- Я - мореман, - начал он. - Рыбачил на траулере. Там друзей первоклассных оставил - люди! Один за всех, все за одного. Жалко. Девчонка хорошая осталась. Из-за отца уехал. Письмо получил от матери - он к другой ушел, которая помоложе… А ведь они с матерью двадцать пять лет прожили. И сестренок ему не жалко, они еще ничего не смыслят: одиннадцать и девять лет. Предатель! Отмантужить не мешало бы идиота старого! Но я, собственно, не о том…
Я раньше был не таким, как теперь, - хуже, намного хуже! Только не понимал этого. Как бы это сказать… стилягой вроде. Девчонка красивая со мной ходила, еще в школе. Кореши были такие же, как я сам. Или, вернее, я был таким же, как они. Ну да все равно. Нет, мы ничего плохого не делали - я лично. Но были у нас "жиганы", воображали себя этакими "черными котами"… Слыхали про банду "Черная кошка"? Такие у нас в атаманах хаживали. Мы всегда вместе держались - на танцах, везде. Даже одевались одинаково. Но главное - дрались. Жестоко дрались, кастетами, ремневыми пряжками били, знаете. Бывали тяжелые случаи, кое-кто в больнице месяцами валялся. Некоторые и в тюрьму попадали - все было. На весь город гремели и ужасно этим гордились. Понимаете? Солидарность была в том смысле, чтобы к нашим девчонкам кто-нибудь посмел подойти - боже упаси!
Потом в армию забрали. Ребята, которые из армии пришли, в Монголию уехали, вернулись на собственных мотоциклах, с деньгами. А меня в Монголию не взяли из-за татуировки. По глупости змею наколол на животе, вот и не взяли… Но дело не в этом…
Однажды… Я слесарил в то время на фабрике. Работа не нравилась, но платили ничего. Так вот, однажды бродил по городу и пришел к магазину "Охотник". Стал я рассматривать ружье на витрине. Мечта была заиметь такое, собаку хорошую, и айда в тайгу… Ну, стою, смотрю - и вдруг вижу в витрине отражение… Какой-то мужик рядом стоит, тоже на ружье нацеливается…
И я уже не на ружье - на него стал смотреть. Он мне вдруг понравился. Чем? Даже затрудняюсь сказать. Понимаете, он был не такой, как все другие, кого я знал. Он был… Если бы просто на улице встретился, я бы не заметил даже, но теперь, когда стояли так вот рядом… Я смотрел на витрину, на стекло, и картина была обалденная: рядом с ним я себе показался мартышкой, ей-богу! Вот вам смешно… А ничего смешного нет!
Понимаете, красивеньких девчат я всегда примечал, а красивый мужик, знаете, я о том даже думать не думал, каким он должен быть… У меня отец в этом отношении ого какой хват! Да, он не промах, умеет франтить, во всяком случае, я всегда считал, что мой старик - самый видный мужик. Мать рядом с ним - серая мышь… А отец у меня на той же фабрике работал, в плановом отделе, интеллигент, знаете. Куда там! Даже прическу молодежную себе сделал, как у меня была, волосы длиннющие. И я этим даже гордился, вроде не отстает старик от моды, признает. А то некоторые старики на наши волосы ополчились, чуть ли не анархистами нас считали, а мой сам с нас пример брал - приятно было. Конечно, не шла она ему совсем, эта прическа. Ну абсолютно не шла, а все равно я считал, что молодец старик.
А вообще-то он у меня… Знаете, у него всегда что-то свое на уме, о машине мечтал, деньги зашибал, где только мог, экономил до жадности. И купил "Москвича". Оттого и ушел теперь к этой… Да я-то ее, эту, не знаю. Он ее в машине катал, ну и докатались, и пошло у них: в лес и все такое. Это мать писала, сам-то я не видел.
