Не хотел смотреть он на тяжелую картину разрушения, не хватало сердца. Он был твердо убежден, что дом этот мог простоять подобру-поздорову еще долго и послужить не один и не два века. Стены его были толсты и надежны, а клали их руки совестливых в работе прапрадедов на том же растворе, на каком клали стены Московского Кремля. Петр Егорович постоял с минуту, поглядел издали на суету вездесущих мальчишек, на неистребимую алчность беспощадного прохожего, жаждущего не только созерцать зрелище зарождения и созидания, но и равнодушного к картинам любого разрушения.
До самого кладбища старик шел пешком. И думал. Думал над тем, над чем думают люди в его годы, когда идут на кладбище.
Петр Егорович рыхлил совочком на могиле землю, а сам тихо разговаривал с Авдотьей Николаевной, рассказывал ей, что домик, к которому он в четырнадцатом году на тройке вороных привез ее из-под венца из церкви на Малой Никитской, сегодня собираются ломать… "А зря сломают. Как будто в Москве свободных пустырей не хватает… Только стройся, обживай…"
Был полдень, и пустынный уголок кладбища тонул в кленовой прохладе. Все сделал Петр Егорович: посадил цветы, полил их, досыта наговорился с Авдотьей Николаевной. Слез сдерживать не силился - облегчали душу. А когда возвращался домой - ноги сами вынесли в родной переулок. Подошел к поредевшей толпе. Старая исковерканная железная крыша уже бесформенной грудой утиля лежала в углу двора; на ней, ощетинившись в небо своими расщепленными концами, таращились переломанные стропила, которые простояли бы еще сотню лет. А тяжелая чугунная баба, послушная шоферу машины, медленно и плавно раскачивалась в воздухе и делала свое неумолимо-привычное дело: рушила, дробила, ломала… Вот черед дошел до стены, выходящей на заднюю, глухую часть двора, где стояли ящики с мусором и была помойка. Петр Егорович не удержался, вошел во двор и забрался на скамейку, придерживаясь рукой за ветку молоденькой липы. Со скамьи ему хорошо было видно и слышно, как глухо кололась, натужно трескалась, но упорно цеплялась за последние минуты своего бытия толстая глухая стена.
Вцепившись взглядом в серое пятно штукатурки на стене, Петр Егорович ждал, когда чугунная баба, начав свой очередной разбег, грузно и тяжко чокнется с кирпичной кладкой в том месте, где за тонким рядком облицовочных кирпичей была пустота. В этот замурованный тайник в шестнадцатом году он вместе с Василием Сидориным, формовщиком из литейного цеха, прятал от полиции и жандармов листовки, а лаз в него они ловко маскировали ржавой железной вывеской, на которой было написано суриком: "Мусор в помойку не вываливать". Лаз в тайник был заложен, когда Петр Егорович вернулся с гражданской войны, уже при нэпе. А когда каменщик ЖЭКа закладывал его, то, чтобы прочнее держались вставные кирпичи, заштукатурил задел цементом и глиной, отчего на темной кирпичной стене вот уже почти полвека серело бесформенное пятно на уровне человеческого роста.
Все ближе и ближе к серому пятну ложились сокрушающие удары чугунной бабы… Петр Егорович закрыл глаза, когда тяжеленный шар привычно, отступив на добрую отмашку, двинулся на серое пятно. Хруст… Легкий, звонкий треск, не похожий на глухие звуки предыдущих ударов, долетел до слуха старика. С минуту он стоял с закрытыми глазами, вслушиваясь в работу, на которую молча и равнодушно глазела редеющая толпа.
