- Рая! - заканчиваем мы в два голоса с Любашей.
Раиса Арсентьевна снисходительно усмехается. Шестибратов оглядывается с надеждой.
- Наступит ли когда-нибудь райская жизнь на земле?
Мы с Любашей понимаем Шестибратова.
- Вряд ли, - шутливо отвечает Раиса Арсентьевна и будто невзначай оглядывается назад, на тачанку, где сидит Жукевич. Раскованная лошадь у него хромает.
- А отчего бы ей не наступить? - убеждённо возражаю я. - Очень даже и просто! Сковырнём мировую буржуазию, тут и наступит для хороших людей рай на земле. Ничего невозможного нет. Мечта вполне осуществима!
И мы начинаем мечтать.
Ветер засыпает нас густой пылью, но нам он нипочём. Мы мечтаем о будущем. Какими станут люди? Останутся ли у людей такие чувства, как жадность и ревность? (В те годы мы верили, что коммунизм настанет на земле через два, самое большее - через три года. Необходимо только уничтожить буржуазию).
Мечта, наш добрый и светлый друг, дорогая и постоянная наша спутница в опасных и далёких дорогах! Ты согревала нас в пути, поднимала на подвиги, вливала в наши юные и неокрепшие души огонь и дерзкую силу, шла рядом с нами на штурм любых препятствий. Мечта соединяла наши сердца и руки, она вела в бой и помогала бесстрашно встречать смерть. Наша комсомольская мечта о будущем всего человечества бессмертна и вечна, как вечна сама жизнь!
И пусть мы погибнем, на смену нам придут новые поколения комсомольцев, тех, которых даже ещё и нет на свете, они ещё - солнечный свет и цветы, ветер и дождевые капли. О них, ещё не рожденных, мечтали мы в те далекие годы, за их счастье шли в последний бой со старым миром и гибли с оружием в руках за их судьбу!
Наша мечта всегда была связана с жизнью, она не была эгоистичной - мы мечтали о счастье всех людей на земле…
И лучше всех у нас могла мечтать Люба. Её мечта звала в будущее, уводила в выдуманную страну - Вообразилию.
- Настанет райская жизнь на земле, - негромко начинает Любаша, и мы сразу умолкаем. - Люди будут работать не более четырёх часов в сутки. Всё за них будут делать машины. Своё свободное время люди будут отдавать самоусовершенствованию и занятиям различными искусствами. Каждый станет художником и поэтом. Всюду звучит музыка. Она летит вместе с облаками. Необыкновенно хорошо станет на земле. Вдоль дорог рассажены фруктовые сады…
- И все дороги раскрашены в различные тона, - добавляет Шестибратов, - в голубые, синие, розовые…
- Да, - подтверждает Любаша, - а по этим дорогам мчатся электрические коляски и кареты. И в них полно людей. Это в воскресный день они едут на юг, к теплому морю… И всё, всё тогда будет делаться машинами: и свет, и тепло, и еда. В каждой квартире будет водопровод с холодной и горячей водой…
- Ну, это ты уже чересчур, - возражаю я.
- Да, да, - продолжает свой рассказ Любаша. - И не будет ни керосиновых ламп, ни печек с дровами. Человек будет управлять погодой. Скажет - и засветится солнце. Захочет - и пойдёт дождик…
Откуда у неё берутся эти удивительные картины, как они рождаются и возникают в её мозгу, мне непонятно. Хотя я и сам часто мечтаю о будущем, но моя мечта всегда почему-то более расплывчата. А вот у неё…
Глаза Любаши задумчиво-строги.
- Люди будут уважать друг друга. И весь мир станет одной страной. Исчезнут границы. Захочет человек - и может поехать в Индию, или Китай, или в Южную Америку, или куда вздумает, и жить там, где ему будет нравиться…
- Ну, а буржуазия?
- Люди везде будут трудиться, и буржуазии на земле не будет, - убежденно говорит Любаша, как бы пробуждаясь от сна и возвращаясь из своей Вообразилии в наше общество и действительность, где нет ни раскрашенных дорог, ни фруктовых садов, ни музыки, ни даже чёрного хлеба…
Я с тревогой гляжу в большие запавшие глаза Любаши. Её бледное личико осунулось и посинело от холода. По безмолвному уговору мы уже не называем её Свечкой (она в самом деле стала похожа на свечку).
