- Выпивши! А твой дед маковой росинки в рот не брал. Всем бойцам был примером.
Про деда Галина знала, что он погиб в гражданскую войну. Если бы жив остался, то теперь ему было бы всего семьдесят пять лет. Не так уж и много. Другие дольше живут. Но расстреляли его беляки, а до этого пытали так, что товарищи его, когда отбили Воронеж, еле узнали.
Все рассказы про деда Галина знала, но они как-то мало ее задевали. Не укладывалось у нее в сознании, что у нее такой знаменитый дед. И если она пыталась представить его себе, то всегда являлся он несущимся во весь опор на коне, с шашкой или развернутым знаменем. Такой, как на экране телевизора или в кино.
- Такого ли мужа достойна внучка комиссара?
- А что, другие-то мужики лучше, что ли? - с вызовом говорила Галина уже много позже, когда примирилась с тем, что Пашка взял себе за правило пить в любой день и на свои и на чужие. - На кого ни посмотри в нашем поселке, не лучше.
- А ты в другое место езжай, хоть и в город...
- И в другом не лучше.
- Ну как знаешь, как знаешь... - вздыхала бабка.
Умирая, она подозвала Галину к себе.
- Не забывай, комиссарова внучка ты...
Хотела ей ответить Галина: "А что проку-то?" - но пожалела старуху. А потом призадумалась, и верно - что проку? У деда была своя жизнь. У матери своя - тоже овдовела, как и бабка, молодой. В последнюю войну погиб отец. У нее, Галинки, своя. Каждый по-своему мучается. А Пашка что ж, Пашка как и все - не хуже, не лучше. Другой раз еще и ласковый, дурной становится, только когда перепьет. А так ничего. А что спьяну дерется, так уходить надо, не попадаться на глаза.
- Где шлялась, куля! - хрипел он утром, поводя на нее диким глазом. У него трещала башка от разной выпитой дряни, и самое лучшее, если бы Галька дала ему опохмелиться, но Галька знала - только поднеси, он тут же снова загуляет. А когда гуляет несколько дней кряду, то становится совсем диким. Тогда уж и ногами бьет, если вовремя не увернуться. Мать Гальки, когда еще жила с ними, ввязывалась в драку, хватала зятя за руки, кричала, звала на помощь, как-то даже заявила в милицию, и Пашку посадили за хулиганство на пятнадцать суток, но от этого матери стало только хуже. И Пашка и Галька кричали на нее, чтоб не лезла в их дела, и мать уехала к старшему сыну в Архангельск и даже писем не слала. Как там она, что? Но Галька и не думала об этом. Кто знает, будь у них ребенок, Пашка, может, и остепенился бы, но детей у нее не было и не могло быть, и повинен в этом сам Пашка - бил ее ногами в живот.
И в это воскресное утро он был тяжел. Всю ночь метался по постели, кричал, и еще с вечера Галька ушла в сарай и заперлась на засов. Там и переночевала.
- Опять шлялась, куля! - сразу же накинулся на нее Пашка, как только она вошла в дом. Это было у него уже вроде самообороны. Только упусти момент, Галька начнет свое, и тут ему будет до тошноты худо. И, чтобы не видеть ее скорбных глаз, чтобы умотала она куда-нибудь, а он мог взять хоть подушку, что ли, загнать на опохмелку, Пашка замахнулся. Но Галька не успела увернуться. И так получилось неудачно, что удар пришелся по лицу, по глазу, и в какую-то минуту глаз затек багровым набухом.
Галька закричала и кинулась вон из дому, но запнулась у порога и, ныряя, выметнулась наружу.
