Глава первая
1
Это было очень кстати, что Козаченко оказался в сельсовете и теперь покачивался вместе с Башлыковым в возке. Правда, то, что из Алешников Башлыков направился в Глинищи, даже очень уж любопытных не должно было, вероятно, удивить. Глинищи как-никак на дороге в Юровичи и к тому ж одна из самых больших в этом сельсовете деревень. Естественно, наверное, должно выглядеть, что секретарь райкома захотел наведаться сюда.
То, что Козаченко рядом, было не лишним: это как бы показывало каждому, кого могла заинтересовать его поездка, деловой характер ее. Снимало подозрения и то, что, заехав в Глинищи, Башлыков сразу же пошел по дворам, детально интересуясь делами в колхозе. Он был доволен, то памятное собрание оказалось не бесполезным - часть людей вернулась в колхоз и хозяйство ожило. Колхоз понемногу как будто выравнивался.
Отсюда Башлыков заехал еще в дом Козаченко. От Козаченко вскоре вернулся назад к перекрестку и свернул на Юровичский шлях. На привычную дорогу…
Еще не доехав до края села, Башлыков все колебался - ехать, не ехать в школу. Колебался, может, даже сильнее, чем раньше, потому что надо было решать. А решать было трудно. Почему-то тяжко думалось, и была в мыслях неопределенность. В голову упорно лезло все, что повидал и пережил за поездку, беспокоило, растравляло его.
Но уверенности не было не только по этой причине. Так хотелось видеть ее, но он не представлял себе, как и раньше, такой возможности. Понимание ответственности, которая возникала от всего этого, решительно сопротивлялось его страстному влечению. Но влечение это, как и прежде, не хотело отступать. И не только не хотело отступать, а временами даже захватывало сильнее.
И снова в его рассуждения врывалось - заехать в школу. Хотя бы для того стоило заглянуть, чтоб не засорять себе голову пустяками, освободиться таким образом от ненужного груза тревожных раздумий о Ганне. Чтоб потом жить только для дела.
Он теперь был убежден, что влечение его к куреневской красавице - всего только наваждение пустое, которое несложно будет отогнать. Конечно, лучше взглянуть на все спокойными глазами, убедиться, что все, что он придумал, просто дурь. Поглядишь, убедишься - и конец.
Было и еще соображение. Конечно, специально ради такого он не поехал бы, не стал бы так нещадно тратить дорогое время. А тут школа, можно сказать, просто на дороге. Стоит только свернуть, остановиться на какую-то минуту.
Не было в нем ясности и тогда, когда уже свернул на загуменье, направился к школе. Каким-то обостренным взглядом замечал, как шли по обе стороны, глядели на него, следили за ним из-под белых, низко нависших шапок крыш понурые, неприветливые гумна. Кое-где возле гумен попадались люди. Казалось, они пронизывали его пристальным, пытливым, догадливым взглядом. Пронизывали, посмеивались.
Эти взгляды, однако, не только не угнетали его, напротив, прибавляли силы. Глядя, как идут рядом и как следят за ним и гумна, и люди, он наперекор им ехал все увереннее.
Одно точило его. Неловкость оттого, что в такой ответственный час такой ответственный человек, секретарь райкома, позволяет себе губить время на личное, на мелочи. Допускает поступок, который не отвечает его положению.
Что же до самой встречи в школе, не беспокоился особо. Посмотреть, убедиться - и конец. Упорно уговаривал себя.
Откуда было ему знать, что начнется, завяжется с этого его приезда.
Вон и школа. Дорожка, вытоптанная лаптями и сапогами. Свернул на нее. Соскочив возле крыльца, приказал вознице подождать немного. Легко, широко шагая, поднялся на крыльцо. Когда шел, казалось, из окон с обеих сторон смотрят ему вслед. Потому и шел так независимо, раз на него глаза пялят. Однако, остановившись на крыльце, ощутил с досадой, что в ногах нет твердости. Стал обметать веником снег с сапог и почувствовал, что сердце бьется сильнее, чаще.