Раиса Арсентьевна, укутавшись в платок, дремлет. Ходко бегут кони, обмахиваясь хвостами, кованые колёса тачанки стучат по степной утрамбованной дороге, вздымая за собой сухую пыль. По степи навстречу нам ветер несёт высохшие кусты курая, дорога взбегает на татарский курган и отлого падает вниз, в небольшой лесок, и оттуда - к берегу уже сверкнувшей вдалеке мутной Кубани.
Нас обгоняет тачанка Жукевича. Поравнявшись с нами, Кирилл театральным жестом приветствует Раису Арсентьевну:
- И ску, и гру, и некому ру?..
Бегло взглянув на хмурого Шестибратова, он насмешливо добавляет:
- А знаете, почему в Индии у слонов такое долголетие и весёлый нрав? Потому что они живут, не стараясь выяснять своих отношений друг с другом. Эй, Оладько, пошел!
Широколицый, как подсолнух, Оладько подстегивает кнутом правую, припадающую на переднюю ногу раскованную лошадь, и их тачанка, обдав нас пылью, исчезает за курганом.
"Как всё на свете необъяснимо устроено, - думаю я, глядя на печальную Раису Арсентьевну. - Вот её так глубоко любит Шестибратов. Он талантлив, трудолюбив, ради неё готов на любые испытания. Он страдает молча, мужественно вынося все насмешки Кирилла. Казалось бы, всё есть для счастья двух существ, но её почему-то влечет к этому влюбленному в себя позёру Жукевичу. Чем он завлек, чем приворожил её сердце, непонятно…
Вот Любаша. Она мне ближе, чем сестра. Я даже не могу представить, чтобы она с кем-нибудь разговаривала с таким доверием, как со мной. Ну, а если бы ей вдруг понравился кто-нибудь другой? Например, Кирилл? Нет, этого никогда не может случиться, ей такие хлыщи не могут нравиться. Она умна. Ну, а разве Раиса Арсентьевна глупа? В чём же дело?"
Да, многое на свете пока необъяснимо и непонятно.
Однако любопытно: будет ли в коммунистическом обществе существовать чувство ревности, или оно отомрет? Навряд ли… Надо поговорить на эту тему с Любашей.
Колёса тачанки шуршат в глубоком песке, мы въезжаем в рыжий осенний лесок. На всякий случай кладу обрез на колени. В этом лесу как раз и зарубили Неровного.
* * *
У здания школы, где мы будем давать свои концерты, уже давно толпятся люди с узелками, кувшинами, банками и небольшими горшочками в руках. Приезд "артистов" из города в глухую станицу - событие. У кассы толкучка.
Самое главное в нашем спектакле - продажа билетов. Они обмениваются на продукты. Принимается всё: мука, масло, мёд, мясо, кукуруза, семечки, жмыхи.
- Еленка, - зовёт молодая казачка в цветастом платье подругу, держащую в стороне под уздцы двух верховых лошадей, - в первый чи во второй пойдем?
- А что там за первый требуют? - интересуется подруга, подтягивая за собой длинные повода; кони испуганно пятятся от собственных теней.
- Первый, - громко читает на афише казачка в цветастом платье, - четыре стакана муки. Два стакана масла. Десяток яиц. Или стакан мёду.
- А второй?
- Второй. Три стакана муки. Полтора стакана масла. Восемь яиц. Или фунт мяса.
- Бери первый, - распоряжается та, что держит коней. - Зараз обернёмся на хутор и как раз успеем.
В кассе, напоминавшей помещение небольшой бакалейной лавки, орудовали Оладько и Коля Калиткин. Коля принимает через небольшое окошечко продукты, тут же их перекладывая в бочки, мешки, кастрюли и другую тару, привезённую нами из города. А Оладько выдает билеты.
У Калиткина чёткие командирские решения. По общественной линии литейщик завода "Армалит" Николай Калиткин выделен в самую высокую инстанцию - рабоче-крестьянскую инспекцию. Она решает все важнейшие вопросы. Её решения не обсуждаются и не обжалуются.