На улице или во дворе она всегда себя сдерживала. Не хотела привлекать внимания чужих. Помочь не помогут, а ославят, да еще в милицию или поселковый Совет сообщат. Она быстро пошла в сад-огород, уткнулась в ствол яблони и тихо заплакала, больше по привычке, чем жалея себя или жалуясь на Пашку. Плакала то всхлипывая, то прерывисто вздыхая, растирая ладонью слезы у подбитого глаза. Он уже весь заплыл, так что глядела она только одним. Плакала и вначале не замечала тихой музыки, идущей от соседей. Услышала и тогда поискала щелку в плотном дощатом заборе, и увидала лежавших на резиновых матрацах дачников. Меж ними стоял маленький, не больше ладошки, магнитофон, из которого доносилась песня на каком-то непонятном языке. Дачники, похоже, и не слушали ее, говорили о чем-то своем вполголоса. Галька придвинулась плотнее к забору, чтобы получше их разглядеть. И увидала его, молодого мужика лет тридцати, рыжего, с густой, как ржавая пена, шерстью на груди. Такой она еще ни у кого не видала, у Пашки грудь была голая. Рыжий лежал на спине, с черными очками на носу, в узких красивых плавках. Он лежал на зеленом матраце, она, раскинувшись, на красном - чернявая, тонкая, тоже в очках, только очки у нее были большие, чуть не во все лицо, с выпуклыми синими стеклами. Они о чем-то говорили и негромко смеялись. Галька все с большим любопытством смотрела на них. Они были для нее как люди из совершенно иного мира, как если бы иностранцы...
"Отцвели уж давно хризантемы в саду..." - неожиданно донесся до Гальки грустный голос тоскующей женщины. И сразу словно большой мягкой рукой сжало ей сердце, и тут же навалилась такая щемящая боль и горькая обида, что Галька чуть не задохнулась от слез. Не умея ни понять, ни объяснить, что это с ней происходит, когда поет эту песню одинокая женщина, Галька стала обессиленно никнуть к земле, чувствуя, как ей становится все тяжелее. Так тяжело, что хоть рви на себе волосы, ори диким криком, беги не зная куда - то ли за помощью, то ли за смертью. Она уткнулась лицом в землю, пахнущую лежалым листом, сырыми травами, и забилась в неслышном плаче, тоскливо сознавая только одно - свою погибель.
А от соседей, под их негромкий разговор, с печалью доносилось: "Отцвели уж давно хризантемы в саду..."
1976
БЕЗДОМНЫЙ
Он толкнул носом дверь и вошел, небрежно пошевеливая хвостом. На меня не посмотрел, не взглянул и на жену, только на мгновение задержал взгляд на шестилетнем внуке.
- Да, - сказал он, - хорошенького человека вы воспитываете. Что же это он швыряется в прохожих собак камнями?
- Я пошутил, - тут же сказал внук.
- Хороши шутки - обижать ни в чем не повинных собак. У меня до сих пор ноет плечо.
Он прошел по комнате, обнюхал углы. Вид у него был утомленный и нисколько не злой. Но обида, безысходная и горькая, так и тлела в его больших добрых глазах.
- Не понимаю, что за люди, - продолжал он, - бежит собака. Никого не трогает. И вдруг ее камнями. Ни с того ни с сего. Друга человека! И только потому, что он бездомный, друг-то! - Он помолчал, поглядел на меня. - Мой хозяин умер. Знали, наверно, Багрова. У озера его дом. Так он умер. И я остался один. Дом заколотили, а про меня и не подумали. Три дня я не отходил от дома, караулил. Но голод выгнал. И я побежал чего-нибудь перекусить. А он запустил в меня камнем...
- У тебя не осталось от обеда поварешки супа? - спросил я жену. - Покорми его. Да накроши хлеба.
Жена ушла на кухню.
- Как же тебе не стыдно? - сказал я внуку. - Что это, в самом деле, за мерзость - бросать камнем в собаку? Да и вообще в кого бы то ни было.
- А я боялся, она укусит.
- Сначала ты говорил, что пошутил, а теперь уже боялся, что она укусит. Где же правда?
- Вот именно. Такой маленький - и уже врет. Представляю, что из него будет, когда вырастет большим... Главное - беспородный я. Был бы лайкой или пинчером, быстро бы нашелся новый хозяин, а я дворняга. Но разве это дает ему право бросать в меня камни?..
Жена принесла большую миску супа с накрошенным в него хлебом, и пес стал есть. Ел он вначале деликатно, но с каждым глотком стал есть все жаднее и под конец уже вовсю лакал и глотал еду. Еще бы, не ел три дня. Съев все, облизал миску.