Так вот, стоял я рядом с тем мужиком и как-то сам себе не нравился. Вижу, из-под белой рубашки у него - летом это было - тельняшка выглядывает. Значит, моряк. Волосы прямые, как у меня сейчас, аккуратно подстрижены. Лицо обыкновенное, только суровое, волосы седые, на лбу шрам. Ясно, что шрам не от драки, такой за здорово живешь в драку не полезет. Немолодой, примерно вашего возраста. Одним словом, красивый был мужик.
Я стоял рядом, смотрел на наши отражения, и было такое чувство, будто я и не человек, а какое-то недоразумение… Отцу никогда не хотелось подражать ни в чем, хотя и был он вроде хоть куда. Тут же совсем чужой человек, а мне захотелось быть таким, как он. Он ушел, а я поплелся за ним, как девчонка. Потом стал всех людей по-новому рассматривать: как одеты, как держатся, и все мне теперь показалось совсем по-иному.
Встречаю людей и определяю: этот - настоящий, а этот - чижик. Пошел в парикмахерскую, подстригся, стильные шмотки бросил. Не сразу, правда. Одним словом… Сами понимаете. Кореши, конечно, на смех подняли, поиздевались, по мне на них наплевать было. Разве поймут! А вот что Людка отвернулась, с ними осталась, этого я понять не мог. Само собой, от ребят отошел, не клеилась больше компания, ведь они ни в чем от прежнего меня не отличались, все разыгрывали из себя "черных кошек", - надоело. Тоскливо стало.
Внешне я, конечно, стал немного на него похожим. А он, знаете, сильно напоминал мне Овода. Читали? Я понимал, что дело не в том только, как он выглядел внешне, что-то еще было в нем… объяснить не могу, - прочность или, может быть, уверенность в себе. Но и наши чижики бывали в себе уверены, куда там! Здесь другое… Я потому вспомнил Овода, что именно таким он мог быть. Отец, например, относился ко мне нормально, но такого настоящего, мужского, я в нем никогда не видел. Он всегда все рассчитывал: с кем общаться, кого в гости пригласить, к кому пойти - все с учетом чего-нибудь. И стало мне все неинтересно дома, решил уехать, на море податься. Так два года назад я приехал в Хабаровск. Повезло, на корабль взяли. Потом с девчонкой познакомился. Но дело не в этом, это уже другой разговор. Хотя здорово она на пианино играет. Обалденная девчонка! Серьезная. Подружились мы с ней крепко. А теперь еду домой…
Отца нет, девчонки ничего не смыслят, мать одна кувыркается… Она у меня медсестра. Зарабатывает немного. Раньше кое-что откладывали, но отец все на машину ухлопал. Матери теперь трудно, надо взять все в свои руки. Так что… еду "вахту стоять". А думаете, легко было мне из Хабаровска вырваться? Три раза брал билет и… не уезжал. Ребята уговорили: "Ехать надо, Вася". Нелька то же самое говорила: "Ты же мужчина, надо ехать".
- А прежние кореши не привяжутся?
- От них отделаюсь, другие найдутся, не все же такие, а может, и из них кто-то уже поумнел, может, они не на всю жизнь дураки…
- А девчонка из Хабаровска?
- Приедет. Если настоящая, приедет. Вот море не приедет. Жалко. И ребята… один за всех, все за одного. Жаль! Но ничего. Везде простор есть, если правильно присмотреться. Раньше я не умел, но на море побываешь - научишься видеть не только до горизонта, а дальше.
- Отца-то… "отмантуживать", наверное, не следует, - высказал я осторожно.
- Это я сгоряча брякнул, - отмахнулся Вася. - Знаю, тот мужик… он бы тоже так не поступил, и Овод… сами понимаете. Вот вы старше меня. Наверное, много в жизни видели, но разве вы сразу все стали понимать? Жизнь постепенно узнаешь. Растешь, если умеешь сопоставлять. Мать, конечно, немолодая уже и одевается немодно, но она же моя мать! Вообще… Разве отец когда-нибудь думал о том, что маме некогда марафетом заниматься? Все ее время уходило на нас: стирка, готовка, штопать-латать, с работы на базар, с базара к плите, от плиты к стирке. Спать ложилась после всех. Телевизор смотреть было некогда, а папа на машине раскатывал. Обидно ведь, правда?