Коля - наш комиссар. У него близорукие, с поволокой глаза и решительный рот. Я никогда не видел его усталым или в плохом настроении, он всегда свеж, бодр, подвижен, полон энергии.
Оладько сияет от удовольствия.
- Муки уже полтора мешка собрали, - радостно докладывает он Любаше.
Боже, как она худа и бледна, почти прозрачна рядом с этими молодыми румяными казачками! Как я не замечал этого раньше!
Мы не ели уже целые сутки.
СПЕКТАКЛЬ
Я выхожу на авансцену первым. На фоне занавеса, где изображен на скале маяк, отбрасывающий золотой луч в коммунизм (нарисован Шестибратовым и мной), стоит с маузером в руке загорелый моряк (так я вижу себя со стороны). На нем флотская полосатая тельняшка, грудь перепоясана патронными лентами, чёрная шестибратовская бурка словно вырублена из одного куска гранита. На бурке пылает небрежно закинутый за спину алый башлык.
Освещённый снизу тревожным пламенем задыхающихся от духоты мигающих керосиновых ламп, я долго и нахмуренно гляжу в зрительный зал. Недоумённые окаменевшие лица старух и напудренные оживлённые лица молодых казачек полны жгучего, сосредоточенного любопытства.
Угрожающе пошевеливаю приклеенными усами (проклятый клей стянул верхнюю губу).
Выдержав паузу, напряженно вглядываюсь в темноту зала и низким, приглушенным голосом читаю беспощадный приговор старому миру:
Ешь ананасы,
рябчиков жуй!
День твой последний
приходит,
буржуй!
С последними моими словами за занавесом раздается оглушительный залп из трёх обрезов. В зале сразу наступает мёртвая тишина. Эффект достигнут!
Публика с опаской ждёт дальнейших событий, подумывая, видимо: а не начнут ли палить хлопцы в зрительный зал? Пусть думает! Нам как раз и нужно это "беспокойство душ", как говорит Шестибратов, новое, революционное искусство должно волновать.
Разворачивайтесь в марше.
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Грозно взмахиваю над головой маузером, в наступившей тишине слышу, как в лампах жалобно потрескивают фитили. Я полностью ощущаю свою неограниченную власть над душами зрителей. Они притихли, затаились. Но я зову их покинуть затхлые хаты, заставленные мещанской рухлядью, вещами, опутывающими человека по рукам:
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой…
Я зову их туда, в ту сияющую страну, где все люди - поэты, где живут художники и мечтатели:
Там
за горами горя
солнечный край непочатый.
Почти зримо и весомо я ощущаю то, о чём говорится в стихах.
Перед моим взорози возникает моряк с плаката, который висит на дверях агитпункта. Я влюблён в этот образ.
Левой!
Левой!..
- Молодец, Костя! - Раиса Арсентьевна крепко сжимает моё плечо.
Затем меня переодевали и перегримировывали для чеховского "Медведя": я играл старика Луку.
Вот я, уже с веником в руках, появляюсь в господской гостиной. Входит моя барыня. Более, как божественно хороша сегодня Любаша, она слегка подгримирована, у неё чуть-чуть краской тронуты губы, а на щеках светится лёгкий лихорадочный румянец. Но вдруг она смертельно бледнеет - это видно даже под гримом - и почти теряет сознание. Это от голода. Кое-как (будто так полагается по пьесе!) отпаиваю её водой, и спектакль продолжается.
Всё удалось на славу, но Плюшкин, секретарь станичной молодежной организации, с тревогой сообщает, что недалеко от реки, в Волчьем логу, замечено несколько верховых, проскакавших в сторону хутора Лебяжьего. Плюшкин советует держаться всем вместе, но сосущий, непереносимый голод толкает на любое безрассудство. Нас поодиночке распределяют на постой к зажиточным казакам, где каждого обязаны накормить и дать ему ночлег.
Несмотря на то, что мы собрали полную тачанку продуктов - муки, сала, мёда, масла, сухарей, сушёных груш и яблок, - никто из нас не позволил себе взять из этого богатства даже маленькой корочки хлеба.
Меня определили на постой к молодой вдовушке. Пока я переодевался, хозяйка ожидала меня у выхода. Я вложил в маузер обойму с патронами и перебросил через плечо обрез.
