Обнинский писатель Б. Бондаренко известен читателю по книгам "Ищите солнце в глухую полночь", "Час девятый", "Потерянное мной", "Цейтнот", "Пирамида".
В новом сборнике писателя три повести. "Остров" - о простой деревенской женщине Дарье Андреевне Хабаровой, совсем было потерявшей волю к жизни. В "Заливе Терпения" повествуется о начале духовного перерождения "бича" Василия Макаренкова, долгие годы жившего на авось, "как получится, так и ладно". Главный герой повести "Бедняк" - математик, в юные годы не разобравшийся в сложностях любви и спустя десять лет понявший, как много он потерял.
Содержание:
Залив Терпения 1
Остров 18
Бедняк 32
Примечания 49
Борис Бондаренко
Залив Терпения
Повести
Залив Терпения
1
Лет ему было тридцать два, звали - Василием Макаренковым.
Высокий, тяжелый, густобородый, - шагал он по жизни легко, была она проста и понятна ему, и редко задумывался Василий о своем будущем - оно не пугало его, знал он, что сил у него много, хватит на любую работу, деньги всегда будут - а что еще нужно? Никого не было у него. Отец погиб на войне, - Василий даже не знал, когда он был убит и где похоронен, - мать осталась смутным воспоминанием голодного послевоенного детства, такого далекого, что Василий почти и не думал о нем, и в том городе, где он родился и где умерла его мать, не был уже лет десять. А жены у него не только не было, но он и не задумывался о том, надо ли ему жениться, просто твердо знал - не надо. Зачем? Всегда находились женщины, которых тянуло к нему как магнитом. Василий легко сходился с ними и так же легко расставался, и на всякие попытки удержать его отвечал с естественным, добродушным изумлением: "Да какой же из меня муж?" И у женщин замирали на губах заранее приготовленные слова, а немного погодя они уже и сами говорили себе: "А в самом деле, какой из него муж?"
А впрочем, таких попыток было немного. Так уж получалось, что и женщины встречались ему под стать - с неустроенной беговой жизнью, прошедшие уже не через одни мужские руки, давно поставившие крест на своей любви. И когда Василий уходил от них, они даже не обижались на него, ставя себе в вину свое прошлое, а если и просили остаться, то потому только, что им было хорошо с ним - был Василий добр, щедр и на деньги, и на ласки, и выгодно выделялся из толпы таких же, как он, бродяг и странников. Да и женское чутье безошибочно подсказывало им - не удержать Василия, все равно уйдет. И Василий уходил - не сиделось ему на месте, неудержимо манила его вольная жизнь и еще не виданные места.
А жизнь эта могла получиться совсем другой. Когда умерла мать, Василию шел всего одиннадцатый год, и детдомовская шантрапа легко увлекла его в свою разгульную жизнь. Года через два он попался на мелкой краже и угодил в колонию. И с первых же дней заключения так затосковал по воле, что почти заболел от этой тоски, и дал себе твердый зарок - выйти отсюда и никогда уже не только не брать чужого, но и вообще жить так, чтобы не было на совести даже крохотного пятнышка от неправого дела. И зарок этот соблюдал неукоснительно.