Петр Егорович пришел домой и долго, почти до заката солнца, стоял на балконе и смотрел в ту сторону, где еще утром, намертво вцепившись в замоскворецкую землю, стоял аккуратный и милый сердцу кирпичный домик, который с легкой душой принял его в этот подлунный мир… Домик, под крышей которого витали его первые ребячьи сны… В него он на костылях пришел с империалистической; из этого домика, которого теперь уже нет на земле, Авдотья Николаевна провожала его на гражданскую войну…
С высоты девятого этажа, как с капитанского мостика флагманского корабля эскадры, Петр Егорович смотрел своими дальнозоркими глазами на коричневые груды битых кирпичей, на искореженную и смятую крышу в углу двора, на поломанные желтые стропила… Глаза его застилали слезы…
Но все это было прошлой весной, в середине мая. Теперь на том месте, где когда-то, разделив участь ровесников-соседей (Петр Егорович был уверен, что домик этот был построен на десять веков), под ударами беспощадной железной силы рухнул маленький кирпичный домишко, был разбит небольшой сквер. Молоденькие тонконогие липки еще никак не могли по-настоящему набрать своими порушенными корнями силы из земли. Чем-то они напоминали старику бледных и исхудалых детей-подростков его детства, измученных приступами неотвязчивой лихорадки.
И вдруг… "Де-е-да-а-а!.." - послышался откуда-то снизу и слева голос Светланы. Взгляд Петра Егоровича заметался по асфальтированным дорожкам сквера, по тротуарам улицы, скользнул к переходу на перекрестке, бегло прошелся по цветным платьям женщин во дворе…
- Во-от я-а-а!.. - донеслось снизу.
Петр Егорович приветственно поднял руку и закивал головой.
Только теперь он вспомнил, что на кухне у него жарится картошка. Вышел на балкон всего на несколько минут, чтобы полюбоваться вечерним Замоскворечьем и посмотреть, как нахлесты упругих людских валов в конце рабочей смены у проходной завода являли собой нечто похожее на накаты и отливы морских волн. Смотрел и так залюбовался дорогой сердцу картиной, что совсем забыл про картошку. И если б не Светлана, которая своим окликом снизу оборвала цепь раздумий старика, то пришлось бы Петру Егоровичу вместо жареной картошки отдирать от сковородки, а потом отпаривать кипятком намертво пригоревшие к ней черные шкварки. Когда в коридоре раздался звонок, Петр Егорович только что успел перевернуть изрядно подгоревшую картошку. Как стоял у плиты с тряпкой в левой руке и с ножом в правой, так с ними и вышел открывать дверь.
- Ба!.. Дедушка, да ты на меня с ножом?! - почти вскрикнула Светлана, резко отступила на шаг и всплеснула руками, всем своим видом изображая ужас.
- Ну и актерка!.. Всем актеркам актерка, коза-егоза, - светился в улыбке дед, не зная, куда деть нож и тряпку.
Картошку дожаривала Светлана. Пока она между делом рассказывала деду про экзамен, про знаменитых профессоров-режиссеров, которых она тут же, во время рассказа, изображала в лицах, Петр Егорович, примостив на подоконнике зеркальце, брился опасной бритвой.
- Только слово-то больно плохое: тур, тур. Поганое слово.
- Почему, дедушка? - удивилась Светлана.
- Раньше этим словом ругались. Нехорошее слово. Другое подбери, чтоб это же обозначало.
- Дедушка, сбрей усы, будешь моложе.
- Без усов меня на завод не пустят. Я их как отпустил в семнадцатом, так с тех пор ни разу не сбривал. - Поворачивая и так и эдак перед зеркалом голову, он похлопал себя по щекам и заключил: - Нет, мне без усов никак нельзя!
Светлана хитровато погрозила пальцем.
- Знаю, знаю, почему ты не хочешь их сбривать.
- Почему?
- Сбреешь - и никто Максимом Горьким называть не будет. Ведь так?
- Смотри картошку не пережги, сорока-белобока, да огурчиков достань из холодильника, сам на прошлой неделе солил.
Светлана достала из холодильника трехлитровую стеклянную банку с малосольными огурцами, подхватила с плиты сковородку и поставила на стол.
Ужинали на кухне. Светлана журила деда за пережаренную картошку, хвалила огурцы, рассказала о том, что вчера тетка заказывала разговор с Индией, что там все в порядке…
- А как Володька? Давно я его не видал.
Светлана смутилась. Вилка в ее руке остановилась на полпути.
- Ничего, спасибо, дедушка… Ему дали хорошую роль в кино. От радости ходит и не дышит.