- Спасибо, - сказал он и отошел в сторону, к двери. Постоял, опустив голову, о чем-то думая. И сказал: - Я бы с удовольствием остался у вас. Сторожем. Я еще не стар, всего пять лет. Бегать по улицам не люблю. Зря не лаю. И расходов не так уж много на меня, только кормить. Да и то, что останется от обеда. Как, а? - Он поглядел на меня.
- Может, оставим? - сказал я жене.
- А блох в нем нет? - спросила жена.
- Нет, - ответил дворняга. - Я даже не чешусь.
- Пусть останется! - попросил внук. - Я не буду его обижать.
- Да, оставьте меня. Мне некуда идти. Оставьте, пожалуйста!
- Ну, что ж, иди во двор, там у сарая будешь спать, - сказала жена. - Да, как тебя зовут?
- Шарик, - усмехнулся пес и вяло махнул хвостом.
- Ну, иди, Шарик.
- Слушаюсь, - ответил дворняга, открыл дверь и вышел.
На дворе он встретил петуха, тот озабоченно отыскивал в куче мусора еду.
- Это еще кто тут пожаловал? - недовольно забормотал он.
- Здравствуйте, - сказал Шарик, - как видите, пожаловал я.
- Зачем это?
- Охранять дом и хозяйство.
- До сих пор жили безо всякой охраны, и бог миловал. А тут нате, охрана появилась.
- Вы не так поняли, - миролюбиво заметил Шарик, - я вам не принесу беспокойства. Напротив, отныне будете совершенно спокойно спать, не опасаясь ни воров, ни хоря...
- Смешно, будто мы до сих пор не спали спокойно. Нет, мне абсолютно непонятно, зачем вы появились на нашем дворе?
- Я уже сказал: охранять все, что здесь есть, в том числе и вас, петух, с курами и цыплятами.
- Цыплят и без вас прекрасно охраняют наседки. Можете сами убедиться, только подойдите к ним, они вам покажут. А что касается меня и кур, то для меня всякая охрана есть поползновение на личную свободу. Охраняя меня, вы ограничиваете мои действия.
- Ну ладно, время покажет, - не желая ссориться, сказал Шарик и лег на солнцепеке.
После сытного обеда так хорошо было вздремнуть. Сквозь дремоту донеслось из хлева мычание коровы. "Ах вот как, у них и Буренка есть, - подумал он, - что ж, это неплохо". И он вспомнил, как хорошо было у старого хозяина. Там можно было перекинуться словцом с лошадью Буланкой, на которой хозяин развозил хлеб из пекарни по магазинам. Весьма добрая была лошадка, правда несколько туповатая от однообразной работы. Но все же в собеседники годилась. Конечно, куда было интереснее беседовать с Буренкой. Это была умная корова, хотя, надо сказать, ее мысли носили несколько стадный характер. Ну, это и понятно, коли паслись в одном стаде. Большинство ее мыслей принадлежало другим буренкам, и она выдавала их за свои. Впрочем, такое встречается не только среди коров, бывает и у людей. И все же интересно с ней было беседовать. Но уж кто совершенно не годился для бесед, так это боров Яшка. Он только и знал, как бы побольше съесть, готов был день и ночь чавкать, не сознавая того, что, чем больше съест, тем больше будет весить и тем быстрее его зарежут.
Из хлева донеслось негромкое сытое хрюканье. "А-а, оказывается, и у них есть боровок. Ну что ж, надо будет познакомиться. Может, он не такой дурак, как тот Яшка", - и Шарик пошел в хлев. Вежливо поздоровался с коровой.
- Здравствуй, здравствуй! - ответила она, не переставая жевать жвачку.
- Что-то у вас не очень светло, - сказал Шарик, глядя на маленькое оконце, прорезанное в бревенчатой стене.
- Зато зимой тепло, - ответила корова.
- А зачем нам свет-то? - сразу же вскинулся боров. - Без него спокойнее. Ешь и ешь, мимо носа не пронесу, не бойсь!
- Но все же как без света жить...
- Ничего, живем и не тужим. Вон спроси Буренку, каким я за полгода стал. Был от горшка два вершка, как говорит мой хозяин, а теперь - ого! Хозяина и хозяйку сложи, не перевесят меня.
