Уставшие, голодные и промёрзшие, добрались мы, наконец, до Воздвиженки, где и получили талоны в 3-й Дом Советов на Садовой-Каретной, куда направляли в те годы всех командировочных.
3-й Дом Советов на Садовой-Каретной можно было смело назвать пристанью человеческих надежд. В тесных дортуарах здания бывшей духовной семинарии получали временный приют командировочные со всех концов республики. Рядом с красноармейским шлемом здесь соседствовал флотский бушлат, ватник рабочего и дублёный полушубок деревенского ходока.
В Москву ехали по самым различным общественным делам, приезжали за инструкциями и материалами, сюда стремились поэты и художники, фронтовики и изобретатели, а иногда и просто авантюристы.
К вечеру температура у меня поднялась за сорок, пришлось лечь в изолятор. Здесь меня ожидал самый неожиданный и невероятный сюрприз: на соседней койке лежал Бульбанюк. Павло! Собственной персоной.
Ему досталась путёвка в Институт инженеров железнодорожного транспорта. Увы, недосягаемая мечта! Павло успел окончить лишь четыре класса городского училища. К экзаменам не допустили. Получил отставку. Возвращаться домой стыдно. В Доме Советов он подружился с молодым поэтом Иваном Зазнобой. У Зазнобы старшая сестра работает здесь в изоляторе, она-то и устроила сюда Павла на несколько дней.
- С липовым переутомлением, - похохатывает густым басом Бульбанюк, не веря и сам такой невиданной удаче. - Жить можно. Кормят три раза в день. Температурку меряют. Я её одеялом нагоняю: потру трошки, дивись, градусиков до тридцати восьми и нагоню. Недельку ещё протянуть можно, а дальше - чорт-ма…
Решили держаться вместе, помогать друг другу. Да и как можно было оставить земляка в беде!
Любаша узнала, что при Вхутемасе открывается рабфак искусств с отделениями живописи, литературы и театра. А нам только того и надо! Павло познакомил нас с Иваном Зазнобой. Тот прочитал нам свои новые стихи:
Скачут дни галопом, галопом,
Мы наших дней кучера, кучера.
Нынче мы на скачках с Европой,
Наш конь - Сегодня, её - Вчера!
Бульбанюк в восторге. Мне тоже стихи понравились.
Говорит Зазноба торопливо и малопонятно, но голова его полна самых неожиданных планов и соображений. Он любит ошарашить, удивить собеседника какой-нибудь сенсацией, открытием. Память у Зазнобы удивительная, настоящая кладовая.
Приветствуя нас, он начинает разговор с загадочной фразы:
- А знаете ли вы?..
Видя нестерпимое желание своего приятеля поразить нас очередной новостью, Бульбанюк с запорожской хитрецой вскидывает удивлённые брови.
- А шо такое?
- А знаете ли вы, друзья, - таинственно шепчет Зазноба, - сколько наше сердце перегоняет за сутки крови?
Бульбанюк хмурится, думает и отвечает полууверенно:
- Полведра…
- Сколько? - Зазноба торжествующе ухмыляется. - А тысячу не хотел? Тысячу ведер в сутки!
Бульбанюк на самом деле ошеломлён.
- Ну, это ты уж совсем загибаешь.
Начинается яростный спор, но, как правило, Зазноба всегда оказывается прав. Свои сведения он черпает из книг, а читает он с утра до вечера, упоённо, без всякого разбора, по любому вопросу. Голова его набита самыми неожиданными сведениями.
Не желая расставаться с Бульбанюком, Иван Зазноба решает учиться вместе с нами.
ВЛАДИМ ВЛАДИМЫЧ
Хотя и с большим опозданием, но мы с Бульбанюком были зачислены на испытательно-подготовительное отделение Вхутемаса, а Любаша с Зазнобой приняты в комсомольскую коммуну.
Мы тоже приютились в студенческом общежитии, но пока ещё на птичьих правах: все трое спим по очереди на койке Зазнобы.
Сегодня у нас во дворе в студенческом клубе имени Сезанна общественный просмотр и открытое обсуждение проекта памятника III Интернационалу работы Татлина.
