемый музыкой оркестра, действовал лопатой, как заправский корабельный кочегар.
Мимо проходили поезда, из окон на нас глядели удивлённые пассажиры, а мы, самозабвенно, подожжённые их любопытством, сбрасывали на землю серебристый антрацит, отливавший на солнце бриллиантовой россыпью. Какое-то удивительное чувство гордости, возросшего уважения к самому себе заставляло нас работать с всё большим запалом и вдохновением. Да, это был вдохновенный труд, радостный и лёгкий.
У вагонов вырастали чёрные холмы выгруженного угля. Оркестр без перерыва исполнял одну мелодию за другой: "Смело, товарищи, в ногу!" сменялось задумчивым вальсом "Берёзка", марш "Выход гладиаторов" - весёлым украинским гопаком, модное аргентинское танго - Наурской лезгинкой. Музыка сопровождалась весёлым звоном лопат, горячим блеском глаз на наших счастливых лицах.
- А ну-ка, поддайте-ка угольку, африканочки! - подгоняли мы девушек, разгружавших соседнюю платформу.
Первой закончила работу бригада Любаши. С лопатами на плечах, победно сверкая снежными улыбками, девушки прошагали с песней в чёрном самуме угольной пыли вдоль всего железнодорожного состава. Я не узнал бы Любашу, если бы не её прозрачный голубой шарфик на шее, похожий сейчас на старую застиранную тряпку. Она восторженно оглядывала ребят и девушек, окутанных облаками мелкого штыба, и беспокойно выкрикивала:
- Костя! Снегирёв! Где ты?
Я чуть не умер от смеха: она прошла совсем рядом, мимо, глядя прямо на меня, - и не узнала! Видно, хорош был я в своих модных кремовых брюках, если на расстоянии трёх шагов даже Любаша не могла узнать меня!
Очистив до последней крупиночки свою платформу, мы помогли разгрузить уголь и нашим соседкам, девчатам с табачной фабрики "Муратчаев-Назаров".
По оживлённым улицам города, мимо зеленеющих скверов и бульваров, заполненных праздной, гуляющей публикой, возвращалась с воскресника наша комсомольская колонна.
Проходя мимо монастыря, откуда на нас, как на чертей, вырвавшихся из преисподней, оторопело глядели изумлённые монахи, я с особым наслаждением завёл "Молодую гвардию":
Вперёд, заре навстречу,
Товарищи в борьбе…
И шагающая за мной колонна дружно подняла к небу припев:
Чтоб труд владыкой мира стал
И всех в одну семью спаял, -
В бой, молодая гвардия
Рабочих и крестьян…
Казалось, на всей земле не было в ту минуту человека счастливее меня, и всё оттого, что я сумел устоять и не пойти на спевку, что мне совсем не жаль было новых кремовых брюк, а главное, что мне впервые удалось так необыкновенно встретить пролетарский Май - доказать своим трудом, что и я не последний человек в нашем союзе молодежи.
Ну, конечно же, ещё и оттого, что у своего плеча я видел милое, обсыпанное угольной пудрой черномазое лицо улыбающейся Любаши.
БУЛЬБАНЮК И ДАНТОН
Экстренное заседание городского комитета комсомола посвящено разбору дела Павла Бульбанюка. Бывший боец железнодорожного батальона, Бульбанюк недавно демобилизовался по ранению. Ходил он без шапки, с лобастой, будто бурьяном заросшей, круглой головой, на голом теле - дырявый овчинный кожух. Голос низкий, утробный, пугающий.
В каждом городе, селе, местечке имеются свои местные чудаки. Таким чудаком у нас в комсомоле был Павло Бульбанюк. Самые досужие и невероятные замыслы, как он называл их - задумки, непрерывно осеняли его фантазию. Задумку он с бычьим упрямством немедленно стремился провести в жизнь.
Вместе с Оладькой Бульбанюк работал в депо маляром, красил вагоны и по наложенному трафарету выводил краской цифры и надписи.
На спор с Оладькой Павло вызвал на бой ни больше, ни меньше, как самого господа - бога Саваофа. Бой должен быть проведен публично, на глазах у верующих, на церковной паперти. Это была очередная задумка Бульбанюка.
В ту пасхальную ночь, когда я отказался идти в церковь и готовился к воскреснику, Бульбанюк с Оладькой заглянули на церковный двор, где при пляшущих огоньках восковых свечей верующие, в ожидании выхода причта и хора, стояли вокруг церкви, разложив на земле, на раскрытых платках и салфетках, куличи и крашеные яйца. По сторонам паперти, у входа в храм, возвышались два огромных гранитных шара, отшлифованных до скользкого зеркального блеска. Шары были причудой архитектора.
Тёплая весенняя ночь дышала безмятежным покоем и тихим сиянием сотен трепетных огоньков. Старики и старухи с благостными лицами стояли широким полукружием, изредка крестясь и поглядывая на колокольню, откуда вот- вот должен был грянуть весёлый праздничный трезвон колоколов, возвещающий о том, что воскрес Христос и что, поправ своею смертью смерть, он приобрёл бессмертие и вечную жизнь.
Дождавшись той минуты, когда внутри храма послышалось пение хора и над головами столпившихся на паперти людей заколыхались прошитые серебром и золотом парчовые хоругви, Бульбанюк взобрался на один из гранитных шаров и, с трудом удерживаясь на его глянцевой поверхности, обратился к верующим с агитационной речью. Его могучий бас покрыл голоса певчих.
