Ведь все ваше правительство состоит из представителей буржуазии и обуржуазившихся помещиков, поэтому война при нем осталась той же грабительской войной, какой она была при царе Николае. Поэтому мы против лозунга защиты республики. Прав Ленин, что лозунг буржуазии о свержении Вильгельма - величайший обман, созданный для распространения угара социал-шовинизма. И сто раз он прав, когда предложил на Апрельской конференции немедленно выйти из Циммервальдского объединения, не порвавшего с буржуазными оборонцами, и создать новый Коммунистический Интернационал. Жаль, что Зиновьев выдвинул требование остаться в Циммервальде. Свергать надо не только Вильгельма, но и королей союзных воюющих стран. Лишь передав власть народу, настоящему противнику империалистической войны, мы получим мир. Иначе его добиться сейчас невозможно.
24
Сходя с трибуны, Кобозев взглянул на Барановского, на Семенова-Булкина, вольно развалившегося в кресле и даже как будто равнодушно позевывавшего, обвел глазами взбудораженную аудиторию. Он знал, что железнодорожники-большевики любили его, знал и то, что злобная клевета меньшевиков - травля, которую они упорно вели против него в печати и на собраниях, - повредила ему: даже большая часть рабочих поверила тому, что он будто бы продался капиталисту - мельнику Юрову, обещав принять его в кооператив после внесения большого денежного пая. И вот теперь первой задачей борьбы было завоевание доверия всех рабочих, "обработанных" соглашателями.
- Решения конференции дают нам настоящее оружие для мирной борьбы на втором этапе революции, чтобы завершить ее победой диктатуры пролетариата, - заявил Александр Коростелев, заняв трибуну и обращаясь непосредственно к обособленно сидевшей группе большевиков.
- Не забывайте выступлений Каменева и Рыкова на конференции и статью Рыкова в вашей "Правде", - крикнул Барановский, с ненавистью глядя на резко сдвинутые рыжие молнии бровей Александра Коростелева. - Каменев ставил вопрос о поддержке Временного правительства, поскольку оно искореняет остатки царско-помещичьего режима. Ставил вопрос и о продолжении войны.
- Точно. Ставил. Да криво поставил. Поэтому и опрокинулись его утверждения после Апрельской Всероссийской конференции большевиков, которая эту каменевскую линию назвала в "Правде" каутскианством.
- Не только Каменев! Отнюдь! - сразу вскипел Семенов-Булкин, заметив беглые улыбки в аудитории. - Против тезисов Ленина выступили Рыков и Пятаков. Вы идете рядом с нами только потому, что массы требуют объединения сил социал-демократов. А вы - против и держите камень за пазухой. Это называется говорить народу правду?
- Мы везде заявляем, что будем работать вместе с вами в Советах, честно, открыто борясь за свое влияние в них, неуклонно выполняя решения партийной конференции, принявшей за основу Апрельские тезисы Ленина, которые осветили нам дальнейший путь. Без них мы, пожалуй, заблудились бы в дымовых завесах, которые вы наловчились пускать. Теперь рабочие имеют программу и экономических требований, чтобы быстрее двигаться к социализму. Национализация земли с конфискацией помещичьих владений…
- За это получите по зубам! - прорвался гласный городской думы - богатый степняк-помещик.
- Вот на ком шапка-то горит! - почти весело поддел его Коростелев. - Живете при новой буржуазной власти, как у Христа за пазухой, а ведете речь об искоренении царско-помещичьего режима! Ведь только окраску переменили, и теперь господствуют не феодалы-помещики, а помещики-капиталисты.
О войне и мире тут уже достаточно толковали. Я только хочу в связи с этим сказать, что очень своевременно поставлен вопрос на Апрельской конференции о создании Третьего Коммунистического Интернационала, где не будет места оппортунистам. Хорошо и то, что на предстоящем съезде нашей партии будет стоять вопрос об изменении ее названия и программы. Назовемся партией коммунистов, как во времена Маркса и Энгельса. Проведем критику и разоблачение ошибок наших идейных противников, а когда завоюем большинство в Советах, тогда оцепим вагоны с балластом и на всех парах устремимся вперед.
- Впереди может быть срыв под откос, - пригрозил эсер Архангельский. Он говорил долго и напустил туману еще больше, чем его приятели, пока Андриан Левашов не сказал:
- Вот так вы и задурили головы многим рабочим. Да вдобавок стараетесь подавить всех своей кичливостью - дескать, образованнее вас нет на белом свете.
Наконец выступления прекратились, и подавляющим большинством голосов была торжественно принята резолюция, предложенная Семеновым-Булкиным насчет объединения всех сил социал-демократии на борьбу с разрухой в стране, на защиту революционного отечества. А после собрания в комнатах клуба начался, как и следовало ожидать, обмен мнениями в каждой партийной группе.