И было такое на душе, словно виноват. И не только перед своим ответственным положением, но и еще неведомо перед чем-то. Его охватила вдруг какая-то смутная тревога, подступила дурнота. Черт знает что! От этой неразберихи в душе вспыхнула злость на себя, на все на свете. Больше всего на себя, на слабость свою. С этой злостью, но с намерением держаться как положено и ступил в коридор, постучал в дверь.
Подождал. Почему-то уверен был, что Параска дома. Ждал ее голоса. Ждал, одолевая глупую тревожность. Беспокойно гадал, как она встретит, как поглядит. Может, это и пугало: окинет своим хитрым взглядом и сразу поймет все.
Никто не откликнулся, и он открыл дверь. Параски в комнате не было. Никого не было. Он вошел и сразу почувствовал себя свободней, прошелся по комнате хозяйским шагом. Постучал в дверь соседней комнаты, кухни. Приоткрыв слегка дверь, спросил:
- Есть кто тут живой?
В комнате была она.
Ганна уже шла навстречу, и они чуть не столкнулись в дверях. На какую-то минуту она то ли не узнала, то ли не поверила себе. Не ожидала. И вдруг лицо ее просияло.
- А-а! - сказала она, вся светясь радостью.
Радость ее была на диво откровенной, даже безрассудной. И эта откровенность, эта внезапная, как всплеск, сила чувства сделала ее яркие, как вишни, глаза, смуглое лицо таким прекрасным, что оно словно ослепило Башлыкова.
Он не ожидал этого. Не был готов к этому. Не умел так открывать душу, хотя бы на миг. Заранее настроенный вести себя осторожно, произнес сдержанно, не очень дружелюбно:
- Добрый день!
Он был растерян. Растерян больше потому, что так просто и сердечно встретила. Это было неожиданно и взволновало его. Он едва скрыл волнение и поэтому особенно придерживался привычной роли:
- Вечер скоро! - ответила она, казалось, с упреком, удивленно вглядываясь, как бы стараясь что-то понять.
Его приводил в замешательство ее быстрый и острый взгляд. Будто в душу заглядывала. И тут же заметил, как глаза ее и лицо стали медленно, как бы против воли, жалея об этом, смурнеть.
Она не сразу вышла навстречу, что-то задержало ее. Чем-то была занята. Рукава засучены по локоть, на них белела мука. Теперь она вспомнила об этом и с тем же выражением сожаления стала вытирать руки о фартук.
- Д-да, скоро, - сказал он важно. Стараясь, чтоб она не заметила его волнение, снял шапку. - Вот ехал мимо…
- Работы много?
Она сказала так, что он почувствовал, спросила, чтобы не молчать.
- Много работы… - Он держался солидно, независимо. - Горячая пора…
- Можно сказать, пахота… - Сказала так, будто затаила, скрыла нечто другое.
- Пахота… Скоро перелом будет. Легче пойдет…
- Легче? - казалось, не поверила она.
- Легче. Перелом будет!
Он повторил твердо, как человек, который хорошо знает, что будет, и уверенный в себе. И тем, что сказал и как сказал, будто поддержал свое достоинство.
Она промолчала, но в молчании ее чувствовалось несогласие. Словно говорила: легче не будет. Может, собрание то помнила…
Удивительно, он не мог смотреть на нее просто, открыто, отводил глаза. И, как ни старался, не было в нем покоя, необходимой ясности. Было горячее, закравшееся куда-то в глубину потрясенного сознания: какая красивая! С этим вошло, тяжело легло на душу отчетливое: "Не надо было заходить! Не надо было!.."
Красота ее так сильно захватила, что эта незнакомая деревенская женщина как бы обрела неодолимую силу над ним.
"Не надо было… Не надо было…" - слышал он в себе остерегающее, трезвое.