Зазноба где-то разузнал, что автор проекта - гений.
Он изобрёл аппарат "летатлин" с машущими крыльями, управляемый мускульной силой человека.
Мы опоздали. Зал невпроворот набит студентами, художниками, архитекторами, представителями различных общественных организаций. Макет будущего памятника выставлен для всеобщего обозрения на высоком постаменте. Это странное сооружение, похожее на скелет кривой карусели, ввинчивается крутыми спиралями под самый потолок.
Откровенно говоря, мы не очень разбирались в новой архитектуре, но нам всем казалось, что новая башня выражает собой идею мировой революции.
Человек с бледным, мучнистым лицом и холёной кудрявой бородкой, как объяснили нам, - известный историк-искусствовед, с глубокомысленным видом старого индюка внимал словам самого заядлого нашего спорщика и теоретика-самоучки Порфирия Мамина, выступавшего на публичных диспутах по любым вопросам: "Способна ли непорочная дева зачать Христа?" или "Нужны ли пролетариату Рафаэли и плюшевые кресла?", и наголову громившего защитников всех мастей отживающей буржуазной культуры.
В боях с японскими интервентами в Сибири Мамин был тяжело контужен, одна половина лица у него парализована. Бубня в свою толстую неподвижную щеку, Порфирий с азартом разъяснял искусствоведу глубокую идею авторского замысла новой башни в перспективе неотвратимо приближающегося коммунистического завтра.
- Основная идея памятника, - азартно доказывал Порфирий, уставившись на искусствоведа широко открытым слезящимся глазом, - складывается из синтеза принципов архитектуры, скульптуры и живописи. Она создает новый тип монументальных сооружений, соединяющих в себе чисто творческую форму с формой утилитарной.
- Не зря, видно, Порфишка весь день сидел за книгами, - догадался Бульбанюк, - теперь даст пить этому старичку!
Студенты подзадоривали Мамина, и он распалялся всё сильнее.
- В согласии с этой идеей, - наступал Порфирий, - памятник будет представлять собой три больших стеклянных помещения, возведённых по сложной системе вертикальных стержней и спиралей. Помещения эти будут расположены одно над другим и заключены в различные гармонически связанные формы. Благодаря особого рода механизмам они будут находиться в движении различных скоростей. Нижнее помещение, представляя по своей форме куб, будет двигаться вокруг своей оси со скоростью одного оборота в год.
Искусствовед насмешливо струил сквозь пальцы мягкую холёную бородку.
- Простите, молодой человек, а для каких же целей предназначено такое помещение?
Но Мамина не так-то легко было сбить.
- Для целей законодательных, гражданин хороший. Да, да. В нём будут происходить конференции Интернационала, а также съезды различных общественных организаций.
Следующее помещение в форме пирамиды, по словам Порфирия, должно было вращаться по оси со скоростью одного полного оборота в месяц, оно предназначалось для целей исполнительных. А верхний цилиндр вращался со скоростью одного оборота в день. Здесь будут редакции газет, информационное бюро и другие разнообразные средства широкого осведомления международного пролетариата: телеграф, радио, а также проекционные фонари для большого экрана. Отдельные части памятника соединялись с землей и между собой исключительно электрическими подъемниками сложной конструкции, приспособленной к различным вращательным скоростям движения…
Глядя на Мамина, искусствовед с грустной укоризной покачивал головой.
- Ах, молодой человек, молодой человек, нам, дай боже, суметь сохранить хотя бы остатки тех архитектурных памятников, что ещё не совсем уничтожены нашей некультурной и тёмной массой! А вы стремитесь к таким несбыточным проектам. Это же блеф, хулиганство!
- Как ты сказал, бородатое чучело?
Порфирий с кулаками полез на искусствоведа. Спор уже переходил в скандал, но тут на фоне башни откуда-то возник расторопный Сергей Сенькин, наш завклуб.
- Товарищи, - зычно заорал он, взобравшись на стол и стараясь утихомирить разбушевавшуюся студенческую толпу, - внимание! Прибыли дрова. Диспут переносится на завтра. Все - на трудовой субботник!
