Улица была все та же, какой он видел ее в последний раз. И тополя были такими же, вроде нисколько и не выросли. И родительский дом стоял на прежнем месте. Никуда не делся.
- Чего это ты какую куделю выпустил на харю? - разглядывая Лешку, спросил старик. - Впротчем, и у твово деда была не гуще. Такая же срамная. - Это Репей тут же отплатил Лешке за вопрос - жив ли он еще.
Но Лешка на его слова не обратил внимания и, легко потряхивая чемоданом, направился к своему дому - наискосок от автобусной остановки.
Мать была дома, чистила картошку. Сидела, склонив седую голову. Лешка постоял на пороге открытой двери, подождал, пока мать своим материнским сердцем почувствует его, - не почувствовала, хотя в последнее время часто думала о нем.
- Привет и солнце! - громко, так что Ксения вздрогнула, сказал Лешка и размашисто прошел через кухню к матери.
Мать вскрикнула, вскочила, засуматошилась, увидя сына, тут же заплакала, выговаривая ему, что совсем забыл ее.
- Как же забыл, когда тебе во какой подарок привез! - доставая из чемодана целлофановый пакет, ответил Лешка. - Ну-ка, подставляй плечи. - И он накинул на нее тонкий шерстяной платок. - Оренбургский, маманя, тот самый, про который в песне поется. По дяди Петиному совету действовал. Как? - Он отошел на шаг и оглядел мать, маленькую, раньше времени усохшую женщину с голубыми, как осколки стекла, глазами.
Она сразу же обессилела и оттого, что нежданно свалился пропавший сынок, и оттого, что не забыл ее, думал о ней, коли привез такой щедрый подарок. Сама она себе давно уже ничего не покупала - не на что было. Донашивала старье.
Потом Лешка достал из чемоданчика небольшой пакет. Вскрыл его и положил на стол пачку бумажных салфеток.
- Это чтоб с полотенцами не возиться, - пояснил он, - вытер губы или руки и брось. Никаких стирок. Эх, жаль, дядя Петя не поехал со мной. Вот человек! - Он порылся в бумажнике и показал матери карточку, на которой был снят с дядькой лет сорока пяти. На дядьке была шляпа с перышком и такая же черная кожаная куртка, как у Лешки. Он приветливо улыбался всем, кто на него глядел.
- Вот он и есть дядя Петя, - восторженно сказал Лешка, - настоящий хозяин положения. Я ему заместо родного сына и вместе с тем лучший друг его и товарищ.
- Дай бог ему здоровья, - глядя на сына и дядю Петю, сказала мать.
- За его здоровье не волнуйся. Знает, как жить. - Лешка достал из чемодана кружок колбасы, батон и бутылку водки. - Давай, маманя, сразу договоримся. Я проездом. На одне сутки. И дальше.
- Да ты что, сынок! - вскрикнула Ксения.
- Учти, маманя, говорю только один раз. Таков закон у нас с дядей Петей. Сказал - отрубил. Считаю родственным долгом позвать крестного. Сходи за ним, а я пока сполоснусь с дороги.
Крестный явился сразу. Его можно бы и не звать, сам бы пришел - Репей уже сказал ему.
- Крестничка бог послал! - крикнул он еще у порога.
- Проходи, проходи, крестный! - вставая навстречу, сказал Лешка и троекратно расцеловался с ним. - Садись, отметим такое дело. Ты, маманя, тоже.
- Ой, сынок, да чего уж я-то... - но тут же послушно села.
Крестный поглядел с веселой усмешкой на крестника, на его козлиную бороду и принял стопку с водкой.
- Ну что ж, значит, с возвращением, - сказал он.
- Точнее, со свиданием, - поправил Лешка и пояснил: - Возвращения не будет.
- Это как же?
- Давай, давай, двигай. Позднее объясню.
Крестный вплеснул в широко открытый рот водку и взял кусочек колбасы. Рассмотрел его, понюхал и стал есть.
- Как живете, хлеб жуете? - деловито спросил Лешка, промокая салфеткой губы.
- А чего нам делается. Нового председателя поставили.
- А старый где?
- Сняли.
- За что?
- А нам не сказывали. Того сняли, энтого поставили.
- Свой, чужой?