- Я бы на твоем месте не очень радовался. Или ты не знаешь, что ждет тебя, когда ты достигнешь определенного веса?
- А чего меня ждет?
- Да ведь тебя зарежут на мясо.
- Ври больше. Что они - дураки, что ли, чтобы так меня кормить, а потом убивать? Они меня красавцем зовут. Поглядел бы, как хозяйка меня балует едой, а хозяин чешет шею. Если бы хотели зарезать, так не любили бы.
- Зря вы это, - негромко сказала корова Шарику, - зачем его расстраиваете.
- Да ведь он не поверил мне, а если бы поверил, то меньше бы есть стал и подольше бы прожил. Обжоры-то всегда ведь мало живут. Ну бог с ним, а как вы живете?
- Надои за последнее время снизились. Хозяйка недовольна.
- А почему же это?
- С кормами стало трудно. Покос не дают, а сено, сами понимаете, покупать накладно. К тому же вообще у многих хозяев тенденция освобождаться от нашего брата. Молока в магазинах хоть залейся. И масло, и сметана, и творог есть. Зачем хозяйке такую заботу? Ведь со мной много хлопот: и напоить, и накормить, и подстилку сменить, и хлев убрать. А летом с рассветом в стадо выгнать. Так что вот какие дела...
- Да, - в раздумье произнес Шарик. - А что же у вас телочки нет?
- Была в прошлом году, в совхоз продали. А уж в этом году одна...
- Так-так... Ну, желаю всего наилучшего. Отдыхайте спокойно, теперь я у вас во дворе буду сторожем.
- Очень приятно, - сказала корова, - все как-то повеселее. Заходите.
- Спасибо, непременно.
После этого Шарик обошел весь двор, обнюхал углы, пометил их, чтобы другие собаки знали, что он тут хозяин. И лег, время от времени поглядывая то на клуху с цыплятами, то на заносчивого петуха, ревниво охранявшего своих кур.
Но долго ему нежиться не пришлось. Прибежал внук. Стал его гладить, звать на прогулку.
- Нет, нет, - вежливо отказался Шарик. - Я должен быть здесь.
- Да мы только по улице пробежим.
- А по улицам я вообще не бегаю, тем более что улица не для игр.
- Ну как хочешь, только зря. Поносились бы, а?
- Нет, нет... я тут.
Внук убежал, но вскоре вернулся с оравой ребятишек и стал им показывать Шарика.
- Ну и что, - тут же закричали ребята, - какая это собака?
- Вот у меня овчарка!
- А у меня боксер!..
- Да мы знаем его! Это дворняга! Тоже мне собака!
Шарик лежал, чуть прижав уши. Он понимал, надо переждать. Ребятишки долго одним делом не занимаются. Надоест - и убегут. Так оно и вышло. Убежали.
После этого наступила довольно спокойная жизнь. Шарик честно делал свое дело. Правда, с его появлением мало что изменилось во дворе, но все же как бы стало больше порядка. Был сторож.
Так прошло лето. Шарик никуда со двора не отлучался, только один раз хозяин взял его в лес, и то ради внука. Они пошли за грибами, а зачем его прихватили, честно говоря, Шарик не понимал. Но все же с удовольствием побегал по кустам, понюхал разные запахи и усталый и довольный вернулся домой.
Уже к концу августа исчез внук. Накануне он подошел к Шарику, погладил его, дал кусок мяса из супа и сказал, что уезжает к отцу и матери.
- Учиться мне надо, Шарик... учиться. До следующего лета, прощай!
Потом стала осыпаться листва. Ударили заморозки. И однажды из хлева раздался тонкий короткий визг. Шарик уже знал, что это означает, и сидел опустив голову. Он не поднял ее и тогда, когда хозяин вышел из хлева. К Новому году не стало и коровы, - ее свели со двора.
- Прощай! - промычала она Шарику.
Шарик побежал за ней до ворот.
- Всего тебе доброго! - от всего сердца пожелал он.
И вдруг исчез петух. Куры отнеслись к этому спокойно, но Шарику это очень не понравилось. Сразу стало пусто во дворе. И главное - тихо без петушиного крика. А потом одна за другой стали исчезать и куры.
