30
В наследовской землянке свои дела. Раньше всех, еще до гудка, проснулся на полатях дед Арефий - свесил вниз бороду, посмотрел, как спят его потомки. Только Ефим с Дуняшей за занавеской в углу, остальные вот они: Фрося на железной коечке спит, притянув лоскутное одеяло к носу, а коса висит чуть не до полу: Пашка изогнулся между братьями на нарах так, будто ведет жаркую драку: один кулак торчит над Митиным ухом, другой закинут на грудь Харитону, и нога подогнута, как у боевого петуха.
"Надо же так исхитриться! - влюбленно усмехнулся Арефий, глядя на внуков. - Добрые парни!"
С сегодняшнего дня вся семья будет уходить на работу: мужчины в ремонтные мастерские, остальные на шерстомойку к богачу Хусаинову, и дедушке Арефию предстоит домовничать одному. Опять у Пашки ноги покроются царапинами, ссадинами и цыпками. Ну-ка, потопчись день-деньской в грязной и мокрой овечьей шерсти! В ней и прилипший песок, и щепки, и разные колючки. От непрерывного полоскания с утра до ночи в воде Урала даже у Фроси опухают пальцы, о матери и говорить нечего: лицо отекает, все суставчики болят. Но надо! Надо к зиме одеться, обуться, дровишек припасти.
Кряхтя, Арефий сползает на печь, а уже оттуда вниз. Второй просыпается Евдокия…
Заревел гудок и словно сбросил с постелей Наследовых. Один плещет в лицо пригоршню воды, другой тянет на ноги опорки, взмахивают рукава рубах, и семья уже за столом.
Харитон тащит с улицы бунтующий самоварчик. Ефим привычно режет на доли каравай хлеба, по-крестьянски прижимая его к груди. Молчаливо едят подогретую на таганке похлебку и бегом на работу, благо мастерские рядом.
"Вторым эшелоном" отправляются на шерстомойку Фрося, мать и Пашка. Эти собираются дольше. Хотя вначале им путь лежит через пустыри, но от вокзала до моста к Зауральной роще - по городским улицам. Не пойдешь в нищенских отрепьях. В корзину их - и на закорки (Пашка понесет на клюшке).
Фрося украдкой смотрится в зеркальце, закладывая прядку волос за ухо так, чтобы виднелась из-под платочка. Много народу встретится и на мосту, что ведет на ту сторону широкого Урала. Там, налево, за старицей, дачи оренбургских богатеев, а направо, где Урал, - пройдя вплотную под кручей, на которой красуется южная часть города, - опять круто отходит в степи, устроена шерстомойка. Дальше прямая дорога к линейным станицам по реке Илеку, в одной из них и живет Нестор. Кто знает, может быть, он мчится сейчас с казачьей сотней. Там, в степях, бараки, где проводятся военные учения… Мог и домой отпроситься - поговорить с грозным отцом…
Надежда на встречу вспыхивает с новой силой, Фрося успевает надеть красные стеклянные борочки на шею и еще раз заглянуть в крохотное зеркальце.
Уже прогнали городское стадо, а пыль еще не улеглась - висит тонким розоватым облаком. Какие в степи корма? В пойме лучше. Но вдоль нее ездят сторожевые казаки, берегут свои покосы, чтобы не было потравы.
- Вечор мы с Гераськой только дождались клева на Сакмаре, откуда ни возьмись - казачата из второго корпуса - кадеты на палочку надеты… - болтал Пашка, нарочно пыля на ходу. - Как начали пулять камнями и в нас и в воду - всю рыбу распугали. У них лагерь под Маячной горой, так они думают - и земля их! Я говорю: "Мы, нахаловцы, тоже под Маячной живем". Куда там! Спасибо, сторож с каменоломен вступился, сказал: тут городская лесная дача и рыбу ловить на удочку всем разрешается.
- Плохо устроили: выйти рабочему человеку некуда, - озабоченно отозвалась мать. - Да не пыли ты, паршивец, одежка и так грязнится!
Фрося шагала молча, быстро - опаздывать нельзя: все места бабы расхватают - и рассеянно посматривала по сторонам. У вокзала длинные ряды извозчичьих пролеток. Битюги, широкие, как паровозы, громко бухали по мостовой могучими ногами. Рысаки по сравнению с ними казались совсем поджарыми. В зеленой прохладе оживленная птичья щебетня - архиерейский сад. Фрося только собралась спросить у матери, почему дом архиерейский, если живет здесь епископ Мефодий, но вдруг его самого увидела за высокой сквозной оградой… Властного вида человек в подряснике из дорогой материи шагал не спеша по ближней аллейке, поигрывая янтарными четками. "Вот бы такие борочки на шею!" - подумала девушка и испугалась: повернул голову епископ, и хоть сразу потупилась она, заспешила, забегая по другую сторону матери, но всей спиной сквозь простенькое ситцевое платье ощутила взгляд подходившего быстрыми шагами грозного владыки. Ближе, ближе гулкие шаги, а может быть, так с перепугу казалось и стучало глупое сердце.