Вот как Тийю. Я действительно черт знает что в жизни видел и даже сумел об этом написать пару книг. Но меня прогнали с корабля, и теперь совсем молодой парень, только начинающий жить, объяснял мне, как познается жизнь… "Если умеешь сопоставлять"… Парень, конечно, сентиментален, но ведь его отец действительно прохиндей, который кормил сына до зрелого возраста, но примером для него стать не сумел. А сентиментальность, это исчезающее свойство, оно и мне было присуще в двадцать три года… Но Тийю, когда мне было двадцать три, я не умел видеть даже до горизонта. Я был избит жизнью и людьми и не мог осмыслить происходящего; я ненавидел и жаждал мстить… Всем людям.
- Ну, а к морю я еще вернусь, - убеждал себя Василий, - надо получиться. Что ж, всю жизнь в матросах? А то из армии - на работу, ученье побоку, дружки, выпивки, драки, и пошло… Горизонт был мал, дальше носа не видел. Подрастут девчонки, матери станет легче, и подамся в мореходку. Правда ведь?
Конечно, правда. Да что там говорить! В сущности, от меня требовалось лишь соглашаться. Мы с ним встретились в дороге: один направляется в жизнь, другой - уже на обратном пути. Как раз самый момент, чтобы передать другому то, что ты уже знаешь, а ему пригодится. Но что я могу дать тому, кто уже научился сопоставлять, кого наверняка с корабля не прогонят, потому что для него море - содержание жизни, в то время как я мечтаю укрыться где-нибудь в тишине. Он полон энергии, я же свою куда-то растратил. И не просто растратил…
Подозвав официантку, я хотел расплатиться. Вася взбунтовался:
- Я же сказал, я угощаю. Договорились расплатиться поровну.
- А здорово, - сказал он, икая, когда пробирались в свой вагон, - что моряка тогда у витрины увидел рядом. А то бы так и ходил в мартышках. Всю мою жизнь он перевернул одним своим видом. На работе много всякого умного говорили, на комсомольских собраниях и вообще. Ну, слушать слушал, понимал: вроде правильно толкуют. Потом с дружками пообщался, выпили - и все разговоры забыты. А вот это, увиденное, все время помню.
Он не знает того моряка. И моряка ли? Тельняшку многие носят, еще больше мужчин хотели бы носить, если бы было где достать, - практично и хиппово. Может быть, он даже далек от идеала, каким показался парню. Может, он жесток или подл, или легкомыслен, и шрам ему достался от какого-нибудь обманутого мужа. Но он, сам того не подозревая, случайно дал одному из миллионов мальчишек представление о мужественной внешности. Если Вася моряк, ему не обойтись без маяка; в жизни же не всем удается стать маяком для кого-нибудь. Если бы было больше таких неведомых Оводов, чтобы везде просто так, не дискутируя о "проблеме" молодежи, помогать ей уже тем, что они есть рядом.
Теоретически мы все очень сильны теперь, во всем подкованы. У каждого по любому поводу имеется свое мнение, которое он считает единственно правильным; таких, которые своим мнением способны поступиться, очень даже мало. Теоретически разбираемся даже в основных положениях марксизма. Но в жизни выходит у многих шиворот-навыворот. Так что мое мнение такое - нет никакого толка от моего мнения, если я при нем не в ладах с практической жизнью.
16
Я рассказал Тийю о встрече с Васей-мореманом, намереваясь издалека начать приближение к цели - к первопричине. Дорогая моя Тийю, я не философ, но меня вечно по поводу всего в жизни занимал вопрос "почему". Ответы и объяснения могли находиться на поверхности, однако я их не видел. Васе намного легче, чем было в его возрасте мне: его обидел родной отец, но его беда - его удача, она его научила сопоставлять, ведь отражение в витрине - всего лишь случайность, которую, не будь ее, заменила бы какая-нибудь другая, и он бы пришел к тем же выводам, потому что подсознательно к ним тяготел. У меня же, ты сама понимаешь, все было гораздо более жестоко и несправедливо.