Скрывая слабость свою, раскаиваясь, спросил подчеркнуто деловито:
- А где… Параска Андреевна?
Уловил на себе быстрый, проницательный ее взгляд. Казалось, блеснуло насмешливое в глазах. Заметила неискренность его, жалкость поведения.
- На селе где-то… Пошла в село…
И в словах ее слышалось насмешливое, корящее.
- Позвать?
Именно потому, что она видела, наблюдала, он держался подобающе своей роли.
- Да-да, конечно…
- Сейчас…
Она, спохватившись, развязала фартук, собралась уже идти, но задержалась. Он поймал на себе ее взгляд. Словно ждала, что он прекратит это никчемное вранье.
Он промолчал, и она бросилась к двери. Глядя, как она двигается, быстро, стремительно, ощутил, что еще минута и он потеряет ее, это придало ему силы, решимости. Скрывая неловкость, стараясь держаться как можно естественнее, сказал:
- Нет. Не надо.
Она остановилась. Уже готовая взяться за скобу, оглянулась, как бы не понимая. Никакой насмешки в глазах ее не было. Ждала объяснения.
Остановив ее, он преодолел в себе самое тяжелое. Он сделал первый шаг, стал действовать открыто. Уже не скрывая, искренне, твердо проговорил:
- Я не к ней ехал.
В первый момент почувствовал облегчение, как бы сбросил то, что мешало, фальшь. Но почти сразу же за этим в нем заговорило трезвое, рассудительное: "Что я делаю?! - Осторожное, оно попробовало удержать его: - Не надо! Не надо этого!" Сквозь сумятицу чувств он четко услышал это разумное "не надо". Однако оно не имело над ним настоящей власти. Мало было в нем, в этом предостережении, силы. Другое, затягивающее, дерзкое, было сильнее, вело, звало.
А черт, злился он на себя, на того осторожного. Зачем играть в прятки, крутить! Он все же мужчина!
И посмотрел решительно. Пошел напролом:
- Я к тебе.
Остановился на миг перед этим первым "тебе", но выговорил твердо.
Башлыков видел, как глаза ее, лицо мгновенно вспыхнули. Она сразу вся засветилась радостью, словно чудо преобразило ее. Преобразило стремительно, такое волнение охватило, что Башлыкова потрясло, захватило.
Однако почти сразу - как у нее это быстро все! - радость сменилась озабоченностью и даже, похоже было, недоверием.
Теперь глаза ее, казалось, не сулили добра. Было видно, мучают какие-то тяжелые, недобрые мысли. Он понял, что эти мысли угрожают всему тому, чего он так ждал. И эта опасность укрепила в нем решительность. Он повторил твердо:
- Я хотел увидеть тебя.
Она, все еще во власти мрачных раздумий, вглядывалась в него невеселыми внимательными глазами. Вгляделась и отвела взгляд.
Казалось, она не верила ему. Он понимал, что нужны еще какие-то слова, какие-то доказательства, которые переубедили бы, развеяли ее недоверие. Но он не искал этих слов. Не хотел искать. Как бы ни был потрясен, он все же оставался Башлыковым, трезвым, деловым человеком, даже теперь помнил, кто он и каким должен быть. Сделав и так, казалось, много больше, чем мог бы еще недавно, он почувствовал необходимость остановиться, подумать. Взвесить, как быть дальше.
То, что созрело в нем, он высказал. Дальнейшее же было очень неясным. Надо было разобраться, подумать. А думалось тяжело. В голове не было ясности. Тяжело, горячо било в висках.
Наступило неловкое молчание, полное смятенного волнения и противоречивости.
Он в это время не глядел на нее. Но, чуткий, напряженный, сразу уловил неясное, неспокойное движение, бросил взгляд на нее. И не ошибся, с какой-то новой тревогой она смотрела в окно.
- Параска идет… - промолвила, встретившись с ним глазами.