- Чужой. А ты чего, разве не насовсем?
- А на кой мне? Чего у вас делать-то?
- Ну, дела-то много. Только, конечно, если у тебя свои планы...
- Точно. Надо жить, как птица! - категорично сказал Лешка и положил перед крестным бумажную салфетку.
- Это в каком же смысле? - спросил крестный, не обратив внимания на салфетку.
- А в таком, что все эти ваши дома с дворами, со всякой животиной - заблуждение. Ничего этого не надо. Человек должон быть свободным, как птица.
- Так ведь ей, птице-то, много ль надо? Поклевала, и спи на ветке. А человеку как без дома? Ты чего-то не того, крестничек.
- Того, того. Тебе бы послушать дядю Петю, он бы тебе враз все растолковал. Вон, вишь, с чем я прикантовался сюда, - Лешка показал на чемодан. - Тут и все мое хозяйство. А в нем, считай, ничего и нету.
- Так чего ж хорошего-то? Пять лет блуждал и ничего не скопил? - осуждающе усмехнулся крестный.
- Это смотря как поглядеть, - ответил Лешка и вытащил из внутреннего кармана куртки пачку бумаг. - Во, видишь?
- Ну.
- Аккредитивы. Куда ни сунусь, везде дома. Потому как деньга есть.
- Ну это само собой, если деньга. А если нету?
- А такого со мной положения быть не может.
- Если не секрет, много у тебя деньги этой?
- Хватает.
- Остался бы, сынок. Женился бы... - сказала Ксения и заплакала.
- Кстати, жениться тоже совсем необязательно, - тут же отрезал Лешка, - зачем своя баба, если на каждой стройке можно не хуже найти.
- Так это ж нехорошо, - построжал крестный и даже отстранился от стола. Но Лешка тут же налил ему в стопку, и крестный принял прежнее положение. - Это разврат называется, - все же осуждающе сказал он.
- Ну да... грех.
- Да. Ты не кобель, а человек. А человеку надо себя вести достойно.
Лешка помолчал, собираясь с мыслями, почесал бороду.
- Тут я не знаю, как бы тебе половчее ответить. Вот дядя Петя сразу бы тебя довел до ума. Вот он... ну, давай выпьем.
Выпили.
- Ешь, ешь колбасу-то. Специально взял кружок со стройки. У нас там знаешь какое было обеспечение! Вот, говорят, на БАМе еще лучше. Туда махну завтра. Дядя Петя, поди-ка, там уже. А у вас есть ли такая колбаса?
- Ну откуда же... Нам никакой не завозят.
- Ну вот, а ты говоришь - разврат. Чтоб жить по-настоящему, надо пользоваться самым что ни на есть лучшим, что есть в стране. Мы с дядей Петей самые выгодные стройки берем. - Лешка остро взглянул на крестного. - Вот ты чего видишь в нашем Кузёлеве?
- А чего? Мне всего хватает.
- Хватает, - передразнил крестного Лешка. - Чего ты видел-то в своей жизни? Бананы ел?
- Не.
- А ананасы?
- Не знаю такого.
- Тогда и молчи. А то еще тоже - шьешь разврат. Я вот гляжу на тебя, и мне тебя жалко, что ты всю жизнь проторчал здесь и ни хрена не видел.
- Ты бы не меня, а матку пожалел.
- А чего ее жалеть? У нее все в порядке.
- В порядке? А то, что ты ее совсем забыл, это как? - строго спросил крестный и подвигал седыми бровями.
- Где ж забыл, если приехал навестить? Не то говоришь, крестный, жизни не знаешь. Ты вот вроде домовой мыши, а я - как птица. Куда хочу, туда лечу. Она знаешь страна-то какая - хошь на юг, хошь на север. Везде стройки...
- А чего это ты меня домовой мышью обозвал? - отстраняясь от стола, с обидой сказал крестный. - Кака така я тебе мышь?
Лешка разлил остатки и ласково сказал:
- Ты не так понял. Это не то что ты мышь, а в сравненье, чтоб яснее было, как жить, Это дядя Петя так сравнивает. Так что не обижайся. Вот мышь и птица, - ясно, какая разница? Вот я к чему.
Крестный молча выпил, не глядя на Лешку. Видимо, обиделся.