Чтобы рассказать о первопричине моих бед, необходимо упомянуть шахматы, московское метро и теорию наследственности.
В сущности, беды каждого человека заключены в том, что он неудачно, неправильно разыграл дебют своей жизненной партии. Когда и как его разыграл я? Как вообще сложилась моя партия? В шахматах разбором занимаются признанные мастера, гроссмейстеры. Наши же игры мы рассматриваем сами, пока живы, а когда умрем - кто-нибудь другой в день усопших, случайно забредший на кладбище с четвертинкой в кармане.
Мой дебют определили без моего участия личности, которых одни люди на земле боготворили, им поклонялись и служили, другие же проклинали как врагов человеческого рода, и история признала их ничтожествами, несмотря на чудовищные по величине последствия их деяний. Дипломаты ездили друг к другу в гости, давали обеды, ужины, завтраки, произносили речи, заключали договоры; их везде провожали и встречали и показывали в кино. А я в то время играл в индейцев. В большой игре мы, дети, не были даже пешками, но во имя нашей защиты… в мире начали убивать всех людей подряд, в том числе нас…
Потом "мастера" настолько растерялись от последствий своей большой игры, что проследить за всем на доске оказались попросту не в силах, так что пешки стали пытаться сами как-то ориентироваться; иным казалось, что они - фигуры, а иным фигурам, что они - гроссмейстеры. Ну, эта путаница историками уже рассмотрена и объяснена, в конечном счете всем было найдено место, и игра продолжается: дипломаты ездят друг к другу в гости, дают завтраки, обеды, ужины, произносят речи…
А в некоторых странах опять убивают одних стариков, женщин и детей, чтобы защитить жизни других стариков, женщин и детей. (Кто же сами этим конкретно не заняты, те, чаще всего, наблюдают, как это делается.) Итак, Васе-мореману двадцать три года… И он сопоставляет вполне перспективно, свой дебют играет сам, и правильно. А политики ему не мешают, потому что те из них, которые с его игрой не считаются, сегодня уже не в силах везде по своему усмотрению менять государственные границы и вторгаться, куда их не просят. Стало быть, дебют Васи может развиваться благополучно, благодаря… тоже, увы, усилиям дипломатов, которые дают обеды и показываются в кино, когда ездят туда-сюда в гости…
А теперь о наследственности.
В юмористической литературе ситуации, похожие на мою, уже описаны, и получается действительно довольно смешно. Правда, мой приятель-философ, который работает уборщиком в кафе, утверждает совершенно серьезно, что гены генами, но теория наследственности - чепуха, потому что главное в образовании человеческого сознания - воспитание. Однако я лично генам придаю большое значение. Больше мне ведь и не на кого ссылаться. Воспитывали-то меня очень противоречивыми методами, я бы сказал…
Предполагаю, что разносторонность у меня от отца, который был человеком весьма сообразительным, расторопным, способным находить выход из любых ситуаций; единственно - от смерти ему отвертеться не удалось. Но прожить в такое сложное время, когда народы воюют, сорок два года - это даже достижение.
От матери мне достались доверчивость и неумение, даже нежелание искать ходы-выходы. Мать жила пониманием: если человек живет честно, подлостей другим не делает, то ему незачем попадать в ситуации, из которых потом придется выпутываться. Конечно, она была не совсем права. Ведь благополучие нашей семьи все же зависело от способностей отца, а не от честности матери. Но мне эти ее качества тем не менее передались тоже, и мамины-папины гены в таком противоположном сочетании создали немало сложностей, ибо я до сих пор, кажется, в себе окончательно не разобрался, чтобы установить теперь, кто я есть: мошенник или праведник.