- Жених, что ли, он твой? - подчищая со сковородки остатки картошки, Петр Егорович испытующе посмотрел на Светлану. Заметив, каким жарким пламенем вспыхнули ее щеки, подмигнул. - Вижу, вижу, от меня ничего не спрячешь. Чего покраснела-то, как крымский помидор? Не бойся, никому не скажу.
- Дедушка, ну как тебе не стыдно! Ведь ты давно его знаешь. Он просто мой хороший товарищ. Три года играем в одном драмколлективе…
Петр Егорович, изловчаясь наколоть вилкой срывающийся с нее кружочек огурца, покачал головой.
- Играли… Вы играйте, да смотрите не доиграйтесь до чего не следует. Рано еще тебе. Вот когда кончишь учебу, тогда забивай этой дурью голову.
- Ну, дедушка, дедушка!.. - Светлана, словно отбиваясь от назойливых пчел, замахала руками. - Какой же ты невозможный и старомодный!.. Володя мой друг, он помогает мне на вступительных экзаменах, его любит мама… Папа к нему тоже относится с уважением. Ну что здесь особенного?
- Помогает в экзаменах… - усмехнулся Петр Егорович. - Что, разве Корнея Карповича мало? Али он знает меньше твоего Володьки?
- Да нет, нет же, дедушка… Ты просто невыносим!..
- А как этот самый, рыженький, в очках, который от любви хотел застрелиться из отцовского нагана?
- Кто, Коля Рогачев?
- Не знаю, кто он там, Рогачев или Ухватов, а ты с ним поосторожней. Как бы не пальнул по Володьке, а то и по тебе.
- Коля сдает экзамены в физико-технический. Он пройдет. Он круглый отличник. Лауреат трех математических олимпиад Москвы.
- А что же ты его так… от ворот поворот? И лауреат, и круглый отличник, и даже стреляться из-за тебя вздумал.
- Ну, знаешь что, дедушка!.. От твоих вопросиков можно полезть на стену! - Светлана выскочила из-за стола и убежала в комнату.
А когда Петр Егорович помыл посуду и вошел в комнату, Светлана уже стирала пыль с мебели.
- Дедушка, у тебя на гардеробе можно редиску сажать.
- Нарочно не убираю, чтоб почаще заглядывала к деду.
Петр Егорович сел в жесткое кресло и, наблюдая за внучкой, закурил. Светлана видела, что настроение у деда отличное: в Индии все благополучно, внучка успешно сдает экзамены, от старшего сына Владимира из Иркутска утром пришло письмо, в котором он сообщает, что поставили его начальником цеха… А час назад приходил монтер с телефонной станции и сказал, что завтра придут устанавливать телефон.
- Когда у тебя последний?.. - Петр Егорович осекся, подыскивая нужное слово.
- Последний тур? - Светлана пристально посмотрела на деда, наблюдая за выражением его лица.
- Последний экзамен, - хмуро поправил ее старик.
- Ровно через шесть дней. Боюсь его ужас как! Аж дух захватывает, как только вспомню. На этом экзамене будет сам Кораблинов.
- Ну, а если… - Петр Егорович не договорил фразы, закашлялся.
- Что если? - не дождавшись, пока прокашляется дед, спросила Светлана.
- Если на третьем экзамене… будет неудача?
С тряпкой в руках Светлана застыла у тумбы, на которой стоял телевизор, и растерянно смотрела на деда.
- Ой, дедушка, даже не знаю, что я тогда сделаю, если провалюсь!..
- Тогда беги к Кольке Рогачеву и проси у него отцовский наган.
Светлана скомкала в ладонях тряпку и разразилась нервным смехом, от которого у нее выступили на глазах слезы.
- Положи тряпку и присядь, давай поговорим.
Светлана села на стул и опустила руки.
Петр Егорович заговорил не сразу. Видно было, что беседа, которую он хотел начать, должна быть не из легких.
- Я слушаю тебя, дедушка.
Петр Егорович к главному в разговоре подходил исподволь:
- Жизнь, доченька, штука заковыристая. Иногда в ней получается и так: ты к ней с открытой душой, а она к тебе задом, да еще так лягнет в придачу, что не успеешь и ахнуть, как ты уже лежишь на земле и на обеих лопатках. Так что ко всему нужно быть готовым. Перед отъездом отца мы долго говорили с ним обо всем, но тут, как мне кажется, твоя тетка все карты путает. Вихорь у нее в голове, вот она и крутит тобой.