"Как он тогда в соборе насчет большевиков-то!"
А тут Пашка будто нарочно замешкался - уронил корзину с тряпьем.
- Куда так спешите, люди добрые? - раздался ласковый голос, совсем не тот, что гремел с амвона в церкви.
- На поденную, на хусаиновскую шерстомойку, ответила мать, низко кланяясь.
Поклонилась и Фрося, не поднимая глаз.
- Ваши детушки?
- Мои, мои, ваше преосвященство, - поклонилась еще ниже совсем нельстивая Наследиха.
Пашка, сопя, затискивал мятые юбки и кофты и свои рваные порточки обратно в корзину, на попа даже не взглянул. Рабочие говорят, что попы - главная опора царского трона. Не зря, следуя примеру старших братьев, Пашка зашвырнул свой крестик, а из гайтана сделал прочный кукан для рыбы. Станет он кланяться долгогривому! Но Мефодий и не смотрел на него, только на Фросю, пожмуриваясь из-за чугунной решетки.
- Мне доложили, что голос у вашей дочки хороший. Как зовут-то?
- Ефросиньей кличем. А голосу мы от нее особого не слыхивали. Некогда нам распевать.
- Испытать надобно. Пусть придет завтра к соборному регенту! - сказал уже тоном приказа. - И мальчонку можно служкой определить. Личиком он благообразный, обмыть только его. Я скажу ктитору…
Пашка набычился, бросил дерзко:
- Не пойду я служить в церкву. Расстреляйте - не пойду.
Наследиха сконфузилась: каково слушать этакое верующей матери!
- Глуп он еще, ваше преосвященство, какой из него служка! Двенадцать годков, умок совсем детский. Он и кадилу так же растрясет, как наши ремки. На воробьев, поди-ка, позарился, непутевый!
- Ну бог с ним. А дочку Ефросиньюшку к регенту пошли. Кто знает, может, судьба ей…
- Я тоже не пойду. - Губы у Фроси дрожали; больно споткнулась босыми ногами, торопясь уйти подальше от епископа. - Боюсь я их. И этого, и того, что в соборе к нам подходил.
- Выдумывай-ка! Духовные лица - пастыри, богом к нам приставлены. Ты бойся казаков да всяких лоботрясов молодых, особливо приказчиков. А про божья служителя плохо думать - грех большой.
- Все они жеребцы долгогривые! - небрежно бросил Пашка.
- Цыц! - Наследиха на ходу отвесила сынишке подзатыльник, еле на ногах удержался, оглянулась испуганно.
- Ну и что? - Пашка стоически вынес колотушку. - Чего ты мне этим доказала?
- Я тебе, паршивцу, вицей докажу, а руки об тебя обламывать зря не стану.
31
Мимо бывших Водяных ворот ехали водовозы, огибая "деевскую линию" - целую улицу добротных домов, принадлежавших одному купцу Дееву. Вниз к Уралу тарахтели пустые бочки, а наверх по крутому взвозу - мокрые, хлещущие по сторонам светлыми брызгами. Пашка и тут успел - прокатился, пока зазевался водовоз, - и, лихо гикая, вскачь догнал своих, только болталась за плечами корзинка на клюшке.
- Ведь уж большой, пора бы за ум взяться, - выговаривала ему мать.
- Ты сама сказала епископу: мал еще да глуп. Грех обманывать "батюшек". - В голосе мальчишки явная издевка, но Наследиха только плюнула в сердцах.
А Фрося остановилась, достала из подвернутого фартука туфли-баретки, надела их, обтерев ладонью узкие ступни ног. Зазорным считалось (особенно в станицах) ходить при посторонних босиком. Но что поделаешь, недаром говорил дед Арефий: "Нужда свой закон пишет: по нужде и пеши пойдешь, коли ехать не на чем". Так и Фрося: обмирала другой раз от стыда, когда глазели кавалеры, а ходила босая, если обувка развалилась.
- Колко шагать! - пояснила она матери, тоже топавшей босиком натруженными ногами. - Я уж ушиблась, а на мосту кабы занозу еще не загнать.
