Глава четвертая
1
На дворе было свежо и тихо. Слегка мело.
Обошла школу, тропинкой, протоптанной ребятишками, выбралась за село. За гумна.
В поле, как глазом окинуть, белизна, чистота. Только поодаль ветряк крутил крылья. Ветер свежий, мягкий.
От загуменья к шляху вела дорога, вылизанная санными полозьями. Между ними снег, побитый копытами лошадей. И колеи, и следы копыт чуть припорошены свежим снегом.
Шла колеей. Идти было легко, только ноги иногда скользили. Тут, в поле, светлей стало на душе. Не надо было скрываться от Параски. Но не одну радость несла в себе, радость омрачалась неподвластными думами. Чувствовала себя так, как бы грех брала на душу, виноватой.
Она оправдывалась перед собой: не перед кем ей виниться! Нет! Вольная птица. Все ж если не виноватость, то неловкость некоторая грызла душу, и она подумала рассудительно: может, такое потому, что не девка уже. Что была, да сплыла пора на свидания бегать. Что надо бы уже жить, как живут солидные люди. За ум пора взяться. Что-то воспротивилось в ней: такая она уж, что ей и о счастье помечтать грех? Что же, для нее все кончено?
Не только радость пела в ней, хотя будто кто-то подгонял нетерпеливо, приманивал: быстрей, быстрей! Тайный голос нашептывал, омрачал, давил на плечи, цеплялся за ноги, остерегал: не беги, остановись, пока не поздно, вернись. Но, как ни досаждал голос разума, не то что вернуться, и остановиться уже не могла. А после Евхима, после всех тех не забытых еще оскорблений, издевательств как ей было остановиться, не бежать, если впереди сверкнула надежда. Как ей было остановиться, если звала надежда.
"Что будет, то будет!" - ударило в голову горячее, необузданное.
Слева среди поля затемнела рощица, Ганна вспомнила, ее называли так же, как деревню, Глинищи. Дальше, на монотонной белой равнине, долгий, со щербинами, виднелся строй старых берез. Шлях. Издалека заметила, навстречу из-за берез выскользнули сани. Лошадь быстро трусила, приближая какого-то к ней. Она всмотрелась и успокоилась: не он. Наверно, кто из глинищанских.
Пошла тише. Постаралась принять равнодушный вид. Когда подъехали, отступила с дороги, валенки увязли в снегу. В санях были трое: двое дядек и тетка. Дядька и тетка сидели, другой дядька лежал, уткнувшись головой в воротник, видать, пьяный.
- Куда ето против ночи? - крикнул во все горло тот, что правил конем.
Тетка недобро зыркнула из-под платка. Тот, что лежал, шелохнулся, но не поднялся. Не ждали ответа, проехали себе дальше.
Она снова выбралась на дорогу. С тем же сложным чувством пошла скользкой колеей дальше.
Вот и березы. Из-за березы взглянула в одну, другую сторону - никого. Поглядела еще со шляха. Пусто. Задело, стало грустно, досадно: должно быть, ошиблась. Бежала, спешила, дурная, а тут никого. Попробовала себя успокоить: рано еще.
Что делать? Не торчать же тут, на виду! Может, шляхом пойти навстречу? Нет, еще чего не хватало.
За шляхом начинался лес. Стой стороны, у березняка, темнел кустарник. Вон и протоптанная тропочка к нему. Свернула к заснеженным зарослям, переждать.
Тихо, зябко, метет немного. Сколько простояла, неизвестно, когда донеслось аккурат из Юровичей - раз-другой фыркнул конь. Сразу вся насторожилась, вскоре услышала, как поскрипывает упряжка. Когда скрип приблизился совсем, выглянула на дорогу и молниеносно укрылась за кустом. От неожиданности похолодела.
Надо ж такое! В санях горбился Евхим. Шапка была нахлобучена, воротник поднят, но она сразу узнала. Чуть не столкнулись! Притаилась в не очень густом кустарнике, ждала. Увидел или не увидел? Будто посмотрел в ее сторону. Нет, поехал дальше…
Уже когда миновал, выглянула совсем. Евхим ехал по дороге, все удаляясь. Вздохнула с облегчением: опасность миновала. От пережитого испуга не сразу дошло, что Евхим поехал не своей дорогой. На Курени поворот был дальше, он же свернул тут, на Глинищи. Где школа.