- Ты о чем, дедушка?
- Зачем с теткой ходишь в ГУМ?
Светлана смутилась, догадываясь, что дедушка знает о ней больше, чем она думала.
- Как зачем?! Затем, зачем все люди ходят в магазин.
- А еще зачем вы с ней туда зачастили? - Теперь Петр Егорович уже не просто спрашивал, а почти допрашивал.
- Ты, наверное, имеешь в виду демонстрационный зал?
- Да, этот самый… демонстрационный зал. - Петр Егорович встал, закрыл форточку и остановился у окна. - Как зовут людей, которые в магазинной одежде прохаживаются по длинному столу и показывают новые моды?
- Манекенщицы… - растерянно ответила Светлана. - А что?
- Ты по столам ходила?
Светлана молчала, потупив взгляд.
- Я спрашиваю: ты по столам ходила в казенной одежде и показывала публике новые моды? - Петр Егорович строго смотрел на внучку. Он понимал, что рано или поздно, но этот, как видно, неприятный для Светланы разговор должен состояться.
- Да, ходила… - еле слышно пролепетала Светлана, - но что здесь особенного, дедушка? Заведующая залом Мария Николаевна хорошая приятельница тети Капы. Однажды тетя взяла меня с собой и познакомила с Марией Николаевной. Та попросила продемонстрировать спортивный костюм. Ну, я но могла отказать, два раза прошла но демонстрационной дорожке.
- А второй раз?
- Второй раз Мария Николаевна сама позвонила мне и попросила зайти к ней. Об этом даже мама знает.
- А в этот раз какую моду ты показывала на столе? - не без откровенной насмешки в тоне спросил Петр Егорович.
- Демонстрировала летний ситцевый сарафан молодой девушки.
Петр Егорович прошелся по комнате, переставил с телевизора на стол вазу с цветами, которые принесла Светлана, и сел в кресло.
- Большой беды от того, что ты два раза прошлась перед публикой в магазинном наряде, конечно, нет, хотя и погордиться тут тоже нечем. Вся беда в том, доченька, что твоя родная тетка тянет тебя не в ту сторону. Уж не договорилась ли она со своей приятельницей Марией Николаевной насчет того, чтобы в случае неудачи на экзаменах устроить тебя манекенщицей? - Петр Егорович сердито хмыкнул. - Ишь ты - манекенщица!.. Слово-то мерзкое, аж ухо его не принимает. Что-то вроде… самогонщицы. - Петр Егорович строго взглянул на внучку. - Я спрашиваю: не успела ли уж тетка договориться с Марией Николаевной?
- Договорилась, - еле слышно ответила Светлана.
- Так я и чуял. А в стюардессы кто тебя сватал? - в упор спросил Петр Егорович.
- Не в стюардессы, а в бортпроводницы, - робко поправила деда Светлана.
Петр Егорович громко рассмеялся.
- Ишь ты!.. Бортпроводница. Тоже словечко двухэтажное. Хрен окрестила шоколадом. Как будто хрен от этого стал слаще. И тут сватьей была тетка?
- Да, - подавленно ответила Светлана.
Петр Егорович заметно волновался.
Продолжая этот трудный для Светланы разговор, он чувствовал себя неловко. Вроде бы и не было нужды заводить эту беседу: экзамены Светлана пока сдавала успешно, Корней Карпович почти заверил его, что все будет в порядке… И все-таки предчувствие какого-то неблагополучия, в которое втягивала племянницу Капитолина Алексеевна, томило Петра Егоровича. Он еще раз прошелся из угла в угол по комнате и встал спиной к окну, опираясь ладонями о подоконник.
- В роду нашем, доченька, никогда не было ни стюардесс, ни манекенщиц. - Голос его звучал приглушенно. - А род наш давний, и корень его крепкий. Когда-нибудь я расскажу тебе про своего деда. Это значит - твоего прапрадеда. Ты уж теперь взрослая и должна знать, откуда ты произошла, какая кровь течет в твоих жилах.
Петр Егорович замолк, глядя на понуро сидевшую внучку.