Подталкивая друг друга, студенты вываливались из дверей на холодный двор. Шли на субботник с охотой, за зиму все намерзлись в нетопленных квартирах.
Весёлая, бодрая музыка сбрасываемых на землю звонких поленьев вызывала в памяти полузабытые ощущения тепла и отдыха, запахи свежего хлеба, подгоревшей каши, крепкого сладкого чая с сахарином.
В самый разгар работы мы увидели в сумерках широкоплечего человека в серой короткой куртке с меховым воротником, в низко надвинутой на глаза кепке. Выйдя из парадного, он одобрительно поглядел на нас, потом озабоченно стал ощупывать свои карманы, полез во внутренние карманы куртки, ничего там не нашел и, махнув рукой, стал что-то записывать на папиросной коробке. Первым узнал его Зазноба.
- Ребята, да это же Владим Владимыч Маяковский!
Я не поверил своим глазам! Маяковский! Тот самый, чьи стихи читал я в станице на концерте. Живой Маяковский! Не может быть…
А он стоял, повесив на сгиб руки толстую палку, и невозмутимо продолжал что-то записывать.
Повариха нашей комсомольской коммуны несла через двор замороженные фиолетовые тушки кроликов, похожих на ободранных кошек.
- Владим Владимыч, приглашаем на ужин, - рявкнул Бульбанюк, кивая на повариху. - Сегодня как раз паёк получили.
- Спасибо, товарищи, - ещё более низким голосом отозвался Маяковский. - Спешу в Росту.
- А не разрешите ли вас проводить?
- Опасаетесь, что меня без мамы нельзя на улицу выпускать?
- Да нет, Владим Владимыч, просто-напросто у нас один парень стихи пишет, и мы хотели бы услышать ваше мнение. - Бульбанюк без всякого стеснения подтолкнул Зазнобу к Маяковскому. - Вот он.
Взглянув на круглые часы, прикреплённые на кожаном ремешке, Маяковский не спеша засунул их в боковой карманчик брюк.
- Четыре минуты. Не теряйте времени.
С поленом в руках Зазноба тут же прочел своё знаменитое стихотворение: "Скачут дни галопом, галопом…"
Мы стояли полукружием, глядя на Маяковского, дивясь его росту и ширине плеч.
- Писать следует лишь о том, что хорошо знаешь, - заметил он, добродушно покосившись на Зазнобу. - А то "мы на скачках с Европой", и "мы - кучера"! На скачках не кучера, а жокеи. Вот она, жизнь, перед вами, - показал Маяковский на работающих ребят, - об этой жизни и пишите!
Мы пошли провожать его всей гурьбой. По дороге Любаша рассказывала, как я читал в станице "Левый марш" с винтовочной стрельбой и как мы брали за вход на концерты продуктами для голодающих детей и красноармейцев. Узнав, что Любаша жила на его родине и даже немного разговаривает по-грузински, Маяковский совсем подобрел и затащил нас в огромную мастерскую Роста, с высоченными потолками, где за длинным столом молодой художник в вязаной шапочке и с зелёным шарфом на шее бегло набрасывал эскизы агитплакатов, а миловидная девушка варила на плите клей.
- Знакомьтесь, - представил нас Маяковский, - мои друзья-вхутемаеовцы. И даже с Кавказа.
Он угостил нас чаем и пригласил запросто захаживать к нему в Росту.
ЗАПИСКА ИЛЬИЧА
- Прилетела, зозулинька!
В летящих облаках морозного пара, с раскалённым морковным лицом, Бульбанюк вваливается в мастерскую.
- Ай да и морозик, будь он неладен, - весело гудит Павло, приплясывая у порога и по-извозчичьи, крест-накрест, хлопая себя замерзшими руками по залубеневшему кожуху. Одним движением широких плеч он не глядя сбрасывает его прямо на пол. - Ну, козаки, кидайтесь вприсядку, добрую работу розшукав!