Он уловил нескрываемое сожаление в этих словах и в голосе ее. Оглянулся на окно. Параска была уже на дворе, рядом с крыльцом. У них с Ганной оставались теперь какие-то две-три минуты.
Это как бы дало знак Башлыкову, что медлить нельзя. Что все надо решать сейчас же. Иначе будет поздно.
Можно было, конечно, остановиться на том, что сказал. Но это самое простое. Вдруг, когда возникла опасность, он внезапно ощутил, что оставить все так, недоговоренным, невыясненным, нельзя. Что можно так оборвать все. Чувствуя потребность действовать незамедлительно, решительно, Башлыков торопливо заговорил:
- Слушай… Завтра… Как стемнеет… Выйди на дорогу. Ладно?
Может, это произнес не Башлыков, уважаемый человек, руководитель. Может, это вернулся тот горячий юный хлопец, каким он был когда-то. Такая молодая удаль, стремительность, безрассудство были в этом его порыве…
Она не ответила сразу. Все как будто не могла преодолеть чего-то, медлила. Потом молча кивнула.
Кивнула сдержанно, без радости.
Но кивнула. Согласилась.
Так вдруг случилось то, что сблизило их, связало одною тайной. Так Башлыков сделал шаг, который потом принес ему столько терзаний.
2
Параска сразу, как вошла, удивилась радостно:
- Вот кто, оказывается, в гостях у нас!
Башлыков сказал как мог спокойно, негромко:
- Да вот ехал мимо. Завернул…
- И хорошо! Давно уже не были! - Параска быстро сбросила пальто, развязала платок. И, шустрая, засуетилась, заверещала - играла перед гостем, артистка: - Мы уже думали, что минуете нарочно!
- Да нет, времени не было…
- Слыхали позавчера, были в Алешниках. Ездили в Курени. Проехали мимо!
- Рано ехали…
- Не отговаривайтесь! - упрекнула Параска весело, шутливо. - Ну, а коли все же заехали, то вина ваша убавляется. Может, мы и простим вас! Простим? Правда, Ганна?
Ганна сказала сдержанно:
- Надо простить, наверно…
Она стояла возле двери на кухню, затаенная, с чуть скрытой горькой улыбкой.
А Параска вошла уже в новую роль, роль хозяйки.
- Хоть редко, да метко! Вовремя приехали! В самое время! У нас борщ как раз поспел! Борщ такой! - Параска аж закрыла глаза.
Башлыков пробормотал:
- Я на минутку только… Тороплюсь…
- Такого борща нигде не будет!.. А к нему еще драники! - Параска заговорщицки подмигнула Ганне, призывая поддержать ее.
Ганна неуверенно откликнулась:
- Правда, пообедайте…
- Ну вот, - как бы обрадовалась поддержке Параска, - подкрепитесь на дорогу! Тогда и поедете! Веселей в пути будет!
Башлыков спокойно, твердо отказался:
- Спасибо за приглашение. Только я пообедал уже. В "Коммунаре".
- Что вы там обедали! - притихла, не тая укора, Параска. А может, нарочно сделала вид, что обижена несговорчивостью гостя.
Башлыков впервые покровительственно улыбнулся.
- Не подбивайте, Параскева Андреевна! - Без усмешки уже, со значением объяснил снова: - Я на минуту. Ехать надо. - Добавил веселее: - Подвезти могу.
- Нет, спасибо, - ответила сердито Параска.
Она не скрывала, что обиделась на Башлыкова.
Башлыков, настороженно внимательный, еще раньше перехватил ее озабоченный взгляд. Казалось, она разгадала все, что тут произошло. Но виду не показывает.
Он тут же, однако, успокоил себя: не знает и не догадывается ни о чем. Просто ему, Башлыкову, теперь кажется, что всем, все известно.
После того, что произошло между ним и Ганной, Башлыков чувствовал себя перед Параской крайне неловко. Но он как мог скрывал это и, если глянуть со стороны, держался уверенно, уравновешенно, как и надлежало держаться такому уважаемому человеку.