Проезжали казаки - верхом и в повозках, скакали навстречу и в обгон армейские, должно быть, в лагеря Оренбургского гарнизона, за которыми по этой же дороге находится белостенный кремль Менового двора. Дальше, прямо на юг, идет дорога рядом с рельсовыми путями к старинным соляным копям - Илецкой Защите, к передовым линейным станицам по Илеку. К Нестору ведет эта дорога, прокаленная знойным солнцем. От Илецкой Защиты чугунка уходит к Ташкенту, и по обе стороны ее стелются там бескрайние киргизские степи. Так говорили бывалые люди. А Фрося из Оренбурга никуда не выезжала, хотя и витают теперь ее думки далеко от Нахаловки.
- Вот бы окурнуться! - мечтательно сказал Пашка, задерживаясь у низеньких перил деревянного моста, откуда виднелись величавые арки железнодорожного, по которому как раз шел поезд, развертывая клубящееся черное полотнище дыма.
- Я тебе окурнусь! - пригрозила мать. - Опоздаем, и работы не дадут. Обратно пойдем - искупаемся. - И она первая круто свернула за мостом вправо.
Среди кустарников по травяным кочкам, под высокими тополями, осокорями, корявыми талами и дубами по черной земле проторены тропки-стежки. И ухабистые дороги сворачивали с тракта туда же - к берегу Урала, сверкающего синевой меж стволов деревьев. Утреннее солнце скользило по реке косо падавшими лучами, и вода будто ежилась, смешливо блестя светлыми чешуйками.
Разноголосый шум стоял над двумя рядами бесконечно длинных мостков, устроенных прямо в воде вдоль левого берега. По мокрым доскам уже шлепали босоногие женщины в самых что ни на есть затрапезных платьях. Ломовики, громыхая по корневищам прибрежных деревьев и по камням, подвозили на грузовых телегах целые горы грязной шерсти и сваливали ее на берегу, напротив бочек, стоявших на помостах.
Пашка, гологрудый и длинноногий, высоко закатав штанины портков, не оглядываясь на мать и сестру, затерявшихся в пестроте женских измятых лохмотьев, мчался вверх по берегу к этим бочкам, куда бежали такие же сорванцы. Еще кипя не растраченной с утра энергией, они выбирали путь с препятствиями, перескакивая через жерди, положенные для сушки вымытой шерсти.
Фрося и Наследиха тоже получили бирки от Бахтияра, приказчика Хусаинова, здоровенного татарина в засаленном бешмете и такой маленькой тюбетейке, что она казалась приклеенной на его бритой толстолобой голове. Быстро переодевшись в кустах и положив снятую одежонку возле поста приказчика, они направились к мосткам, унося с собой по охапке сухой шерсти - подложить на доски.
И в изношенной до дыр бористой юбке, в заплатанной ситцевой кофточке с обрезанными рукавами, Фрося выделялась среди других. Даже Бахтияр приметил ее и отвлекся от дел, заглядевшись, как она, устраиваясь на мостках, обжала юбку вокруг колен и подоткнула край подола так, чтобы его не задрал ветер.
- Карош девка! - Бахтияр покачал головой, одобрительно поцокал языком. - Сколько деньгам надо таскать в кусты такой девка?
- Мотри, кровь носом пойдет! - огрызнулась на него Палага Тураниха, обминавшая себе подстилку на другой линии мостков, лицом к берегу, напротив Наследовых. Она нарочно заняла место между Зиной Заварухиной и Виркой Сивожелезовой, чтобы можно было поболтать за работой. Вирка, дочь разорившегося казака, работавшего в литейном, курносая, синеглазая, с белесыми густыми волосами, по-бабьи собранными в шишку "кулек", была девушка характерная, языкастая и ни с кем, кроме Фроси, не дружила.
- Ты чего-то не заходишь ноне? - окликнула она подружку.
- Да когда мне?! Ты бы сама забежала к нам на новоселье.
- У меня батя опять пьет. Замучилась я это время с ребятишками.
Фрося, затянув потуже платком уложенную короной косу, опустила руки в воду, примерилась, зачерпнула полные пригоршни, умыла запылавшее лицо. Стыдно стало, что вот и Вирку совсем забросила в последние дни.
Насколько глазом можно охватить, вдоль всего берега на мостках - молодые и старые женщины. Все громко переговаривались, девчата брызгались, звонко визжали, хохотали, даже песни завели, пока не прозвучала команда. Тогда поденщицы угомонились, уже плыла по течению меж мостками над погруженной в реку сеткой намокшая в бочках комковатая шерсть. Быстро сновавшие руки жамкали, полоскали, растеребливали будущую пряжу, а неугомонные языки продолжали перемалывать новости о войне, идущей в каких-то неведомых, сроду не слыханных краях, о раненых солдатах, вернувшихся в поселок, о новом правительстве - чтоб ему пусто было: нет ни чая, ни сахара, ни муки. И о семейной жизни, о болезнях детей здесь можно услышать, о каких-то страшных сектах, которые возглавляют богатые казаки. О чем только не толковали женщины, перекидывая в воде друг другу жгуты размытой шерсти, терявшей постепенно грязь и жир.