- Граждане верующие! - по-дьяконски гаркнул Бульбанюк, уравновешиваясь в воздухе одной рукой. - Одумайтесь! Попы закидали ваши мозги тёмными сказками. Это же все брехня и миф. Никакого бога нема. И в доказательство того, что бога нема, я на ваших глазах делаю ему вызов. Если он есть, то пусть покарает меня! - И, погрозив кулаком небу, Бульбанюк выкрикнул: - Эй, боже, а ну, докажи, что ты существуешь!
В ту же минуту, потеряв от излишнего усердия равновесие, оратор на глазах у всех верующих внезапно поскользнулся и нелепо, как мельница, взмахнув раскинутыми руками, с грохотом повалился на паперть.
Все православные расценили это событие, как небесное знамение и несомненное подтверждение того, что бог есть и что он карает своей всемогущей десницей всех нехристей и отступников.
Слухи об этом удивительном явлении, разрастаясь до невероятных размеров, уже приукрашенные и видоизменённые ("архангел Гавриил огненным мечом коснулся груди богохульника и выпустил его грешную душеньку вон, своими глазами, матушка, видела, вот те Христос, свят господь на небеси!"), разнеслись не только по городу, но и полетели по всем дальним предгорным станицам, как божественная весть о пасхальном чуде.
И вот теперь нам предстояло решать эту проблему: как наказать Бульбашока за его непростительную оплошность и что делать со всей этой дурацкой историей?
Бульбанюк, окружённый ребятами, сидел в коридоре, в широком бархатном кресле, в ожидании начала собрания и бесшабашно скрёб пятернёй в затылке. Всё событие он воспринимал юмористически. А ребята уже приставали к нему, просили рассказать, как он работал с пионерами. Эту историю они слышали неоднократно, но им доставляло удовольствие послушать её ещё раз. Видно было, что и Бульбанюк рассказывал её с удовольствием.
- Да оно совсем и неинтересно, - для виду ломался Павло.
- Очень даже интересно. Давай! - наседали хором хлопцы, озорно потирая ладони и приятельски подмигивая друг другу.
Бульбанюк не торопясь свернул цигарку.
- Демобилизовался, значит, я… И приезжаю на село. Приезжаю и захожу в комсомольскую ячейку, на учёт встать. "Какая, - спрашиваю, - будет работа?" Обрадовался секретарь. "Вот добре, шо у нас такой товарищ заявился! Как раз не хватало. К детям мы тебя поставим. К пионерам". - "Да бог с вами, - возражаю, - я сроду с ними дела не имел. Не разбираюсь я в этом вопросе". - "Ничего, - отвечает он, - я тебе руководство дам. По работе в лагерях". И суёт мне какую-то старую книжонку с оторванной обложкой. Взял я книжку, пришёл домой. Думаю, как быть?
С простодушным видом Бульбанюк оглядел ребят из-под своих рыжеватых недоумённых бровей и удивлённо повёл широким плечом.
- Прихожу к пионерам. Шум, гам невозможный, в барабаны бьют. А я, откровенно, после контузии не могу такого гвалта выносить. Для начала заехал барабанщику по шее, заплакал он. "Чего, - говорю, - дурак, плачешь? У нас на фронте одному голову оторвало, и то не плакал. А тут пальцем его тронули, и уже нюни пустил. Пионер ко всему должен быть готов…"
Затянувшись поглубже, Павло сплюнул на пол.
- Пошли в поход. Читаю по книжке, а там написано: "Кухня следует сзади". Вот, - думаю, - заковыка! А де ж кухню взять? На всякий случай велел пяти пионерам по пятку кирпичей с собой прихватить. На кухню. Идём. Дождь хлещет. А нам хоть бы что. В первый день километров тридцать с гаком отмахали, хотя в книжке сказано, что "переходы можно и по сорок делать". Ладно, думаю, потренируемся, будем и по пятьдесят ходить.
- Ну а как же с кирпичами? - допытывались ребята, хватая Бульбанюка за рукав его рыжего кожуха.
- По очереди несли. Но к вечеру уставать что-то пионеры стали. Стали жаловаться. "Эх, - говорю, - нытики вы, эпилептики. Маменькины сыночки холёные. На фронт бы вас, сразу узнали бы, где раки зимуют!" В общем, держу их, не распускаю. А они как упали на землю, так тут же и позасыпали. И вечерять никому неохота. "Да, - думаю, - вот оно, поколенье новое растёт. Цветы жизни! Слабачки пошли. Нет, - думаю, - надо покруче с ними. В коммунизм должны сильные прийти". Беру справочник, читаю: "Лошадей чистить с утра". Тю, чертовщина, а где ж, - думаю, - лошадей брать? Побежал на хутор. Обращаюсь к одному хозяину, дивлюсь, хозяйство у него подходящее: и коровки, и лошадки добрые. Овцы-поросятки. "Разрешите, - прошу, - у вас коней почистить!" - "А мне, - отвечает, - это ни к чему. У мене работник есть". - "Так мы ж бесплатно. Нам по инструкции так указано". - "Ну, раз по инструкции, тогда, - ответил он, - не возражаю!" Пригнал я пионеров. К вечеру всю конюшню до соломинки вычистили. Пошли обратно в лагерь. Хозяин вслед кричит: "Спасибо, хлопцы! Приходите и завтра: свинарник будете чистить!" - "Придём, - отвечаю, - спасибо, папаша, за гостеприимство!" - И Бульбанюк прощально помахал в воздухе своей огромной медвежьей лапой.
В действительности Павло был далеко не такой простак, каким казался, и где в его рассказе была правда, где выдумка, отличить было трудно, но он с запорожской хитрецой поддерживал за собой славу чудака. Чудаку многое прощалось. И Бульбанюк это отлично знал.