- И что ж, ты долго так, сынок, будешь пропадать? - спросила Ксения, глядя с грустью на сына.
- А это уж на всю жизнь запланировано. Лучше не придумаешь. - Лешка опять достал аккредитивы. - Все с собой. Тут вершки, а в другом, потаенном месте - корешки. Вот пойду сейчас в сберкассу и все их в валюту превращу.
- И много выйдет? - полюбопытствовал крестный.
- Сказал, хватает, значит, хватает.
- Тогда бы хоть матке оставил толику. Чего ей пенсия? Тридцать рублев. А человек она нездоровый.
- Это можно. Я вот привез ей оренбургский платок, про который в песне поют. Ну-ка, покажи, мамань, пусть крестный посмотрит.
Ксения прошла к комоду, достала платок.
- Вот, смотри, кум, какой гостинец мне. - Ксения накинула на плечи платок и с укором сказала ему: - Не забыл меня сынок. Помнил. Так что ты зря на него...
- А я ничего, кума. Так, к слову пришлось... Значит, ты не расположен оставаться?
- Нет. Я тут проездом. На БАМ подамся.
- По какой же специальности работаешь?
- Механизатор. И на бульдозере, и на самосвале могу, на экскаваторе. Что-ничто, а в месяц триста, а то и поболе зашибаю.
- Не пьешь?
- В меру. Да и то, если только с дядей Петей, а так нет. И без водки удовольствиев хватает.
- Это каких же? - заинтересовался крестный.
- Кино, бабье, ну и сам по себе отдых.
- Это хорошо, что ты не пьешь-то. - Крестный закурил.
Закурил и Лешка.
- Чего по вечерам делаете? - спросил он.
- Передачи смотрим. Вот купил бы матке телек, сидела бы и тоже смотрела. А так скучает.
- Что ж, это можно. Надо только аккредитив сменить. В Гдове есть телеки-то?
- А как же, хоть и цветные.
- Как, маманя, тебе надо цветной?
- Да уж и не знаю, какой хочешь. А то и верно, Другой раз така хмара навалится, что не знаю, куда себя и девать.
- Ну что ж... На попутке сейчас сгоняю в Гдов, и порядок.
- Чего так загорелось? И завтрева никуда не уйдет, - сказал крестный. - Посидим еще.
- Вечером посидим. А сейчас дело надо делать. Не встанешь - не пойдешь, так говорит дядя Петя. Завтрева я дале махну. Тут нечего мне прохлаждаться. До вечера, крестный. - Лешка энергично встал и, не глядя на мать, вышел.
- Чего это он, никак и верно за телеком поехал? - растерянно сказала она.
- Деловой... Ну ладно, кума, может, и до вечера.
Когда он вышел на улицу, Лешки уже не было. Только пылился след за тяжелым лесовозом.
Через два часа Лешка подкатил на легковухе прямо к дому. Хозяин машины, молодой, тоже, как и Лешка, в кожаной куртке, помог ему внести в дом коробку с телевизором.
- Ну вот тебе, маманя, и телек. Скажешь крестному, пусть поставит антенну. И вообще подключит. А мне пора. А то время зря пропадает. Да и дядя Петя, поди-ка, ждет.
- Да что уж так... я бы баню стопила. Только приехал - и на вот тебе. Чего люди-то скажут...
- Ничего не скажут. - Он постоял, посмотрел на коробку с телевизором. - Цветной. Последнего выпуска, - сказал он. Помолчал, достал из кармана пачку денег, отсчитал четыре двадцатипятирублевых бумажки и отдал их матери. - Писем не жди. Сама знаешь, писать не люблю. Денег пошлю когда. Ну, и все.
- Да поживи, чего уж так-то... - заплакала Ксения.
- Не могу, да и машина ждет. И не плачь. Чего плачешь? Мне хорошо. Еще как! Так что радуйся. Сейчас на Псков махну, а оттуда самолетом. - Он строго поглядел на мать. - Не болей тут. Живи. - Поцеловал в щеку и вышел.
Ксения было кинулась за ним. Но машина уже выруливала на шоссе, а через минуту от нее и следа не осталось.
Налетел ветерок, потрепал седую прядку у виска и улетел.