Когда вышел из колонии, было ему шестнадцать лет. Тут же уехал из этого города. И закрутилась-завертелась жизнь Василия Макаренкова - не жизнь, а малина… Где только не пришлось побывать ему! Ходил с экспедициями по Сибири и Дальнему Востоку, мыл золото на Чукотке, шоферил в Якутии, рыбачил и в Атлантике и на Тихом, валил лес на Печоре. Он умел и любил работать, и то, что казалось порой невыносимо тяжелым и трудным для других, было для него делом обычным, неизменно выручали его огромная физическая сила и несокрушимое здоровье, и, бахвалясь своей закалкой и выносливостью, он на потеху дружкам купался в льдистом Охотском море, помногу пил, почти не пьянея, после жарких сибирских бань голяком подолгу барахтался в снегу. И не брала его никакая простуда, не валила с ног никакая работа. Вернувшись из очередного рейса или экспедиции, он брал расчет, уезжал в Россию, просаживал деньги в московских и ленинградских ресторанах, поил каких-то приблудившихся к нему, жадных на дармовщину людей, ездил на Юг. А прожившись и пропившись, с легким сердцем и пустым бумажником возвращался на Север или Дальний Восток, и в дороге иной раз приходилось питаться черствыми пирожками и обшаривать карманы в поисках медяка для стакана газировки… Но это ли беда? Знал он, что где-то ждет его койка в общежитии или каюте сейнера, что в любом порту, в любой конторе ему всегда найдется работа - и не за какие-нибудь там сотню-полторы в месяц, которых и на семечки не хватит, а настоящая, фартовая, с полдюжины его специальностей тому гарантия, такого работягу - с руками оторвут. И находилась ему и работа, и койка, - и так шли годы, и не то чтобы не надоедала Василию эта жизнь, но другой он просто не знал и почти не задумывался о том, что мог бы жить как-то иначе. Так жили все его дружки - так или хуже, потому что у других не было его силы и здоровья, его молодости и уверенности в себе, его бесстрашия. Бывали в его жизни минуты отчаянные, почти безнадежные, но и тогда он не пугался, не терял уверенности в том, что все обойдется… И все обходилось - хотя случалось ему и в море тонуть, и в тайге замерзать, и проваливаться под лед вместе с грузовиком.
И в бурной этой жизни как-то не находилось у него ни времени, ни желания как следует задуматься о том, что же дальше будет. Все считали его человеком сильным, удачливым, Василий охотно соглашался с ними, и другого в жизни ему как будто и не надо было. Правда, случались минуты, когда начинало казаться ему, что жизнь его - не такой уж и "блеск", и порой он невольно завидовал тем, кто живет спокойно, в своем углу, и в жизни их, расписанной вперед на годы, все ясно и просто, и не надо думать о том, что будет завтра или через месяц, завидовал их женам, друзьям, - постоянным, а не временным, - даже чистым постелям и надраенным ботинкам. Но выпадали такие минуты редко - если уж очень донимали холод и сырость, забулдыжные компании и никчемные людишки, с которыми поневоле приходилось жить бок о бок, жилястые столовские гуляши и похмельные пробуждения по утрам. И проходили такие минуты скоро - нытиков и хлюпиков Василий терпеть не мог и в компанию к ним записываться не собирался.
Сейчас он возвращался с Севера, с золотых приисков. Василий не совсем еще отошел от тяжелейшего старательского лета, от долгих северных дождей и гнуса, тело его еще густо полнилось непроходящей усталостью, но впереди уже заманчиво маячили месяцы веселой, свободной жизни. Как всегда, планы у него были самые неопределенные - добраться до Москвы, прибарахлиться немного, пару дней покуролесить в ресторанах, потом - куда-нибудь на Юг, погреться на солнышке. А дальше - видно будет… Загадывать надолго Василий не любил. Пока деньги не выйдут - гульнет как следует… Вся жизнь Василия резко ломалась на такие вот периоды. "Жизнь - как зебра, - любил со смешком говорить Василий. - Полоска черная, полоска белая". И не то чтобы черной полоской представлялась ему работа, а белой - гульба. Просто разные были времена, только и всего. Работать так работать, чтобы чертям тошно стало, а гулять так гулять, чтобы дым коромыслом.
И, наверно, была бы эта осень как и все остальные, но случилось вдруг, что их самолет посадили за две тысячи километров от Москвы, - не было погоды, - и объявили, что придется задержаться здесь до утра. И как только объявили это и сказали название города, Василий сразу вспомнил, что здесь живет женщина, с которой он полтора года назад провел месяц на Юге, - самая необыкновенная и непонятная из всех встреченных им женщин, - и, не раздумывая, решил повидать ее. Адреса, конечно, у него не было, но он знал о ней достаточно, чтобы разыскать ее. Новожилова Татьяна Георгиевна, родилась в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году в Рязани, - этих сведений вполне хватило для того, чтобы в справочном бюро ему выдали бумажку с адресом и подробнейшими объяснениями, куда и на чем ехать. Бумажку Василий взял, объяснения выслушал вполуха - таксист довезет.