В школу наведаться решил? Глядела вслед саням уже с другим беспокойством: заедет, дознается, чего доброго, кинется сюда… Не, не кинется, успокоила, убедила себя. Не вернется. Параска не скажет. Пошлет, не иначе, в другую сторону…
Чуть опомнившись, почувствовала, начали мерзнуть колени. Холод все больше забирал, залезал в валенки. Она притоптывала, била валенком о валенок. Как медленно тянется время, как медленно темнеет, темь как-то осторожно, несмело наступает. И тишина, от которой ломит в ушах. А на дороге ни звука.
Рано пришла, подумала она. Сказал же: "Как стемнеет". Точно оправдываясь, разговорилась с ним в мыслях, объясняла: пришлось раньше выйти. Не очень-то приятно идти впотьмах. Одной в поле. Да и от Параски избавиться хотелось пораньше…
Потемнело уже. Можно и выйти на шлях. Стала около березы, спряталась за нею от ветра, прислушалась. Ни звука. Одни березы чуть слышно шумят. И метет снегом. Дороги почти не видать.
А может, и не приедет, осенило вдруг. Может, напрасно она бежала, попусту мерзнет тут в темноте, дурная. Может, только так себе сказал, а она и поверила, прибежала. Это, однако, не очень беспокоило, думала об этом словно невзначай. Сомнения эти исчезли мгновенно, их отогнало сильное, упорное: нет, не так себе сказал. Хотел встретиться, сама видела. Может, решила, неувязка какая вышла. Не сумел почему-то, дело срочное. Не то с упреком себе, не то с сочувствием подумала: есть когда ему заниматься этим.
Мело, и шумели березы, нудно, безнадежно. На дороге ни души. Но вот сквозь метель и темень разглядела коня, когда он подошел уже чуть ли не вплотную. За конем увидела темный возок и человека. И конь, и возок двигались неслышно, медленно.
Было видно, возница придерживал коня. Он был один и как будто приглядывался. Снова охватило волнение. Сильно забилось сердце. Прижалась к березе ближе. Возок проехал потихоньку, потом вернулся, остановился. Он. Пусть постоит, пусть подождет, подумала вдруг горделиво.
Он постоял минуту, стал разворачивать коня на дорогу к школе. Навстречу ей.
Она оторвалась от березы, шагнула на шлях. Несмело окликнула:
- Эй, дядько!
Он повернул коня к ней, подъехал. Спрыгнув с возка, поздоровался.
2
- А я уже решил… - проговорил Башлыков весело, о издевкой над собой. Но спохватился, сказал торжественно: - Ну, с Новым годом.
- И вас также!
Видела, рад. От волнения сначала молчал, не находил слов.
- Давно тут?
- Не. Только что. - Какой недотепой показалась бы ему она, если бы призналась, как рано прибежала, как дрогла здесь. Как могла скрывала радость, старалась быть спокойной. Попросил, ну и пришла. И всего-то.
- Не замерзла?
Она едва сдерживала дрожь.
- Не.
Башлыков еще помолчал. Догадалась, думает о чем-то. Потом он предложил:
- Садись.
Сказал не очень уверенно. Не знал, наверно, что делать. Она села в возок. Под ней были кожух, сено. Он зашел с другой стороны возка, сел рядом.
- Поедем, - сказал веселей, чем надо было. Как бы подбадривая не только ее, но и себя.
Снова отметила уже известное ей: он не такой с ней важный, железный, как на людях. Деликатный и даже будто растерянный. Как бы смущается и не хочет, чтоб заметила. Как хлопец. Ей это нравилось.
Башлыков дернул вожжами. Хотел ехать по шляху. Она остановила:
- Лучше сюда… В лес…
Когда он повернул коня, больше из-за того, чтобы не молчать, добавила по-дружески, тихо:
- Дорога тут тихая… Тут днем мало кто… А теперь…
Ее неудержимо захватило волнение. Звенело в голове, колотилось сердце, чуть не колотило всю ее. Счастье или призрак счастья, что из того, завладели ею. Даже если бы ожидала ее погибель, все равно Ганна непременно пришла бы, кинулась, не раздумывая, не жалея.