"Так и он", - подумала про сына Ксения. Поглядела на деньги - она все еще держала их в руках, - подивилась целой сотне и поспешно убрала, хотя тут же подумала, что прятать-то их не от кого. Самое большее, если придется еще поставить бутылочку куму.
1977
УБИВЕЦ
Теперь он уже старик. К тому же больной. Все жалуется на печень. Сидит у своего дома на лавке и, неподвижно уставясь в землю, о чем-то думает. Может, и о том, как давным-давно убил человека. А скорее всего думает о другом и совсем не вспоминает тот день и час, когда порешил в драке Кольку Сорокина. Того давно уже нет, с полсотни годов будет. А он все живет, дожил до старости, в свое время женился, вырастил детей, - теперь растут внуки. Все как надо, а того давным-давно нет. А тоже мог бы и стариком стать, и внуков иметь. Но не пришлось. А вот этому убивцу выпало все, что приходится на долю доброму человеку. И радостное испытал, и горькое. Впрочем, горькое только в то время, когда отбывал срок за убийство. Да и то вместо пяти лет проработал немногим больше трех. За ударный труд с зачетами был досрочно освобожден.
Рассказывали - когда Игнат вернулся, то первое время совсем не совестился, что убил человека, а как бы еще и задавался. И угрожал. Ходил пьяный по деревне и орал: "Кто дорожку перейдет, того ножичек найдет!"
"Теперь уж чего, - говорили старики, - теперь уж он после тюрьмы всему обученный. Вон как выкобенивается. Так что уж лучше его и не тревожить. А то еще и ножом пырнет. Теперь это ему запросто". И Игнат, слыша такие суждения, еще больше набухал злой силой и ходил по улице с вывертом, бесстрашно глядя любому в глаза.
Случалось, доставал колоду затрепанных карт и предлагал сыграть "на интерес". Но желающих не находилось. Тогда он садился на виду у всех возле избы-читальни и играл сам с собой. Наверно, полагал, что заинтересуются его игрой мужики, станут любопытствовать и тогда он предложит метнуть банчишко. Но никто, кроме сопливой ребятни, не любопытствовал. И постепенно Игнат перестал играть сам с собой. Постепенно перестал и хорохориться и распевать блатную устрашающую припевку. Стал серьезнее. И вскоре женился. В жены ему досталась девушка тихая, робкая - сосватали из дальней деревни, - свои сторонились его. Феня всю жизнь боялась его, хотя он ни разу ее даже пальцем не тронул. Правда, пьяный орал на нее и сквернословил так, как могли только урки. В трезвые дни этот лагерный осадок со дна души не подымался и Игнат был человек как человек. Но в пьяные откуда что бралось! Тогда не только Феня, но и все, кто находился поблизости, даже отец, спешили уйти от него подальше. "Чего и ждать от убивца", - говорили соседи. И он, сознавая свою страшную силу, как и раньше, выходил на улицу и оглядывал всех, кто проходил мимо, диким взглядом широко открытого глаза, в то время как другой был прижмурен. Но это только в праздники, если пил по нескольку дней кряду. Зато после гульбища не было мужика тише, чем он.
Так дожил до войны. В первые же дни был призван в армию. Уходил серьезный, совершенно трезвый, в отличие от многих деревенских. Посадил к себе на колено старшего Витьку, которому шел шестой год, и поставил возле себя Нюську, четырехлетнюю. Долго смотрел на них и, ни слова не сказав, даже не приласкав, пошел к выходу. С Феней не попрощался. А когда она кинулась к нему, отстранил ладонью. "Не погибать еду, так что неча и прощаться". Писем с фронта не слал. И Феня не знала, что и думать о нем, - жив или нет. Так всю войну. И только уж в сорок пятом получила треугольник, в котором Игнат сообщал, что скоро вернется. И вернулся с двумя орденами Славы и многими медалями.
После войны уже никто не слыхал от него угроз, далее и во хмелю. Словно никогда подобного за ним и не водилось. И год от году стали забывать про его преступление. Впрочем, в те далекие времена не очень-то и осуждали в деревне за такие дела. Драки частенько случались, особенно в престольные праздники, доходило и до убийства. Правда, Игнат убил Николая в будний день и не так уж чтоб и пьяный был. Ну да со временем все сглаживается, особенно злое. Да и мало ли чего не бывает в молодости. Тем паче теперь-то мужик в зрелых годах, так чего и ворошить прошлое. Да и отбыл наказание. И не ворошили.
А Николай Сорокин лежал в могиле.
Как-то незаметно подошло время, и Игнат проводил сына в армию. И пока тот служил на флоте, выдал замуж дочку. И никто уже не мог бы сказать, что ее отец тот самый страшный убивец, который в парнях ходил по деревне и распевал частушку с угрозой любого зарезать, кто станет на его дорожке. Степенным стал. В колхозе уважали его, постоянно избирали в состав правления. Когда подошло пенсионное время, удостоили его званием - почетный колхозник.
За все эти долгие годы Игнат не раз встречался с сестрой Николая. И хотя не терзался угрызениями совести, но всегда проходил мимо, будто и не замечая ее. А тут как-то встретился и неловко было отворачивать голову. Глянул на нее и поздоровался. Но она даже и не кивнула в ответ. "Значит, не прощает", - тут же подумал он, но на сердце ни легче, ни тяжелее не стало. Словно убил Николая а какой-то другой жизни, которая как бы привиделась чуть ли не во сне.
От дочки пошли внуки.
И вот старость. Да к тому же еще и хворобы. Болит печенка. К врачам бы съездить, да ведь что врачи! Насуют всяких лекарств, а будет ли прок? Лучше уж своими средствами. Мята хорошо помогает. Да и зверобой тоже. Спасибо внучке - насобирала трав. На всю зиму хватит. Может, и полегчает. Другим помогало, почему же ему не поможет. Должно помочь. Обязательно должно. Жить-то ведь хочется...
1978
РОДНЯ
Леонарду Емельянову
Валентина Николаевна Симакова приехала в деревню под вечер. До того как сойти с автобуса, она и была Валентиной Николаевной, но только стоило ей ступить на родную землю, как тут же стала Валькой, Валентинкой, Валюшей. Это уж кто как называл ее из своих деревенских, кто помнил ее еще, знал. Мать же звала Валечкой, и плакала, и улыбалась, не сводя с дочери глаз.
Валентины не было дома больше десяти лет. За это время много стариков переселилось на кладбище. Много молодежи уехало устраивать свою жизнь в другие места, где хоть и не так чтобы очень, да зато работа полегче. И осталось в деревне мало кого, и то больше старухи. Старики почему-то вымирали раньше.
- Так вот и живем, век коротаем, - сказала мать и стала сморкаться в концы платка. Когда-то было у нее в семье шестеро - муж да она, да три сына и дочь. Но муж умер, сыновья не вернулись после армии, поселились в других местах. Дочка по справке уехала в город, там ее вместе с каким-то отрядом наладили на целину, где она вышла замуж, а потом уж вместе с мужем уехала к нему на Украину. Откуда и приехала наконец-то проведать мать.
- Прямо не знаю, что тебе и сказать. Может, к нам поедешь жить? У нас три комнаты. Правда, на пятерых-то не ахти как просторно, но и тебе найдется место.
- Нет уж, Валечка, никуда я не тронусь. Тут все свое, привычное. А там и лица знакомого не встретишь. Тут уж прожила жизнь, тут и умирать надо.
- Ну, неволить не стану, только я тебе - искренне.
- Знаю, да не смогу я. Куда от своих могил уйдешь.
- Да не ради же могил жить.
- Так-то так, да ведь и кроме могил тут все свое, а там и лица знакомого не увидишь.
- Лица, лица... Что тебе лица-то?
- А как же? И поговорить будет не с кем. А тут все словом перемолвишься.
- Кто хоть в живых-то остался?
- Кто-кто - Фекла Петрова живая, Клавдия Кустова, хоть и прихварывает, а все то я к ней, то она ко мне заглянет. Да и Матрена с Лушей еще живы, дай бог им здоровья...
- Из моих товарок-то кто тут?
- Твоих-то мало, но все же есть. На ферме Катя Ступина да Надюха Желудева, да еще в конторе Настасья Фокина. Есть, если поискать-то.
- У Насти, помнится, была дочка, как ее звали-то, забыла?
- Валерией.