Одна Фрося молчала, только вскрикнула сердито и лягнула узенькой пяткой Бахтияра, подобравшегося к ней по воде, чтобы потрогать ее стройные ноги. Тураниха и Зина чуть не лопнули от хохота. И другие бабы сначала притаились, лукавые (все-таки развлечение!), а потом задыхались от смеха, когда приказчик, багровея налитым затылком, побрел к берегу, потирая ушибленную скулу.
32
"Нестор, миленький, куда ты пропал?" - с чувством щемящей обиды думала Фрося и так мыла, жамкала шерсть, так закручивала ее в жгуты, словно вымещала на ней свою сердечную боль.
Зина Заварухина, мать двух малых детей, загоревшая, как киргизка, только глаза да зубы светились на круглом лице, смеясь, попрекнула:
- Ты чего, Ефросинья, мне лишнюю работку подкидываешь? Чего шерсть укручиваешь - не расплетешь?
Тетка Палага, любившая Фросю и не шутя считавшая ее невестой своего Кости, сказала весело:
- Рученьки-то у ней проворные, не поспевает за ней струя речная.
Палага сама проворная: нужда да дети малые научат пошевеливаться. Смуглая, мощная, раза в два шире своих соседок, особенно узкоплечей, длиннорукой Виринеи, она ласково сверкнула на Фросю цыганскими глазами. На крупных губах добрая улыбка.
- Не трать силушку понапрасну, дочка. Она тебе еще ох как пригодится!
Виринея, полоща размытые космы, погружает руки в воду чуть не до локтей, кажется, вот-вот сама ускользнет в нее, но утягивает назад тонкое тело, изучающе искоса поглядывает на Фросю через кипящую водяную дорогу, по которой плывет и плывет, словно водоросли, овечья шерсть, кружится, переходя зигзагами из рук в руки.
Странно печальное лицо у Фроси, будто знает она что-то свое, затаенное, оттого и смотрит на всех отчужденно и тревожно ожидающими глазами.
- Неужто закрутила с кем? - тихонько шепнула Вирка, когда полдничали под тенью еще зеленого тополя, рухнувшего с берега, подмытого весенним половодьем.
И оттого, что Фрося пугливо оглянулась на мать, поняла - попала в точку.
- Кто? - спросила одним движением губ.
Фрося недовольно повела бровью, отвернула зардевшееся лицо от подружки, с которой совсем недавно, нянча ее ребятишек, шили тряпичные куклы, а потом вместе начали ходить на поденные работы. И хотелось поделиться, и страшно было отдавать в чужие руки свою необыкновенную радость-боль. Поэтому, помолчав, заговорила совсем о другом:
- В хор церковный меня зовут.
- Пойдешь?
- На вот! Я никогда не пела для других.
- В церкви разве для других поют? - сердито возразила Виринея, обиженная уклончивостью подруги. - Божественно для службы церковной, для своей души. Я умела бы - пошла.
- Я тоже не похвалюсь.
- Сказывай! Голос у тебя хороший, а петь научат. - Вирка засмеялась невесело - самой-то похвалиться нечем, кроме отцовского самодурства, - добавила, озоруя. - Главное для певчих - рот разевать…
- Рот разевать надо учиться у Хлуденева, на это он мастер. А песен от него ни от трезвого, ни от пьяного не услышишь, - сказал Пашка, уплетая горбушку хлеба с зеленым луком.
Пойма Урала возле устья Сакмары занята огородами болгар, снабжавших овощами и рассадой весь Оренбург. И как это допустили здешние буржуи, чтобы у них из-под рук взяли такое доходное дело?! Вот опять показались высоко нагруженные телеги - для работниц шерстомойки везут зеленый лук, а редис и салат - в город.
- Редиски бы взять, да больно кусается. - Женщины провожают взглядами корзины с бело-розовыми клубеньками. - А салат этот на кой пес нужен? Снизу - ничего, и сверху листья - трава голимая.
- Зато самая пишша для господ! - едко промолвила Палага Туранина. - Им что ни чуднее, то и подавай. Еще есть какой-то дивикатес. Должно, уж хуже нету, самих диво берет. Им денежки не жалко - легко добыты. Попробовали бы вот так поелозить целый день!