Машина осязаемо качнулась под тяжестью его тела, когда Василий влез в нее с коробкой наилучших конфет и бутылкой коньяку. Шофер с уважительным одобрением покосился на него:
- А и здоров ты, парень.
- Ничего, есть маленько, - согласился Василий.
- Куда ехать?
- Прямо, - Василий махнул рукой. - Покажи, что у вас за город.
Шофер хмыкнул и тронул с места.
Город не нравился Василию, как не нравились ему все города. Не понимал он, что хорошего жить в них, в каменной тесноте домов, среди толп суетящихся и всегда куда-то спешащих людей, дышать дымом заводов и бензиновой гарью. В душе он презирал горожан за их стремление к удобствам, за беспомощность, как только они отрывались от своих автобусов, электричек, горячей воды и мягких постелей. Но, сталкиваясь с ними в своей стихии, с грубоватым добродушием опекал этих "слабаков", подсказывал, помогал. А оказываясь в городе, не то что терялся, но часть его обычной уверенности исчезала, и, глядя на толпу с высоты своего роста, он преувеличенно осторожно шагал по улице - не задеть бы кого ненароком, не наступить на ноги.
И сейчас, поглазев на серые мокрые дома, на толпы будто съежившихся, - и не столько от холода, наверно, а от скверной погоды, - людей, Василий заскучал, зевнул и сказал шоферу:
- Давай-ка на Байкальскую, дом десять.
И стал думать, что бы такое соврать мужу Татьяны, если он окажется дома, - а где же ему быть сейчас, вечер уже, - но ничего не придумал и, понадеявшись на авось, решил: да как-нибудь выкручусь. А интересно, что за мужик у нее… Василий знал только, что он вроде бы лет на десять старше Татьяны, доктор каких-то наук. Шишка, однако…
Сунув шоферу пятерку и отмахнувшись от сдачи, - хотя счетчик и двух рублей не настукал, - Василий выбрался из машины, подвигал затекшими ногами и пошел искать тридцать девятую квартиру, вглядываясь в таблички на дверях подъездов.
2
Встретились они в мае прошлого года, оказавшись соседями в самолете, летевшем в Адлер. Сидела она у окна, и хотя теснота кресла и скрадывала ее фигуру, но видно было, что тело у нее высокое, крупное, а когда встала она, полчаса спустя, и пошла по узкому проходу, задевая бедрами за спинки кресел, Василий, проводив ее долгим взглядом, подумал, что вот такая - как раз была бы для него. Но подумал мимоходом, он вовсе не собирался делать какие-то закидоны. Дохлая была бы затея - стоило только взглянуть на нее, и дурак поймет, что таких для него быть не может. А Василий дураком себя не считал. Держись своих, они не продадут - эту истину он усвоил крепко. А эта женщина своей никак не могла быть: прическа, взгляд, одежда, а главное, руки, - очень чистые, белые, гладкие, с ярким маникюром, - все говорило о том, что она - чужачка, из того народа, которого Василий не знал и с которым почти не сталкивался. Но когда она возвращалась обратно, а он почему-то замешкался, глядя на нее, и не успел встать, а она его об этом не попросила, как несколько минут назад, и, задевая длинными горячими ногами его колени, протиснулась мимо него и села на место, - Василию уже не казалось, что она такая чужачка. У нее была хорошая улыбка, когда он неловко извинился за свою забывчивость, и дружеский тон, когда она вынула сигарету и попросила прикурить.