- Дедушка, никакая работа не зазорна. Кто-то же должен быть и стюардессой, и манекенщицей…
- Правильно! Молодец!.. - дед не дал Светлане договорить. - И банщицей, и в парикмахерской обрезать на руках и ногах ногти, и пивом торговать в палатке да слушать там с утра до вечера грязные словечки пьяных ханыг. Везде нужны работники. Но я совсем не об этом. Я о другом…
Петр Егорович прошел на кухню, поставил на плиту чайник и возвратился в комнату. Светлана видела по лицу его, что разговор этот дед завел не случайно, и чувствовала, что с каждой минутой их беседы ответы ее становятся все менее уверенными и не до конца искренними. А Петр Егорович, на какое-то время потерявший твердую почву под ногами после заявления Светланы, что никакой труд в нашей стране не является зазорным, снова обрел неопровержимую напористость своих доводов. Привалясь спиной к гардеробу, он продолжал:
- Если у деда-аптекаря сын аптекарь, а внук тоже аптекарем хочет стать, то дед этим только гордится. И правильно, что гордится. Есть в каждом порядочном роду своя линия, и эта линия идет от одного поколения к другому, ее тянут от деда к отцу, от отца к внуку… Так было раньше и у нас, у Каретниковых. Твой отец уже в четвертом колене рабочий человек. Теперь вот родилась у него ты. Все говорят, что у тебя талант. Что ж, дай бог! Талант - его ни на рынке, ни в магазине не купишь, с ним люди родятся. Будешь артисткой - час добрый. Сам буду ходить на твои постановки, а если в кино снимут, по десять раз буду смотреть одну и ту же картину. Вот, мол, и в нашем рабочем роду вспыхнула, как выражается Корней Карпович, звездочка. Но ведь то, куда тебя толкает тетка, - это не для нас, не для Каретниковых! Ходить в коротенькой юбочке по самолету и разносить пассажирам леденцы да ситро - это дело не хитрое, тут не нужно никакого таланта, никаких способностей. Напялить на себя, как на пугало, магазинную кофту или платье и разгуливать в этой чужой одежде, как индюхе, по длинному столу - глядите, мол, какая я нарядная и как все на мне ладно сидит, - тоже особых мозгов не требуется…
Петр Егорович смолк, открыл ящик гардероба, бережно достал из него вчетверо сложенный чистенький носовой платок и положил его на средину стола.
- Стар я стал, доченька. А в мои годы пора уже подумывать и о том, как должны жить вы. Я не зря с тобой заговорил сегодня о твоей работе, если на экзаменах будет не все хорошо. Я и с отцом разговаривал на эту тему, но он не хотел перед экзаменами забивать тебе голову другим. А теперь я вижу, что тетка тебя окончательно зануздала и правит тобой, как ей вздумается. Послезавтра вечером у меня будет в общежитии встреча с молодыми рабочими нашего завода. Одни девушки, я у них выступал уже раз, но это было года три назад. Теперь, говорят, пришло много новых.
- Возьми меня с собой, дедушка!
- Возьму, только пообещай мне, что больше никогда не пойдешь с теткой к этой Марии Николаевне. Не хочу даже представить себе, как ты, моя внучка, - и вдруг разряженной гусыней ходишь по длинным магазинным столам! Если у тебя талант, становись под комелек бревна, а не скользи плечом под легкой вершинкой. - Петр Егорович бережно свернул платочек, положил его в нагрудный карман. - Так что ты мне после всего этого скажешь, внученька? Чем порадуешь деда?
- Ты говоришь, и Корней Карпович говорит, и тетенька тоже считает, что во мне есть… - Светлана замялась, перетирая в пальцах лепесток цветка.
- Что есть?
- Ну, талант…
- Допустим.
- Раз он во мне есть, то где же, кроме сцены, он нужен?
Петр Егорович словно встрепенулся.
- Вот это - вопрос! Ты его только сегодня задала себе, а я над ним уже несколько ночей и дней ломаю голову. Хочешь знать мое мнение?
- Да.
Словно прицеливаясь и боясь промаха, Петр Егорович начал издалека, чтобы к главному, о чем он хотел сказать внучке, подойти постепенно, не выпалить сплеча: