БОРМОТУХА
И в эту ночь Васька Снегирев спал тяжело и мучительно. Даже через стену старуха пенсионерка Варвара Трофимовна слышала, как он что-то выкрикивал во сне, ругался и порой стонал. Пил он каждодневно. Поначалу приходили к нему с завода, уговаривали, совестили, но Васька отмахнулся от профкомовцев. И теперь уже нигде не работал. Откуда доставал деньги на пьянку, Варвара Трофимовна не допытывалась. Побаивалась Ваську. Такому что, такой все может в пьяном угаре. Так что уж лучше подальше от греха. Тем более он до того напивался, что нагишом ходил по квартире. Вторая соседка, тоже старуха, так та только крестилась и замыкалась у себя, боясь даже выйти в уборную. Наутро Васька всегда вставал мрачный, долго плескался в ванной и, не здороваясь, ни с кем не разговаривая, уходил на весь день. Являлся к вечеру пьяный, бродил по квартире, шутил со старухами, но тут же зверел, если что было не по нему, грозил выломать двери, если будут запираться, и, слава богу, уходил к себе. И вскоре уже слышался его храп, а ночью вскрики, бормотанье, стоны. Случалось, и довольно часто, Васька вскакивал среди ночи с постели, чего-то выкрикивал, начинал ходить, курил, кашлял до удушья, и тогда старухи обмирали от страха, как бы не вздумал ломиться к ним.
Когда-то у Василия Снегирева была жена, высокая, строгая женщина. Она смотрела за ним и не давала воли. И он слушался. А если и выпивал, то в меру. Но она заболела и умерла. И Васька стал пить. Пил и плакал, что остался один. Старухи как могли утешали его, и от этого он еще пуще страдал. Но потом как-то разом перестал плакать. Приводил мужиков с бабами. Запускал магнитофон на полную катушку, так что даже из соседней квартиры в стену стучали, чтоб тише было. А потом и магнитофон, и разные вещи стал уносить из дому. Пропивать. И теперь в его комнате ничего не было, кроме кровати да стола с парой стульев. Комната у него была хорошая - от завода дали, - девятнадцать метров, с двумя окнами во двор. Солнечная. И Васька уже подумывал обменять ее на меньшую и взять в придачу денег, чтоб подольше растянуть на "бормотуху". "Бормотуха" - это красное вино, вроде "Солнцедара". "Солнцедар" запретили за негодностью, но появилось взамен его другое вино, тоже дешевое, и по угару в самый раз. После него, правда, башка как налитая свинцом и ночью тяжко, но зато всего рупь с малыми копейками бутылка. Директор магазина Ким Маркович всегда держит про запас такое вино. Расплачивается им за разгрузку машин с продуктами, уборку ящиков и другой халтурный труд. Ему хорошо, и Ваське не худо. Две бутылки всяко кинет за день, да еще и накормит в перерыв. Так чего еще и требуется? Где столько заработаешь? Да к тому же и дела не на весь день, а как только придут машины. А случается, что и третью бутылку кинет. На каком заводе такие условия?
- Вася! - крикнет Ким Маркович.
- Тут как тут! - подскочит к нему Васька и руку приложит к виску. Честь отдает. И кажется себе молодцом, хотя на самом-то деле ряшка опухшая, давно небритая, под глазом синяк. Зараза Колька по пьяному ударил. Гад! Нет чтоб просто на слово спорить или поругаться, все норовит в ухо или в глаз. Ну, дождется, стерва, как-нибудь. Дождется...
И в это утро Васька встал мрачный и тяжелый. Башка трещала. Надо бы, конечно, с вечера оставить глоток "бормотухи" на опохмелку, да ведь завсегда мало, да и не думается о завтрашнем дне. А вот теперь страдай, Вася, мучайся.
Он посмотрел в окно. Светало, но не настолько, чтобы бежать к магазину. Не меньше чем с полчаса надо терпеть. За окном падал снег и тут же таял. И деревья, и асфальт, и ящики в куче были черными от сырости. Из окна был виден вход в магазин. Не тот, в который валят покупатели, а рабочий вход, через который Васька и Колька, такой же шалопут, как и он, перегружают с машин ящики, коробки, бидоны со всякой едой и питьем в кладовую. Кольки еще не было. Значит, надо томиться.
Васька прошел в ванную, сполоснул лицо. Крепко протер его полотенцем. Закурил. И тут же закашлялся. В последнее время кашель донимал его все сильнее - то ли простужался, то ли курил много, - но до того бил, что сгибал до земли, проклятый. А потом Васька судорожно хватал ртом воздух и отхаркивался направо и налево, удивляясь, откуда берется столько дряни. И тянулся дрожащей рукой к "бормотухе", чтоб не так саднило в груди.
Старухи уже встали - это он знал, - но ждали, пока уйдет. Тогда они начнут шевелиться. А пока помалкивают. Только шуршат. У одной из них, у Софьи Андреевны, никого не было, а у Варвары Трофимовны где-то на Урале была дочь, и она получала от нее письма. А другой раз и перевод. Васька это потому знал, что каждый день проверял почтовый ящик. Он нарочно и замок сломал, чтоб удобнее было проверять почту. И вот однажды достал оттуда извещение на перевод Варваре Трофимовне на двадцать пять рублей. И тут же поспешил наверх, порадовать старуху. И, когда вручал ей извещение, поздравил, и намекнул, что правильно было бы по такому случаю угостить. И Варвара Трофимовна дала ему рубль. На что Васька ей сказал: "Всегда располагайте мною, как сама собою". Но с тех пор прошло порядочно, а переводов не было, и Васька стал уже сердиться и на дочку Варвары Трофимовны - что это за дочь? - и на старуху за то, что не получает переводы.
Вспомнив и в это утро, что Варвара Трофимовна давно не получала деньгу, Васька подумал: а вдруг чего лежит в ящике? И тут же спустился вниз. И достал конверт. "Ну что ж, и это сгодится. Письму старуха всегда рада. Что-ничто, а может двугривенный на кружку пива кинуть. Сейчас и кружка в самый раз". И он было побежал обратно, но посмотрел на конверт и присвистнул. Письмо было ему, Василию Ивановичу Снегиреву. От матери.
Мать жила в Псковской области, в маленькой, стоявшей на отшибе деревушке. Кроме Васьки, была у нее еще дочь. Но затерялась где-то на целине так, что мать даже и адреса не знала. Про сына же говорила, что он живет в Ленинграде и ему хорошо. Это она говорила с его слов. Он как-то приезжал с женой и хвастался. Жена у него была добрая, понравилась матери. Тогда Вася наготовил дров, подправил крышу. Побыли они недолго. Обещали наезжать. Но с тех пор прошло вот уже больше семи лет, а ни разу не наведались и писем не слали. И ничего она про сына и невестку не знала. И теперь бы не побеспокоила, но доняли болезни. Приближалась зима, а дров не было. И просила помочь ей, приехать или уж на худой конец прислать немного денег, чтоб купить дров у кого из мужиков.
Васька сначала и не понял, что письмо от матери. Он давно уже не вспоминал про нее. И хотел было тут же прочесть письмо, но уж больно трещала башка, да и досадно стало, что двугривенный сорвался, и сунул конверт в карман. Ладно, еще немного, и явится Ким Маркович, а как явится, так и жизнь пойдет нормально. Кинет бутылку "бормотухи". Только надо будет Кольке сказать, чтоб не пускал в ход руки. Черт дурной, как переберет, так и лезет в драку. А чего драться-то? На его "бормотуху" никто не претендует. Своей хватает.
Васька вышел во двор. Снег валил по-прежнему, мокрый, тяжелый. От асфальта несло мерзлой влагой. И воздух был серый, какой бывает в ноябре в Ленинграде. У дверей магазина высилась гора ящиков. Предстояла работенка перебросать их в машину. Это хорошо, "бормотуха" обеспечена.
Васька постоял, поежился. Закурил и тут же закашлялся. Это часто у него бывало, когда курил на воздухе. Кашлял долго, с надсадом, так что за грудь хватался. Сунул руку в карман, чтоб вытереть рот, но тряпки не было. Попало под руку письмо. Он вытер им и отбросил в сторону, совсем забыв, что оно от матери.
1978
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Она пришла к нам среди учебного года. Ее отец был военным, и его перебросили в гарнизон нашего городка. Потому Оля и оказалась у нас.
Сказать о себе, что я влюблялся в кого-либо до появления Оли Веселкиной, было бы неправдой. Я даже не смотрел на девчат и поэтому жил весело и беспечно. Ничто не туманило ни сердце, ни голову. Но когда появилась Ольга Веселкина, высокая, стройная, в коричневом платье с белым передником, с длинной косой на спине, такая красивая, что я замер, просто замер, когда увидал ее, - началось страдание. Да, я страдал. Я только и думал о ней. Мне ничего не шло на ум. И еще задолго до начала занятий в школе уже мчался туда, чтобы поскорее увидеть ее. Но там начинались муки. Я не мог равнодушно видеть, как ее окружали ребята, а они все время вертелись возле нее, наперебой что-то рассказывали смешное, шутили, и она смеялась...
А я страдал. Я даже не осмеливался к ней подойти. Знал - если подойду, то буду молчать как немой. И от этого буду смешон. А смешных презирают. Зато я мог сколько угодно глядеть на нее, правда украдкой, страшась, а вдруг она заметит, что я на нее гляжу, тогда бы я пропал от смущения. И я старался не глядеть на нее, и все равно видел. Она отражалась в морозных солнечных узорах стекла, ее смех звучал в школьном звонке - я ее видел всюду, куда бы ни отводил взгляд. Но самое непостижимое было, когда я закрывал глаза: тогда она представала передо мной смуглолицая, с вьющимися волосами, с поднятыми уголками изогнутых губ и смотрела на меня пытливо и ожидающе, лукаво улыбаясь.
Однажды мне показалось, что она чувствует такое мое состояние, потому, что, проходя мимо, замедлила шаг. Даже остановилась, но я не то чтобы ей что-то сказать, даже голову не посмел поднять, посмотреть на нее... Зато какой был находчивый и смелый, когда уходил из школы. Не торопясь шел по набережной Волги, видя, но не замечая большие дизель-электроходы, длинные баржи-самоходки, чадящие в небо маленькие катера, медленно плывущие плоты. Мимо меня проносились, названивая, трамваи, подымали пыль грузовики, шли люди, а я ничего и никого не замечал, мысленно разговаривая с Нею.
"Зачем ты позволяешь подходить к себе ребятам?"
"А что ж тут плохого? Они славные, веселые, с ними хорошо. А ты все молчишь".
"Это потому, что я люблю тебя. Я бы только смотрел на тебя, и больше мне ничего не надо. Зачем мне с тобой говорить? Но если ты хочешь, я тоже могу быть веселым и находчивым. Только когда я с тобой, то мне почему-то всегда грустно. Я не знаю, что со мной происходит..."
Я гляжу на небо и вижу там Олино лицо. В этом ничего странного нет - если любишь, то лицо любимой во всем и всюду: в облаках, в цветах, в знаменах, закатах, на снегу и в небе.
"Мне даже порой хочется, чтобы ты была чуть понекрасивей, тогда мне было бы легче. Ты же видишь, как я свободно разговариваю с другими девчонками. Я с ними могу и смеяться, рассказывать веселое, и это мне ровно ничего не стоит. Вот видишь, я же говорю с тобой. И еще ты знаешь, что мне хочется сказать тебе?"
"Что?"
"Я бы никогда не осмелился поцеловать тебя, хотя мне так хочется. Я даже не представляю, что со мной стало бы, если бы я тебя поцеловал! Это сверх всяких мечтаний. А мечтать я могу, я другой раз заношусь в такие края, в такие дали, что потом сам удивляюсь, как это я туда попал. Я бы и тебя с собой туда взял. Там только красивые. Но ты все равно была бы там всех красивее".
"Может, тебе только кажется, что я очень красивая? Другие мне так не говорят".
"Ты на самом деле очень красивая, но другие, может, не видят тебя такой. Видеть свою любовь дано не каждому. Я тебя вижу..."
Вот так я говорил с ней. Брал за руку, и мы шли, разговаривали, смеялись, и высокое небо, чистое, ясное, было над нами.
И все же однажды я подошел к ней. Это было после занятий. Я выбежал из школы и стал ее ждать в булочной, глядя в витринное стекло.
"Послушай, Оля, мне надо кое-что тебе сказать" - так бы начал я непринужденно, легко. Она бы остановилась и внимательно поглядела на меня. Дальше бы я сказал ей: "Идем, чего мы будем стоять". И мы пошли бы. "Ну как, тебе нравится наш класс?" - спросил бы я. Или что-нибудь в этом духе. Она бы ответила. И разговор бы завязался. Мне только трудно начать, а там бы я разошелся. Не такой уж я молчун...
Она вышла из школы с подругами. Я подождал, пока они пройдут, и на расстоянии пошел за ними. То одна, то другая сворачивала в сторону. Свернула и Оля в Цветной переулок. Тогда я догнал ее. И скорым шагом, будто очень занят своими мыслями, как бы и не замечая ее, прошел мимо. Я почему-то думал, что она окликнет меня. Спросит, куда я так спешу. Но она не остановила. Тогда, словно что-то вспомнив, ну, если бы что-то забыл и вдруг вспомнил, я резко остановился. И стал ждать, пока она поравняется со мной.
И она поравнялась со мной.
Взглянула.
Глаза у нее от синего неба были чисто голубыми, брови - как распахнутые крылья... Нет, никакими словами не передать, как она была красива, чуть порозовевшая на морозе. Да еще в пальто с пушистым воротником, в вязаной, надетой немного набок шапочке. Я глядел на нее завороженно, забыв все слова, все, что я хотел сказать. Наверное, было во мне что-то такое, что заставило ее остановиться и недоуменно поглядеть на меня.
- Что с тобой, Лукашин? - сказала она.
Я стоял и молчал, и чувствовал, как, помимо моей воли, открывается рот. И так вот, с открытым как варежка ртом я глядел на нее. Она передернула плечом и пошла дальше, все быстрее, быстрее, может даже испугалась меня. А я остался стоять.
На другой день она рассказала девчонкам, каким я был смешным накануне, и девчонки, глядя на меня, фыркали, а я не знал, куда деваться от стыда и обиды. И ушел после первого же урока. В этот день я долго сидел перед зеркалом и с открытым и с закрытым ртом и видел в нем некрасивого, узколицего парня, с запавшими, близко поставленными глазами. Но особенно был нехорош с глуповато открытым ртом. И от этого жгучий стыд испепелял меня. И тут впервые я понял, что я некрасив и что никогда-никогда не полюбит меня Оля Веселкина. Сознавать это было горько. С этого дня у меня появилось чувство зависти и неприязни к красивым ребятам, этим смазливым молодчикам, которым по слепому случаю судьбы было дано то, чего несправедливо лишены многие. Особенно я возненавидел Вальку Саблинова. И не только за то, что он был самым красивым в классе - высок, строен, с лицом голливудского актера, но особенно за то, что торчал возле Оли Веселкиной больше остальных ребят. И это ей нравилось. Я видел, как они весело смеялись. Как она ожидала его после уроков, если он задерживался. И как они шли рядом и заходили в парк, садились на скамейку и все о чем-то говорили, говорили. Я погибал от ревности. Я не мог найти в себе никаких сил, чтобы спокойно наблюдать за ними, и убегал чуть не плача, представляя, как они целуются.
Я стал хуже учиться. И, понятно, думал только о ней и совсем перестал слушать, что там говорят учителя. "Что с тобой, Лукашин?" - в недоумении спрашивали они меня. И это тоже было понятно, потому что я стал двоечником, а был отличником.
Спасло меня то, что отец получил в новом районе квартиру, и мы переехали. И я перевелся в другую школу. Но и там не сразу кончились мои муки - не забыть мне было Олю Веселкину. Помогала отвыкать от нее учеба. Шла последняя четверть, и надо было кончать школу.
Со временем все обошлось, только при воспоминании об Оле в сердце сквозил какой-то щемящий холодок.
С тех пор прошло больше десяти лет. И однажды, это было совсем недавно, она пришла ко мне. Жил я в то время с матерью. Отца уже не было. Умер.
Я ее сразу узнал, хотя изменилась она страшно. Ничего уже от той Оли Веселкиной не было. Передо мной стояла поблекшая женщина.