Прихлебывая посиневшими губами крутой кипяток прямо из котелка, Бульбанюк делится с нами своей удачей. Один художник берет его в помощники. И Костю, как электромонтера. В Большом театре надо оформить огромную географическую карту. Иллюминировать её электрическими лампочками. Дело очень выгодное.
- Усиленный паёк. Махорка. Завтра же вечером приступаем к работе,
Новость приятная, но что за карта, к чему она, Павло толком объяснить не может.
- К якому-сь спектаклю…
Однако наедине он сообщает мне по строжайшему секрету, что эту карту готовят по личному указанию Ленина. Может быть, удастся повидать Ильича вблизи. Вот это было бы здорово!
На другой день под вечер спешим с Бульбанюком по закиданной сугробами улице; на перекрестке у почтамта валяется полузанесённый снегом лошадиный скелет. Одинокая голодная ворона долбит клювом голое ребро. Всё кругом пусто и заброшенно.
Хочется есть. Есть хочется непрерывно. Моя старая шинель и суконный красноармейский шлем плохо греют, мёрзнут нос, подбородок и даже прикрытые уши: малярия совсем обескровила организм. Простуженно, по-стариковски, зло скрипит под ногами снег. Павло в своём видавшем виды казацком кожухе и то покряхтывает. Он, видно, догадывается, что я неспроста интересуюсь Лениным.
Кутая лицо в кожух, Павло как бы невзначай подбрасывает ряд собственных наводящих соображений. Вот, Ленин. У каждого человека в сердце свой Ленин. И надо найти такой подход к человеку, чтоб он увидел в твоей картине именно этого своего Ленина. Тогда слава тебе, и любовь, и благодарность от людей. А вот как найти тот ключ к человеческому сердцу - это, братец, заковыка! Тут задуматься надо.
Не хватает у Павла слов, не может подобрать их, чтоб выразить до конца свои важные недодуманные мысли, но я его понимаю. Больше всего трогает его желание чем-то помочь товарищу, ободрить, воодушевить его. И не случайно, видно, он втянул в это дело именно меня, а не кого другого. Спасибо тебе, друже, за бескорыстие и доброжелательность!
Неуютно и голо на площади. Спешат, подгоняемые ветром, редкие прохожие. Обходим здание театра кругом, все двери заперты. У служебного входа сторож с винтовкой. Он в тулупе.
Нас не пускает.
- Приказаний не имею!
- Мы же художники. Нас ждут, - убеждает его Павло.
- Ничего не знаю.
- Это по указанию товарища Ленина.
- Не знаю, браток, не знаю. Освобождайте проход!
От такого бездушия и неуважения Бульбанюк начинает раскаляться.
- Заладил свое: не знаю, не знаю. Позвони и вызови сюда главного художника.
- Я подчиняюсь коменданту.
- Зови твоего коменданта!
Но сторож не желает с нами разговаривать, он на высоте положения. Павло багровеет от ярости. Я замерз, как ледяная сосулька, начинается неудержимый приступ малярии. В кармане порошок с хиной. От хины меня рвёт. Надо завернуть в бумажку. На стене приклеено пожелтевшее объявление: "Очередная выдача хлеба по талону № 8–3/4 фунта на два дня. В районах: Бутырском, Сущёвско-Марьинском, Рогожско-Симоновском и Хамовническом вместо хлеба в той же норме будет выдаваться пшено".
Делаю вид, что читаю и незаметно отрываю угол объявления. С трудом проглатываю самодельную пилюлю из шершавой бумаги, размером с напёрсток. Я уже наловчился глотать. Но приступ не усмирён, меня начинает трясти, как под электрическим током. Ложусь на скамью. Натягиваю шинель на голову и усиленно начинаю дышать под неё, нагоняя температуру. Как сквозь сон слышу незнакомые голоса: чей-то сердитый, видимо коменданта, и вежливый, доказывающий, вероятно, художника. Павло берёт меня под руку, и мы спускаемся по лестнице вниз, долго кружим коридорами и, наконец, оказываемся в каком-то просторном помещении. На полу - гигантская карта Европейской России. Если её повесить на стену, она будет в два этажа. Главный художник рад, что прибыла подмога. Критические сроки. А тут ещё этот комендант со своими глупыми претензиями. Приступ мой заканчивается, льёт обильный пот. Температура поднимается, мне жарко. Лицо пылает: всем кругом, вероятно, кажется, что я совершенно здоров. Главное, что это кажется и мне самому. Я в приподнятом, возбуждённом состоянии. Начинаю знакомиться с хозяйством: помимо меня, здесь работают ещё два электромонтёра. Работы - непочатый край. К воскресенью - кровь из носа - карта должна быть готова. Открывается съезд Советов.