- Эх, как мне хотелось выступить и прямо сказать: ничего путного, братцы, у нас вместе с Барановским, Семеновым-Булкиным, его дражайшей супругой и прочими их подголосками не получится! - заявил Федор Туранин.
Кобозев, еще не остыв, сумрачно сказал:
- Нельзя было так выступать: мы будем работать вместе с меньшевиками в Советах не ради дружбы, а чтобы привлечь на свою сторону трудовые массы. Надо на конкретных фактах показать народу, как лживы и продажны эти социал-демократы и как контрреволюционны министры правительства, которых они поддерживают. Начнем сразу разъяснять везде значение Апрельской конференции, рассказывать о ее решениях. Вы, Александр Алексеевич, вместе с Георгием и нашими активистами проведите беседы на предприятиях и в селах. Бахтигорай Шафеев и Мингареев пойдут к своим землякам. Организуем агитпоезд. Он будет на пути от Оренбурга до Ташкента останавливаться на станциях, и наши товарищи проведут везде митинги среди рабочих и солдат.
- Отлично! - сказал Кичигин. - Сегодня же приступим к созданию агитбригады.
- Новоселье справили? - спросил Ефима Наследова Коростелев. - Как землянка? Построили?
- Ну-у, настоящий дворец получился! Не хуже того, что был у Пугача в Бердах.
- Жалко, что Первомай у нас сорвался из-за пожара в Форштадте, - сказал Котов. - Казаки себе не землянки, новые дома мигом отстроят. Чего им сочувствовать? Надо бы показать буржуям единство рабочих, пускай они не мечтают о реставрации, а то царские портреты висят кое-где по-прежнему!
- Ничего, скоро все почувствуют нашу силу, - ответил Георгий Коростелев, уже составлявший для своей бригады список агитаторов. - Семеновы-Булкины сегодня корчились, как береста на огне, а то ли еще будет!
25
Землянка, конечно, мало похожа на дворец, но тогда, в первое утро своего появления, она так приветливо глянула на строителей, что они обрадовались, словно дети.
Илья Заварухин большими шагами обошел вокруг низкого, обмазанного глиной жилья, над двускатной крышей которого победно торчала желто-красная кирпичная труба.
- Семь аршин на девять! Потрудились на славу!
Не было еще потолка, не вынута земля внутри и не выровнен пол, но заранее приобретенные рамы со стеклами закреплены в просветах окон, и дверь прислонена к проему без порога и косяков. Участок, самовольно занятый под постройку, огорожен врытыми столбами с привязанными плетешками, а где и просто голыми жердями.
Яма, в которой сложена печь, оказалась почти на середине будущей землянки.
- Вот и отлично! - сказал Левашов, потеребливая вымазанные глиной усы. - Теперь тут, когда будете выемку грунта делать, можно земляные подушки оставить, чтобы доски для нар настлать.
Дедушка Арефий и Наследиха не согласились:
- Больно-то нужно! Летом - сырость, зимой промерзать будут. Потихоньку выберем всю землю. После саманны стены сложим, потолок настелем.
Ефим Наследов весело похаживал вокруг, что-то подправлял, подтыкал, уже без опаски вколачивал гвозди.
- Живет баба за барином! Теперь тут можно городить что угодно.
Федор Туранин крепко сжал локоть Ефима:
- Гляди у меня, домовладелец, не забывай рабочую дружбу, не то приду и, как медведь, раздавлю твой теремок.
Фрося оживленно хлопотала на новоселье, вытрясала одежонку, постели, помогала матери вносить и размещать домашний скарб.
- Радуешься? - спросил дед Арефий. - Добро, внученька, и я рад: все-таки в своем углу помирать спокойней.
- Типун вам, батя, - посулила Наследиха. - Выстроили, чтобы жить. Теперь надо прибраться да по обету свечу божьей матери-заступнице поставить в соборе. Доделки разные - это успеется.
Явился после утренних гудков Игнат Хлуденев с другими милицейскими.
Он тоже обошел вокруг землянки, для чего-то постучал по крыше, спускавшейся краями до его пояса, обтер с кулака приставшую глину, испытал прочность изгороди и осуждающе покачал головой, увенчанной форменной фуражкой:
- Вы бы еще половину улицы захватили!
- Нам и тута не тесно будет, - бойко отозвалась Наследиха, победоносно сияя рыжими прядями, вылезшими из-под тесного будничного волосника.
- "Тута"! - Бывший жандарм презрительно сплюнул себе под ноги. - Городская земля каких денег стоит, а вы нахалом… Да еще плачетесь: угнетают вас, иксплотируют!
- Самый Иуда Искариот, - убежденно молвил дедушка Арефий, глядя ему вслед выцветшими, но непотухшими глазами. - Сколько шкур спустили с нас жандармы да казаки!
Он взглянул на Фросю, усердно чистившую возле плетешка самовар, и, захваченный нахлынувшими воспоминаниями, продолжал раздумчиво:
- Лет этак полсотни назад у нас каждое утро людей через строй гоняли. Без того день в городе не зачинался, и никто уж вниманья на эти казни не обращал. Вроде утренней разминки обыденно драли. Стоят этак на плацу Форштадтском либо на площади от Водяных до Чернореченских ворот две шеренги солдат с прутьями, а промежду ними, будто по зеленой улице, волокут человека с голой спиной, распятого на чем придется. Попервоначалу-то он ногами шагает, с боков только распорку держат, а после волоком тащат, сердешного. А с обеих сторон ему отвешивают, только кровь брызжет да лохмотья мяса летят. Бывало, иные, перекрестясь, на эту дорожку сами твердо ступали, но чтобы до конца дойти… Нет! Ежели еще назначат тыщу шпицрутов, кой-кто доходил. А как три тыщи - каюк! Я тогда в военном лазарете санитаром работал и насмотрелся всячины. Раз казачьему уряднику так шкуру спустили, что врач лазарета сожаленье возымел: самовольно допустил к нему ручного медведя кровь лизать. Зверь смирный, сытый, дескать, раны вычистит, а заодно и занозы вынет. Да куда - к утру помер казачок.
Фрося сидела на корточках, обернув вокруг колен широкий подол, опустив руки в грязно-зеленых разводах от дрожжевой закваски с золой, соболезнующе морща юное личико, смотрела на деда:
- Кто же бил-то, дедушка… если казачьего урядника?..
- Солдаты били. Известное дело: любой дури подчинена солдатская головушка! Наши губернаторы страх охочи были народ пороть. В мое молодое время в Оренбургской губернии, поди-ка, всех перепороли. Только что дворянство неприкосновенность имело.
- А казаки?
- Пороли и казаков. У губернаторов это запросто. Казаки для них - те же мужики. Они ведь в моду вошли, только когда всякие усмиренья понадобились. Тогда-то они для нас, рабочих, в такое преткновенье и обратились. - Дед Арефий подкатил поближе чурбак от кучи дров, присел, кряхтя, вытянул ноги и начал сворачивать цигарку. - Казаков сильно пороли, когда на новые укрепленные линии переселяли, на Илек да в киргизские степи. Не хотели они уходить от своих обжитых куреней по Уралу. За упорство против церкви тем, которые раскола придерживались, крепко перепадало. Опять же - это уж не на моей памяти, а раньше, при губернаторе Перовском, пороли казаков за отказ от запашек для общества. Теперь у них засыпка хлеба в общественный анбар на черный день как закон. А тогда бунтовали. Ну им и вкладывали. Самая внятная агитация! И еще шибко мужиков пороли под Челябинском.
- А тех за что?
- Счас скажу. Только принеси мне сперва, лапушка, уголек прикурить. Мать, должно, таганок еще не погасила.
Арефий, прищурясь, с видом знатока полюбовался трубой, мощной даже для такой большой землянки. Чуточный, почти бесцветный дымок дрожал над нею в голубом безветрии, значит, таганок на шестке горел потихоньку.
- Слава те, господи, чудо какое сотворили! - пробормотал старик, перекрестясь на трубу и совсем не удивляясь другому чуду - внучке своей, вывернувшейся из темного проема, сделанного для двери.
А она шла по дворику, вся залитая солнцем, жарко светя черными глазами под белым платочком: осторожно несла тлеющий уголек на куске коры, легко ступая маленькими чириками на босу ногу и колыша зонтиком широкой юбки.
Присела и снова занялась своим делом, посматривая на деда, молчаливо торопя его рассказывать дальше.
- Мужичкам челябинским за бестолковость всыпали, - сказал дед, смачно пошлепав губами и окутавшись облачком махорочного дыма. - Были они казенные крестьяне… Их переделали в государственные, а они - на дыбы. Дескать, царь проиграл нас министру в карты. Чиновники приехали объяснять, а они чиновников в холодную воду посадили. В прорубь, стало быть. И пытать начали у них: что да как? Тогда наш губернатор сам за дело взялся: поехал с отрядом и всех подряд там перепорол. Схватят, скажем, мужика… Тот рубаху на голову: дескать, уж обработанный. Глянут, - и дальше. Всех перебрали. После того народ сразу успокоился. А губернатору - орден.
- Кому же всех хуже жилось, деда?
- Рабочему, знамо! Ни кола ни двора у него. Житье впроголодь. Работы и посейчас десять да двенадцать часов в сутки, а тогда кто ее усчитывал? И все нас терзали: войска губернаторские, казаки, жандармы, городовые. До той поры кровь пускали, пока не стало у рабочего ни страху, ни терпенья. И вот гляди чего получилось: спихнули ведь и царя и губернаторов!
26
- Дедушка! - Фрося бросила быстрый взгляд на проем двери, где то и дело мелькала мать, гнувшаяся под низким пока потолком (Пашка вместе с Гераськой убежали разведать о поденных работах к болгарам-огородникам, что снимали в аренду пригородные земли в поймах возле устья Сакмары). - А ты дружил с кем-нибудь… из казаков?
- Дружить не дружил, а смолоду знался с одним из Бердинской станицы… В лазарете его выхаживал. Раненый он был не шибко тяжело и вскорости опять в полк уехал. Легкий характером человек - долго я его вспоминал. А в войске он артиллеристом служил.
Фрося ходила в Берды с подружками. Это всего верстах в шести-семи от Нахаловки вверх по берегу Сакмары. Там, говорят, была столица Емельяна Пугачева. И хотя казнили этого казака в Москве лютой казнью, но бердинцы вроде гордились тем, что станица их прославилась такой историей и с оглядкой, а все же охотно показывали место, где стояла дворцовая изба.
- Он и сейчас живет в Бердах, твой знакомый казак?
- Не-е, в японскую его убили где-то в Порт-Артуре.
- А почему ты долго о нем вспоминал?
- Я же говорю: веселый был. Тогда еще казаки летом белые рубахи носили. Они же форсуны первеющие! Ну, понятно, на службе ихней только и дела при полном замирении: то себя чистит, то коня скребет. И чтобы на рубахе пятнышка не было. Едут, бывалоча, с пиками, кони блеском играют, сами в рубашках белых, как лебеди, с-под фуражек кудрявые "виски" на отлете. Да все с песней, со свистом да гиком - бравые ребята, ничего не скажешь!
Дед Арефий тяжело вздохнул и умолк.
- Говори еще! - Фрося совсем забыла о самоваре, похожем теперь на пузатого бухарца, лежавшего на боку в грязно-полосатом халате. - Правда, что, когда казаки в поход собираются, по всем станицам набат враз ударяет и слышно его от Уральских гор до моря Каспия?
- Правда, - уже неохотно подтвердил Арефий. - Чего они тебе дались, эти казаки? И думать-то о них - изжога одна! А походы?.. Вот мой знакомец из Бердов рассказывал нам однова, как еще в старину отличились бердинские казаки… В старые времена они, когда с походу домой являлись, по станице гнали наметом, из ружей палили, в джигитовке удаль показывали. Теперь за это вроде за фулиганство в околоток забрали бы… Ныне казаки свою удаль по-другому показывают: безоружных людей лошадьми топчут, баб да ребятишек нагайками урезают…
- А раньше? Что он тебе рассказывал?
- Раньше казаки с врагами внешними сражались… И вот ехали с боевого походу бердинские… Вел их атаман еще молодой - горячая голова. Шибко гнал. К любушке, видно, торопился и замотал конников совсем. С нашей Маячной горы уже повестили станишников, что казаки на подходе. Девки с подарками на бугры высыпали. А казаки к станице подъезжают, нахохлились в седлах, ровно куры на насестах. Атаман глянул на них и охнул: позор войску! Видит, у дороги поля Богодухова монастыря… Подсолнухи - корзинки спелые… Вздыбил коня, шашку вон: "Сотня, на противника в атаку лавой!" И первый заполосозал шашкой. Полетели головы подсолнушков: казаки ожили, развернулись.
А пушкари стоят на дороге. Завидно им. Теперь только и разговору будет о казачьей рубке.
Командир батареи, не будь плох, тоже скомандовал:
"Пушки к бою! По наступающему противнику огонь!"
Девок с бугров будто ветром сдуло. А пушкари разошлись вовсю:
"Огонь!"
Да промазали в небо - угодили в церкву. Она вспыхнула - и дотла сгорела.
Протоиерей нашенский донес письмом епископу в Казань, а владыка, осердясь, начертал: "В Бердах церкву вместо сгоревшей строить запрещаю. Войска Оренбургского казакам Бердской слободы на моление ходить (ходить, а не ездить, анафемы!) в Форштадт. Вечно". Ладно, не проклял, а мог бы анафеме предать.
- Неужто это правда, дедушка?
- Так я ж тебе быль пересказываю. Видишь, какие они - казаки-то! Ради гонора отца-матери не пожалеют.
- Ты их все-таки не любишь?
- А пошто я их должен любить? У меня до сей поры их отметины чувствуются. Вот они, рубцы-то! - Дед Арефий пошарил сквозь рубашку на тощих ребрах и пониже спины. - Ровно у волка травленого. Ты меня еще спроси, как киргизцы за волками с камчой охотятся… Плеть это тяжелая со свинчаткой, - пояснил Арефий и, помаргивая сморщенными веками, пытливо посмотрел на присмиревшую Фросю.