- Гляди не проспи, - предупредил Шестибратов. - Выезжаем на рассвете. Задерживаться нам нельзя ни часу.
Ночь полна ветра и звезд. Я спотыкаюсь в темноте.
"До нас тут рукой подать", - успокаивала хозяйка. Но эта "рука" оказалась длиной вёрсты в четыре. По двору на цепи металась огромная кубанская овчарка ростом с доброго теленка. Хозяйка закрыла калитку на засов и провела меня мимо рычащей собаки в хату. Засветила лампу и пригласила раздеться. Я снял шлем и шинель, а обрез на всякий случай положил рядом с собой на лавку. Хозяйка подняла в полу крышку и, взяв лампу, полезла в погреб. Я огляделся по сторонам. Зеркальный шкаф. Комод. В полумраке на буфете медно поблескивал самовар. На стенах фотографии. Осторожно, чтобы не зашуметь, я поднялся и стал рассматривать снимки. Молодой казак в черкеске, молодцевато подбоченясь, стоял у тумбочки на фоне нарисованной пальмы. Вот он, уже с усами и георгиевским крестом, снят с кривой обнажённой шашкой в руке. "Видно, хозяин, - определил я. - Но где он сейчас?"
Какое-то томительное предчувствие невольно заставило меня обернуться. Я даже вздрогнул от неожиданности: из мрака за мной наблюдал злой одинокий глаз старухи, сидевшей на печи. Я смущённо поздоровался, но она даже не пошевелилась. Её молчание показалось мне зловещим.
Освещённый квадрат на потолке стал расширяться: из люка появилась лампа и вслед за нею гладко причёсанная голова хозяйки.
- Тут у меня трошки сальца сбереглось, - улыбнулась она, сверкнув крепкими влажными зубами, близко освещёнными светом лампы. - А как мы насчёт этого? - И, открыв дверцу буфета, хозяйка взяла с полки графинчик. - С дороги. Сама варила… - похвалилась она. - Да что это вдруг с вами? - забеспокоилась она, внимательно вглядываясь в меня. - Что это вы молчите? - И, обернувшись на печку, зло сказала: - Опять не спите, мамо! Какое вам дело до моей жизни? - И, стукнув графином о стол, хозяйка истерически выкрикнула: - Навязались на мою голову, проклятые! Вот полюбуйтесь, никак бог не приберёт… Полтора года, как разбил паралич. Не говорит ни слова, а знаю - осуждает меня. Я уже боюсь с ней оставаться. Давайте лучше выпьем!
Пить я отказался.
- Вот оно, мужички пошли, - махнула рукой хозяйка и, не ожидая приглашения, лихо опрокинула в рот полстакана самогонки.
Я ел сало с жадностью, но без удовольствия. Меня томил, тревожил немигающий колючий глаз старухи, горевший на печке, как семафорный огонь. Мне почему-то казалось, что старуха хотела меня о чем-то предупредить.
Минут через десять хозяйка стала разбирать постель и взбивать перины. Дунув в лампу, она стала раздеваться.
Вдруг на улице щёлкнул винтовочный выстрел и громко залаяли собаки. Я настороженно вслушался в заливистый собачий лай: как по эстафете, он передавался от собаки к собаке, приближаясь к нашему дому. В этом лае слышалась угроза. Зажав в руках обрез, я выбежал во двор.
Привязанный пес, как бешеный, заметался по двору, гремя по проволоке кольцом.
Снова выстрел, уже совсем недалеко. Не теряя времени, я перелез через забор и, прижимаясь к плетням, перебежками бросился к зданию исполкома.
Позапрягав лошадей, мы тронулись по тёмным станичным улицам в обратный путь, провожаемые остервенелым лаем кубанских овчарок.
Впереди с пулеметом следовали Калиткин, Жукевич, Шестибратов и Любаша. На тачанке с драгоценным грузом - Раиса Арсентьевна и я. Лошадьми управлял Максим Оладько. Так распределил нас Калиткин.
НАПАДЕНИЕ БАНДЫ
Кони, словно предчувствуя беду, тревожно прядали ушами. Стук копыт, чудилось, раздавался над всей степью. Молча, напряжённо всматривались мы в серую рассветную мглу, поминутно оглядываясь в ожидании погони.