Самое невероятное было в том, что, она чувствовала, и он тоже волнуется. И у него то же самое, как и у нее. И что, хоть только сидят рядом, они будто одно целое. В тишине этой, во тьме, в лесу, ночью. В возке, в котором они одни. И оттого, что он молчит, так бережно относится к ней, это их единство ощущалось еще острее.
- Придержи! Давай постоим, - попросила она, когда проехали немного. Сказала тихо, смущенно, будто боялась нарушить что-то. Будто заговорщица.
Почему-то хотелось стоять. Стоять среди тихого, с еле угадываемым шорохом леса и молчать. Молчать, как эти зачарованные затаившиеся деревья.
- Ты замерзла, - заметил, что она дрожит.
- Не, ничего…
Он достал кожух, накрыл ей плечи, прикрыл колени. Заботливо и нежно. Опасливо насторожилась - а ну обнимать станет, прижимать. Почему-то очень не хотелось сейчас этого. Не разрушить бы то хорошее, что полнило ее. И рада была, обошелся с уважением.
Отметила только, рука на миг задержалась на ее коленях. Долговато укрывал ей колени. Но оторвал руку.
- Я ненадолго, - сказала она.
Сказала неизвестно почему. Кто ей не давал тут быть долго? Сама себе будто приказала. Будто боялась чего-то, если останется подольше.
- Я тоже, - и добавил озабоченно: - Собрание в Загалье.
Заметила, чем-то недоволен. Не поняла, чем. Что-то он далеко в мыслях. И весь он, пригляделась, далекий. Нет, не ровня они, чужие. Подумала с упреком о себе: что еще придумала! На что надеялась! Чего пришла! Едва сдержалась.
- Есть у вас хоть часок для себя? - спросила небрежно, недобро.
- Теперь времени мало, - ответил он. - Теперь не до личных дел.
- Как же жить так?
- Горячая пора у нас теперь. Ответственная.
Он сказал искренне, просто, с надеждой, что она поймет, посочувствует ему. Она вспомнила вдруг то давнее собрание в школе. Пожалела его, но близость, которую так остро ощущала, не вернулась. Какое-то время помолчали, рядом разные, далекие.
Он, видимо, уловил эту отчужденность, она ему, конечно, была неприятна, но он не сделал ничего, чтоб развеять ее. Или неискушен в таких делах. Очень могло быть, что и не знал, как держаться, о чем говорить.
- Как ты живешь? - повернулся к ней. С трудом произнес "ты".
- Так и живу…
Сказала нарочно вызывающе, беспечно.
- Надо выходить на дорогу, - посоветовал. - На свою. Настоящую.
- Где она, та моя? - спросила с горечью, дерзко.
Он не откликнулся на ее дерзость, сказал серьезно, протестующе:
- У тебя хорошие способности. Ты многого можешь достигнуть.
- Аге! - подхватила она насмешливо. - С моей-то грамотой.
- Сколько ее у тебя?
- А нисколечки!
- Совсем не училась?
- Училась и долго. Только не тому, что некоторые. Коров доить, на кроснах ткать.
- Надо учиться.
Теперь он нашел себя. И говорил, и держался уверенно. И, похоже было, доволен своей ролью. Сильного, опытного. Мужчины!
- Теперь всюду требуются грамотные. На любом заводе. В артелях. Да и в колхозах. У вас же в школе кружок есть!
- Есть.
- А что ж не учишься!
- Попробую.
- Надо.
Он помолчал. Ганне показалось, о ней, может, думает: вот с какой темнотой связался. В душе вскинулось заносчивое: не все счастье в вашей грамоте. Своя грамота есть. "Связался!" Недолго и развязаться. Никто не набивается. Он вдруг ошеломил:
- А то, может, в местечко давай? - Опережая ее вопрос, добавил: - В местечке легче будет учиться.