В ту весну Василий возвращался после долгой зимовки с острова Хейса, где женщин можно было видеть только на фотографиях да на картинках, вырезанных из журналов. И тогда, в самолете, он даже не мог решить, действительно ли Татьяна так красива, или это только кажется ему - все женщины в ту пору нравились ему, потому только, что они были женщинами. И лишь потом, когда исчез голод тела и он мог смотреть на женщин беспристрастно, Василий увидел, что она и в самом деле красива. Очень красива.
Но тогда, в самолете, этот голод не давал ему покоя и все время заставлял помнить о том, что рядом сидит женщина. Три часа полета просто измучили его. И уж лучше бы она не улыбалась ему такой хорошей улыбкой, не расспрашивала таким красивым голосом о его жизни, не трогала его руку своей белой гладкой рукой, когда внизу проплывал Дон… Она так ласково прервала разговор, извинилась и сказала: "Давайте посмотрим", и он послушно умолк, придвинулся к окошку, но увидел не Дон, а красивый изгиб ее шеи, курчавые завитки волос, нежную розовую мочку уха, вдыхал тонкий запах ее духов, а когда она наконец отклонилась от окна, ее волосы скользнули по его щеке… Тогда, может быть, и не казалось бы Василию, что та преграда, которую он всегда чувствовал, встречаясь с такими, как она, становится меньше. А была минута, когда показалось, что никакой преграды и совсем нет, - это когда Татьяна, с огромным интересом, который она и не собиралась скрывать, выслушала рассказ о том, как он один, с голыми руками, пошел на пьяного взбесившегося старателя, вооруженного ножом. Сам он никогда не стал бы распространяться об этой истории, но Таня спросила, откуда у него шрам на шее, и пришлось рассказать, как было дело. Она сказала ему:
- Какой вы… смелый. - И, передернув плечами, добавила: - Это же просто страшно.
Василий, смущенный ее похвалой, стал оправдываться:
- Ну, чего там страшного… Я сам виноват. Понадеялся, что он совсем окосел. А так бы огреть его лесиной - и дело с концом.
Она чуть улыбнулась.
- Почему же… не огрели?
- Жалко стало.
- Жалко? - удивилась Таня. - Такого бандита?
- Ну, какой же он бандит? - Теперь уже Василий удивился. - Такой же работяга, как и все. Перепил малость - так с кем не бывает? Он потом говорил, что ему какие-то чертики стали чудиться.
- А-а, - догадалась Таня. - Алкогольная горячка.
- Во-во, она самая.
- Но ведь он же мог убить вас.
- Ну что вы, - сказал Василий таким тоном, что она засмеялась:
- Да, вас так просто не свалишь… А что ему было за это?
- Да ничего. Стукнул я ему раз по уху - он и отключился. На всякий случай связали, пока совсем не очухался.
- А потом?
Василий озадаченно посмотрел на нее.
- Ну, что потом… Ничего. Оклемался, выпили мы с ним по стаканчику, чтобы замять это дело, и все. А шея через неделю зажила.
- А милиция не вмешивалась?
Василий даже глаза на нее вытаращил, догадавшись наконец, насколько плохо она представляет его жизнь.
- Ну что вы, какая милиция… Там на двести километров вокруг нет ни одного милиционера. Да и на кой… - он запнулся о слово "черт", едва не сорвавшееся с языка, и поправился: - Зачем же милицию вмешивать? Люди все свои, сами разберемся.
И вот когда он увидел ее взгляд, и показалось ему, что никакой преграды нет, - все это выдумки. Что из того, что у нее высшее образование (Таня уже сказала ему, что окончила университет, работает в каком-то институте), а у него - семь классов, восьмой - коридор? Пусть она умная, образованная, интеллигентная, - но и он повидал кое-что, чего ей и не снилось, и это еще вопрос, что лучше. Что она там видела в этом институте из-за своих пробирок? У него жизнь тоже - будь здоров.
Но было это всего минуту, а потом она сказала какое-то слово, которое он не понял, и преграда встала на место, - правда, уже не такая основательная и прочная, как раньше. Василий продолжал рассказывать о том, что видел и знал, Таня слушала его как зачарованная, и он торжествовал про себя: "Это тебе не фунт изюму… Небось твои очкарики тебе такого не расскажут…" Василий понял, что ей интересно с ним, и почувствовал себя гораздо свободнее.