Чьи же гены мне больше навредили? Сначала, несомненно, папины, и втянули они меня во столько приключений - едва жив остался. Но однажды верх взяли мамины… Теперь мне за них приходится отдуваться. Я не научился оперировать генами: где надо полагаться на одни - полагаюсь на другие, и наоборот. В переводе это значит, где надо с волками выть, там я честность и прямоту проявляю, а где честным быть - вою по-волчьи, с разносторонностью непрактичной лезу. В результате бьют…
Я очень люблю читать (сегодня уже меньше, чем раньше), с этим связаны основные приобретения в сознании. А это не так-то просто, как может показаться, потому что мне приходилось часто и долго находиться в условиях, отрицающих начисто многие мои лучшие представления о жизни и справедливости, почерпнутые в книгах. Возьмем хотя бы марксизм-ленинизм. Теорию я не изучал, познавал практически. А практика, не подкрепленная теорией… Говорят, это ненадежное дело. Тем не менее о марксизме-ленинизме я читал. Впечатление складываюсь положительное. "Гранит не плавится"… Я получил представление о революционной принципиальности, о скромности, неподкупности и честности, о самоотверженности и партмаксимуме, о людях, которые добровольно брались за самые трудные дела, не считаясь с условиями жизни или вознаграждением. И эта литература побеждала… благодаря генам моей матери.
А окружение действительно не располагало к человеколюбивым настроениям… Люди вокруг не были явными врагами социализма, но и приверженцами такового тоже, а очень даже многие из них относились враждебно ко всему, что мешало им лично жить, не подчиняясь никакому государственному строю. Дураками их считать было бы несправедливо, хотя они старались казаться умнее, чем были на самом деле, за что и им приходилось расплачиваться (я, конечно, не знаю, какие у них гены преобладали).
А у меня, как это ни парадоксально, верх брали мамины гены. Это был как раз тот случай, когда им-то следовало не пробуждаться, а сидеть себе тихо и наблюдать, какие выкрутасы будут изображать папины. Мне полагалось выть по-волчьи. Я же начал проявлять человеческое достоинство, поверив книгам. Естественно, колотили прилично…
А потом произошел переход из одной жизни в другую. Да, можно переселиться из страны в страну, и нелегко будет привыкнуть к другим порядкам; можно, скажем, заболеть неизлечимой болезнью или лишиться ног, зрения, и тоже будет непросто смириться с новым положением, которое уже нельзя отменить.
К другой жизни меня подготавливали главным образом книги. Люди тоже, но, как ни странно, те, которые относились к ней враждебно, пытаясь урвать как можно больше для личной выгоды. Именно их единодушное (почти единодушное) отрицание порядков социалистического государства настроило меня к этим порядкам доверительно, потому что те, кто их не признавал, не были симпатичны ни мне, ни маминым и даже папиным генам. Ну вот… Пожалуй, и все для начала.
- А метро? Ты же еще сказал о московском метро.
- Прости, Тийю. Не так-то просто последовательно рассказать о вещах, в которых мне и теперь еще многое непонятно. Хотя и приобрел я более или менее четкое представление о позиции, каковой мне следует держаться. Но как же трудно было к этому прийти-продраться! Порою все настолько запутано и перевернуто с ног на голову, что кажется лишенным всяческого смысла, так что я уже готов был пуститься в плавание по течению: угодны приспособленцы? Пожалуйста. Этому легко обучиться, так что, будьте любезны, станет еще на одного больше. Это было результатом разочарования, когда мамины и папины гены не могли между собой ни договориться, ни уступить друг другу.
Ведь я сперва обрадовался тому, что в неволе отрицательно относились к действительности, с которой я по-настоящему не был знаком: меня же из нее исключили в шестнадцать лет, а вернулся, считай, пятнадцать спустя. Я надеялся, что она противоположна представлению ее врагов. Но здесь часто не мог найти разницы между отрицающими и отрицаемым. Правда, многие представители официальной идеологии смотрели на несогласных так, словно те свалились в нашу страну с Марса… Отрицающие - не мы, а мы - не они. Однако же я начал догадываться, что те и другие - одинакового происхождения.