Поздно вечером к нам заходит незнакомый человек, с седеющими бровями и небольшой бородкой. По той почтительности, с какой разговаривает с ним наш главный, мы с Павлом определяем, что это важное лицо. Однако он совсем запросто разговаривает с нами и даже разъясняет художникам сущность и назначение карты: показать нашу страну в будущем.
- Вы работаете над картой века электричества, - говорит он.
Удлинённая тень его фигуры в пальто и шапке наискось пересекает карту. Мы слушаем, не бросая работы, - я креплю к деревянному каркасу карты электрические патроны, привычно орудуя отверткой.
- Электрификация поможет нам поднять культуру, победить на самых дальних окраинах темноту и бедность.
Он говорит, что Ленин самым внимательнейшим образом следит за работой ученых.
- Не раз в зимние вечера беседовали мы с ним о создании плана электрификации нашей страны. Владимир Ильич очень интересуется постановкой этого дела на Западе. Мечта Ленина - заинтересовать, увлечь этой идеей всех рабочих и крестьян. Он глубоко убеждён в том, что наш народ добьётся успеха на пути обновления России. Именно русский народ, несмотря на все тяжелейшие испытания. Здесь, на этой карте, первые пунктиры нашего будущего!
Любопытное дело, чем больше вслушиваюсь я в негромкий голос незнакомца, тем ярче и разительней передо мной возникает видение - светлый и мягкий день солнечной осени, сине-прозрачное безоблачное небо, и дали так странно приближены, словно их можно коснуться рукой. Странное и давнишнее у меня это свойство - переводить свои чувства и ощущения в зрительные образы!
Этот человек в душе несомненно художник, я чувствую. У него жёсткие кустистые брови и неожиданно добрые, несколько выпуклые, мечтательные глаза. И охота ему тратить время на художников и монтёров! Нет, он хочет, чтоб все знали об этом новом государственном плане.
Главный художник жалуется ему на коменданта, на его грубость и противодействие, на запрет работать вечерами.
- Ладно, я скажу об этом Владимиру Ильичу, - обещает на прощанье наш добрый и отзывчивый гость.
Павло уже разузнал, что зовут его Глеб Максимилианович. Он крупный учёный-электрик. Фамилия - Кржижановский. Никогда не слыхали! Старый большевик. Был с Лениным в ссылке. Один из авторов плана электрификации.
Кржижановский заходит на следующий день и приносит записку от Ленина. Первый раз в жизни я вижу почерк Ленина - крупный, разгонистый, озабоченный, кажется, всем своим состоянием - спешкой, неразборчивостью, недописанностыо слов, торопливым и стремительным наклоном неровных букв, своей мгновенностью, он сигналит, кричит - некогда, некогда, скорей, скорей… Это предписание коменданту.
"Предлагаю не препятствовать и не прекращать работ художника Родионова, инж. Смирнова и монтёров, приготовляющих по моему заданию в помещении Большого театра к VIII съезду Советов карты по электрификации. Работу кончат в воскресенье. Отнюдь их не прогонять.
Председатель Совета Народных Комиссаров
В. Ульянов (Ленин)".
Не верится глазам: Ленин следит за нашей работой! Мы с Павлом готовы разбиться в лепешку, не есть, не спать, но выполнить задание в срок и как можно безупречней. Кржижановский стоит над картой и незаметно через плечо поглядывает, какое впечатление произвела на нас записка Ильича. Он улыбается морщинками глаз.
По его указанию мы уточняем на карте точки расстановок будущих электростанций.
Какой славный человек!