Неудобно было, но надо держаться, как положено держаться.
- А вы?.. А вам не надо в Юровичи? - взглянул Башлыков, будто спокойно и равнодушно, на Ганну.
- Не… - В глазах ее мелькнуло беспокойство, почти страх.
Башлыков заметил, Ганна едва скрывала волнение. Стояла, сложив руки на груди, молча прислонившись к косяку двери. Прежде такая быстрая, легкая в движениях, она теперь хоть бы шелохнулась, застыла, неведомо чем прикованная. Внешняя ее холодность на редкость не соответствовала тому, что отражалось на ее лице, в глазах. Из глаз просто исходила, рвалась тревога. Слепой и тот, казалось, мог бы увидеть: сама не своя, что-то стряслось…
- Я пойду… - наконец повернулась, исчезла на кухне.
Башлыков, как и надлежало, задержался немного. Обязан был задержаться. Снял пальто, в котором все еще стоял, прошелся по комнате. Сказал несколько слов про то, где был эти два дня, что делал. Повел деловые расспросы о делах в Глинищах, о настроениях. Делал вид, что с озабоченностью и заинтересованностью слушает Параску. Потом заговорил о районных хлопотах, о том, какая опасная ситуация теперь в районе. После всего дал советы Параске относительно общественной ее работы. Говоря это, в своей обычной роли обрел наконец хоть на время какое-то равновесие, приглушил настороженность Параски.
Собравшись ехать, надев снова пальто, вышел к Ганне проститься. На Ганнином лице были прежние беспокойство, смятение. Рука, горячая, нервная, поспешно ответила на пожатие. Ганна не стала провожать. На двор, накинув жакетку, вышла одна Параска. Уже без прежней резвости, с обидой попрекнула его, что не остался обедать, просила не обходить их дом, заезжать. Он, поглощенный уже новыми делами, поблагодарил, пообещал, что будет наведываться. Если выпадет время.
Возок вынырнул из-за гумен; под скрип гужей неслышно поплыл в белое пустое поле. Сначала горел пережитым. Видел глаза ее, всю ее, не мог успокоиться: какая красивая! Просто черт знает что, ничего, кажется, подобного не видел! Как она тут выросла такая! В обыкновенной подслеповатой хатке! Чудо какое-то, и только! И красота, и достоинство! Ум какой светится! Удивился, как не разглядел этого в тот раз! Ослеп тогда от неудачи. Потом вспомнил, чувствуя, как в груди пламенеет: "К тебе приехал… Тебя увидеть хотел…" Слова эти, казалось, звучали в ушах. Особенно сильно, нетерпеливо: "Завтра… Как стемнеет… Выйди на дорогу…" Припоминал, как она кивнула, и будто не верил счастью…
Чем дальше, тем больше в душу вползало другое. Желанное, доброе омрачала незваная, непрошеная досада. Вспоминал с неловкостью, как встретился, разговаривал с Параской. Как бы услышал упрек себе: скрывал, лгал! Лгал, и Параска это понимала. Понимала, он теперь видел отчетливо, ясно. От этого на душе было просто мерзко. Пришло недовольство вообще собою: не удержался на уровне, скатился. Безвольным оказался. Податлив, выходит, слабоват. Свое, личное не пресек. Ненужное, непростительное в такое время. Любви захотелось!..
Внезапно снова заговорил рассудок: не надо было заезжать. Не надо было встречаться. Рассудок этот повел дальше: а может, остановиться, отказаться? Конечно, отказаться. Сказать, что не имеет времени, занят. И покончить с тем.
Но рядом было: какая красивая! Ее беспокойный взгляд, чувство близости. "Завтра… Как стемнеет…" Ненужное, оно приятно теплело в груди, манило. Теснило сердце ожиданием.
"Остановиться. Остановиться надо…" - думал он.