И Шарик остался во дворе один. Правда, его кормили, не обижали. Но ему было как-то не по себе. И однажды он вошел в дом.
- Разрешите? - сказал он, приоткрыв дверь на кухню.
- Да-да, заходи, - ответил хозяин.
Шарик вошел, помялся и, виновато глядя на хозяев, сказал:
- Вы уж не обижайтесь, но я вынужден буду уйти от вас.
- Это почему же? - удивился хозяин.
- Да делать мне у вас больше нечего...
- Ну, это ерунда. Вон в городе сколько собак, и тоже ничего не делают, а их и кормят, и на прогулку выводят, и чистят, и моют. Так что живи.
- Нет, нет... Я так не могу. Я не привык есть даром хлеб. Это уже не жизнь. Так что прощайте! - И Шарик вышел, притворив носом дверь, чтобы не выстудить дом.
На улице заметал ветер. Было холодно.
1976
СОВРЕМЕННАЯ ВЕРСИЯ
С осени этого года все чаще стали обворовывать дачи. То тут, то там. У одного народного артиста "хохлому" и ковер стащили. Шарят. Дачи беззащитные стоят, без охраны. А понастроили их тысячи. И кооперативные, и так просто. Целые поселки. В зимнее время ни души. Как хозяева уберут яблоки, так и дачи на замок до будущей весны. Заходи, сбивай замки, чисти. Не сразу и узнаешь, что "гости" побывали. Конечно, взять бы что получше из вещей да увезти в город, - а куда, если сами были рады избавить квартиру от лишнего? А оно, лишнее-то, не такое уж и худое. Простыни, наволочки, пододеяльники. Та же посуда. Разные вазочки, керамика, проигрыватель, вилки из нержавейки. А доброму вору все впору. Он и топор на кружку пива сменяет. Ему что, ему не жалко.
Юрий Николаевич всеми этими неприятностями был крайне озабочен.
Как-то незаметно, раз от разу, дом плотно заселился вещами. И кое-что ценное переехало из городской квартиры на дачу. И одежду поприличнее стали оставлять. Не расхаживать же по участку в старье. А теперь вот изволь тревожься.
На март неожиданно выпал отпуск. И Юрий Николаевич тут же собрался и поехал с женой на дачу.
С чувством радостного облегчения обошел он все свое хозяйство: сараи, кладовки, сад. Все осмотрел, проверил и впервые за последнее время спокойно уснул, не ворочаясь тревожно среди ночи.
Все было хорошо. Погода стояла мягкая. Отдыхалось спокойно. А тут еще приехала племянница жены, художница Алка, писать его портрет для осенней выставки. И Юрий Николаевич стал позировать, представляя, как его портрет будет висеть в выставочном зале и все будут на него глядеть, а знакомые узнавать и удивляться, а то и завидовать, что вот он удостоился такой чести.
Позировал Юрий Николаевич с удовольствием. Он сидел за письменным столом, но, конечно, не читал и не писал, а только делал вид, что работает. На самом же деле слушал музыку, ловя разные станции отличным приемником "Шарп", купленным по случаю в комиссионном магазине.
Оставалось совсем немного, чтобы закончить портрет, но Алку вызвали в Худфонд, и она уехала. А потом кончился отпуск, уехал и Юрий Николаевич. И опять его стали тревожить опасения, как бы не обворовали дачу. Тем более что он поленился увезти приемник - сунул его в нижний ящик письменного стола, прикрыл бумагой. Теперь раскаивался - надо бы забрать. Спокойнее было бы. И в первый же выходной наладился поехать на дачу, но позвонила сестра жены, Зинаида, и попросила ключи от дачи, потому что у Алки выкроилось время и она хочет закончить портрет, отработать окно с яблоней.
- Мы там поживем немного, если можно, а?
- Конечно, конечно.
Юрий Николаевич обрадовался, что самому не придется ехать. Но вскоре все же поехал. Надо поглядеть, как они там.
Каково же было его удивление, когда вместо Алкиной матери нашел там Алкину подружку.
- Это Нина, - вскочив с дивана, сказала в некотором смятении Алка. - Тоже художник. Мама не смогла приехать. Ей нездоровится, а я одна побоялась... И вот Нина...