- Вы, наверное, не помните меня? - сказала и попыталась улыбнуться.
- Почему же не помню, помню. Ольга Веселкина. Только по отчеству не знаю.
- Господи, неужели помните? Мы с вами ведь так мало были вместе. Вы куда-то исчезли...
- Да, я переехал с родителями вот в этот район...
Я глядел на нее, и нет, не те чувства, которые когда-то волновали меня, возродились в моем сердце, а другие - глубокое чувство жалости, сострадание, боль за нее овладели мною. "Боже мой, неужели это Оля Веселкина!" - кричало все во мне.
- Да-да, вы как-то незаметно исчезли. Я бы вас не узнала на улице. Вы стали такой солидный, вернее серьезный, впрочем извините, я волнуюсь, сама не знаю, что говорю... Я бы не посмела к вам прийти, да Валя Поклонникова говорит: "Иди да иди!"
- Валя Поклонникова?
- Да. Она вместе с нами училась. Она мне и дала ваш адрес, вернее, она знает, что вы народный заседатель в нарсуде Зареченского района. Ну, а там и ваш адрес узнали... Только уж вы не сердитесь на нее. Мы же старые школьные подруги.
- Да-да, я помню ее...
- Вот и хорошо. Она мне сказала: иди, иди к Лукашину, он может помочь. Вот и пришла к вам. Я вас очень прошу, помогите мне, - и заплакала. Да не тихо, а навзрыд, как плачут дети или глубоко страдающие взрослые.
- Ну что вы, что вы, успокойтесь. - Я взял ее за руку. Нет, никогда я не предполагал, чтобы была такая у нас встреча. И чувствовал, как сердце наполняется теплом и сочувствием к этой женщине, и, еще не зная, в чем ее беда, готов был помочь, если это будет только в моих силах.
Постепенно она успокоилась, вытерла слезы, извинилась, что вот так не сдержалась.
- Я, конечно, понимаю, мы с вами почти чужие люди. Кто я вам? И только потому, что хоть немного знакомы, и пришла... Через две недели будут судить моего мужа.
- Валентина Саблинова? - невольно вырвалось у меня. Я и не подозревал, что все эти годы ни Оля, ни он не уходили из моей памяти. Жили, притаившись в каком-то укромном ее местечке.
Ольга Веселкина удивленно взглянула на меня.
- Почему Саблинова?
- А разве не он ваш муж?
- Нет. И никогда не был.
- Но ведь вы с ним дружили...
- Да, но он ушел в армию, и на этом все кончилось. Да ничего и не было у нас. Просто так. А замуж я вышла за другого. Олег Дементьев. У меня трое детей.
- Вот как...
- Да.
Почему-то такого я не ожидал. И теперь уже совсем по-иному глядел на нее, и испытывал то горькое чувство утраты, когда что-то дорогое было рядом с тобой и вдруг по твоей вине прошло мимо. Хотя никаких, конечно, поводов к такому выводу не было. И без Валентина Саблинова я мог для нее быть безразличен, как оно и было на самом деле...
- Он обвиняется в хищении по статье восемьдесят девятой, - сказала она.
"До трех лет", - подумал я.
И тут же, словно услышав это, она стала торопливо рассказывать, чтобы я не остановил ее. Потому что, мне думается, она и сама понимала, что поступает нехорошо: не полагается ходатайствовать перед народным заседателем за подсудимого, да еще у него на дому. И глядела на меня и страдая, и извиняясь, и боясь, что я прерву ее и попрошу уйти.
- Он работает шофером. Водителем грузовой машины. И вот, проезжая мимо детского садика, он увидал у входа два бидона. Один был пустой, другой с молоком...
- Какие бидоны? - Я слушал ее словно во сне. Мне не верилось, что это она, та самая Оля Веселкина, самая красивая, какую я когда-либо видел в жизни, по которой тосковал, мучился, сейчас стоит передо мной и говорит про какого-то неприятного человека, ставшего ее мужем.
- Бидоны? Большие, в которых развозят молоко, - пояснила она. И тут же стала рассказывать дальше: - Он поставил их в кузов...
- Зачем?
- Чтобы обменять на водку. Он пьет...
Я отказывался верить своим ушам.
- Зачем же вы за такого вышли замуж?