Всё вокруг дышало угрозой, всё подстерегало - и эта тишина, и мрак, и глубокие балки, откуда в любую минуту могли выскочить верховые, и лесок, где так удобно было зажать нас на узкой, перехваченной кривыми поперечными корнями дороге. И одинокая низкая звезда над горизонтом странного пурпурно-кровавого оттенка зловеще помаргивала, напоминая сверкавший с печки угрюмый глаз парализованной старухи. Уж не об этой ли опасности хотела предупредить она?
Когда мы въехали в лесок, стало совсем темно, лишь по зыбкому тусклому свету еле видимых звезд угадывалось бесконечное пространство мглистого предутреннего неба.
Несмотря на довольно прохладный воздух, ладони, крепко сжимающие обрез, были влажны.
Миновали небольшую прогалину и снова въехали в лес. Справа под обрывом шумела река.
Предчувствие опасности так обострилось, что первый неожиданный выстрел, взорвавший тишину, сразу освободил меня от внутреннего напряжения, будто отпустили туго сжатую пружину.
Выстрел прогрохотал где-то впереди, всё было непонятно и необъяснимо. Кони понесли по лесной ухабистой дороге, я едва успевал прикрывать поднятым обрезом себя и Раису Арсентьевну от веток, немилосердно хлеставших по звенящим крыльям тачанки. Нас швыряло из стороны в сторону, как в штормовую качку.
Где-то у реки возникла беспорядочная стрельба из винтовок, и в ответ коротко простучала пулеметная очередь, видно, с нашей головной тачанки.
Трудно было определить - откуда и в кого стреляли. Тачанка мчалась, подпрыгивая на ухабах.
- Эй, держись! - предупреждающе выкрикнул Оладько. Не успел я ухватиться за мешок, как под оглушительный залп справа тачанку резко кинуло в сторону, и я вылетел куда-то в темноту, успев увидеть, как падает на грудь наша подстреленная лошадь. Я ударился обо что-то головой и потерял сознание, будто провалился в яму.
- А ну, вставай, собачий сын!
Чей-то сапог больно ударил меня под ребро. Я с трудом сел, опершись руками о землю, голова гудела, как телеграфный столб в сильный ветер. Откуда-то издалека доносилась непрерывная винтовочная перестрелка.
Тачанка стояла боком, вломившись передними колёсами в кусты боярышника. Мёртвая кобыла лежала на боку, оскалив желтые крупные зубы.
Вторая лошадь, запутавшись в постромках, беспокойно топталась на месте.
Прямо перед глазами я увидел сдвоенную казацкую плеть и край лохматой, с сухими репейниками бурки.
- Очухался?
Худой, словно сошедший со староверской иконы, бородатый казак с нескрываемой ненавистью разглядывал меня в упор.
- У, нечистая сила! - Он больно ткнул меня плетью в висок.
И только тут я увидел Раису Арсентьевну, у неё было разбито лицо.
- Не смей трогать хлеб! - кричала она на казака, выпрягавшего убитую лошадь. Даже не оглянувшись, он молча лягнул её ногой.
Не знаю, какая сила подбросила меня с земли, я готов был разорвать этого бандита! Но бородатый ловко свалил меня подножкой.
Казаки спешили, перестрелка у реки не утихала. Схватив лошадь под уздцы, мордастый казак свирепо ткнул ей кулаком в ноздри и стал выворачивать тачанку на дорогу. Вскочив на облучок, он крикнул бородатому:
- Сидай швыдче!
Я ухватился за край бурки. Обернувшись, старик два раза крест-накрест полоснул меня плетью по лицу.
Раиса Арсентьевна кинулась к тачанке.
- Не смейте увозить хлеб! - негодующе кричала она. - В городе дети умирают с голоду…
Вцепившись руками в мешок, она попыталась стащить его на землю; казак с облучка ударил её ногой в лицо. Бородатый, взобравшись на тачанку, угрожающе клацнул затвором карабина.
- А ну-ка, выдам я ей гостинца!
Он поднял карабин к плечу, прицеливаясь в Раису Арсентьевну.