Когда вышли они из самолета, стали на площади, высматривая такси, Таня взглянула на него как будто выжидающе.
- Куда вы теперь? - спросил он.
- Думаю, где-нибудь в Гагре остановиться. А вы?
- Да ведь мне все равно.
- Тогда поедемте вместе, - просто предложила Таня, и Василий, обрадовавшись, подумал: "А чем черт не шутит… Остановлюсь где-нибудь рядом, посмотрим, что выйдет…" И сказал:
- Конечно, если вы не возражаете.
В Гагре все получилось как-то само собой - у квартирного бюро перехватила их ласковая старушка, запричитала:
- Ой да хорошие вы мои, идите ко мне, не пожалеете…
- Две комнаты найдется? - решительно прервал ее Василий.
- Дак ить цельный дом пустует, как не найдется.
- Ну, идем, мамаша.
И, подхватив чемоданы, зашагал за бодро семенящей старушкой, продолжавшей радостно причитать:
- Вот спасибо, милые, выручили, а то я уже шесть дён хожу, постояльцев ищу. Что-то мало нонче едут, погода плохая. Только вы не бойтесь, через неделю такое солнце будет, что сжаритесь. А мне-то уж как кстати, одна я, на пенсию живу, да что эта пенсия - двадцать один рубель всего…
И поселились они в одном доме, в соседних комнатах, выходящих на застекленную веранду.
Спали оба с раскрытыми окнами, и по вечерам Василий слышал, как ходит Таня рядом, за стеной, как скрипит сетка ее кровати, как все стихает потом.
А на третью ночь он вышел на веранду, постоял, прислушиваясь к тишине в ее комнате, и подошел к ее окну, загородив его спиной, вгляделся в темноту. Там, внутри, ничего не было видно. Но он знал, что Татьяна не спит, - незадолго до этого он слышал ее покашливание, - и решительно перемахнул через подоконник. Таня молчала - и только когда он сел на кровать и протянул руки к ее плечам, белевшим в темноте, она потянулась и обняла его.
Потом, ошеломленный случившимся, он лежал рядом с ней на узкой кровати, Таня плотно, всем телом, прижималась к нему, он слышал ее голос в темноте и смех, чувствовал руки, ласкавшие его лицо:
- У-у, колючий… Зачем тебе борода? Зарос, как медведь. Завтра же сбрей.
- Слушаюсь, - засмеялся Василий, а сам все еще не верил - неужели это правда?
Бороду он сбрил, но когда Таня сказала, что неплохо бы и галстук надеть, Василий поморщился:
- Никогда не носил эти удавки.
Но, подчиняясь ее ласковой настойчивости, пошел с ней в магазин, купил несколько галстуков и, поносив один вечер, сказал:
- Ну, с этими финтифлюшками я - пас.
Таня засмеялась:
- Господи, да разве я заставляю тебя? Не носи.
И когда он с облегчением сорвал галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, она, погладив его шею, сказала:
- И правда, что это мне взбрело в голову? Для такой шеи - и галстук.
- А какая у меня шея? - не понял Василий.
Таня засмеялась и поцеловала его.
- Такая…
Весь тот месяц вспоминался какими-то отрывками вроде этого. Лучше всего помнились ночи - может быть, потому, что вспоминать их было приятнее всего. По ночам Таня была понятным и по-настоящему близким ему человеком, - и до сих пор, вспоминая ее ласки, ее восхищение красотой и силой его тела, Василий испытывал приятное чувство гордости от того, что его любила такая женщина. Любила? А так ли уж важно, как это называть? Ведь были минуты, когда Василию казалось, что он дает этой женщине то, что никто другой дать не мог. Да и не только казалось - Таня сама говорила ему так, и это были лучшие минуты его жизни - потом Василий не раз думал об этом.