Она представила себе местечко, чистое, нарядное, себя в нем, приодетую, незнакомую. Местечко было, что там ни думай, чем-то недостижимым, оно тянуло. И слова Башлыкова манили, аж закружилась голова в предчувствии неизвестного, прекрасного.
Она постаралась скрыть свой нелепый, казалось, восторг, сказала холодно, с усмешечкой:
- Что же я делать-то буду!
- У нас артели там, - ответил Башлыков спокойно, уверенно. - Работницей можно устроить. Сначала подучиться надо, конечно. Побудешь ученицей. А там мастером станешь! Рабочий класс, можно сказать. Ну, а затем и дальше можно пойти. Оттуда все дороги тебе открыты.
- Гляди! Так уже все просто! - хмыкнула она про себя, хоть от слов этих еще кружилась голова.
- Не просто, но не так страшно, как думаешь. - Он, чувствовала, злился на ее недоверие. Заговорил горячо: - Я, ты думаешь, с чего начинал? С того же, можно сказать, что и ты. Расписаться едва умел! Но решил: возьмусь, одолею все! И взялся! Кружки, курсы, комсомол! Работа и самообразование! И добился!
- Дак то вы! - запротестовала она.
- Главное, захотеть, проявить настойчивость. И всего добьешься! Ты сможешь, я вижу!
Через несколько минут он вдруг прервал разговор, сказал резко:
- Ну, мне надо ехать. Дела ждут.
- Надо дак надо, - согласилась она не без тайного сожаления.
Он повернул коня, дернул вожжи. Возок легко, неслышно поплыл к шляху, пересек дорогу. Когда по сторонам уже пошла серая гладь поля, предложил:
- Завтра выберусь, чтоб подольше. Сможешь?
- Приду.
- Туда же?
- Добре.
3
Башлыков подвез ее до гумен и сразу повернул. Скоро возок его исчез в темноте.
Она прошла несколько шагов и остановилась на тропинке, охваченная смутным волнением. Стояла одна среди потемневшего поля, между загуменьем и школой, в тишине, которую вспарывали лишь пьяные голоса, долетающие откуда-то из села. Там пробовали петь. Она не думала ни о чем, не пыталась разобраться в том, что произошло. Как будто понимала, что ни к чему теперь эти думки, не додумается все равно ни до чего.
Просто хотелось постоять одной, побыть наедине с собой. Побыть под этим прояснившимся небом, с которого перестало сыпать снежной пылью. Тешиться холодным ветром, что обвевал, свежил лицо, радоваться ощущению свободы, простору, которые так милы теперь ее душе.
Может, после Башлыкова неприятно будет увидеть Параску. Может, и такое будет. Но она не думала об этом. Не хотелось думать ни о чем. Наслаждалась ночью, тишиной, свободой.
Неохотно побрела к школе. Окно в Параскиной комнате светилось, и вновь пришла виноватость. Все же неловко вышло, не просто будет видеться с Параской, смотреть в глаза ей. Мелькнуло: лучше б она спала уже. Чтоб не встретиться сейчас, не срамиться.
Напряженность была, когда замедляя шаги, переступила полоску света из Параскиной комнаты. Ждала, вот выйдет из дверей сама, поглядит, поймет все. Не вышла. На кухне Ганна нащупала лампу, зажгла больше для того, чтобы приглушить сумятицу в душе, стала перетирать чистую посуду, переставлять то, что стояло уже на месте.
Вела себя так, будто вернулась из села, ходила проведать. Параска все не показывалась, корпит, наверно, над своими тетрадками. Или, может, понимает все и не хочет досаждать. Ганна как бы чувствовала осуждение, которое унижало, ранило ее гордость.
Постепенно возвращалось спокойствие, возвращалась и уверенность. Даже захотелось уже взглянуть ей в глаза. Пусть не думает о ней, Ганне, чего не следует!
Смело открыла дверь.
- Портишь глаза все? - сказала почти с вызовом.
Параска неохотно оторвалась от стола. Но встретила неожиданно довольной, даже счастливой улыбкой.
- Пьеску выкопала! Такая смешная! Смеху будет на все Глинищи! Тут одна ролька есть вдовы-барыни! Хочешь, дам тебе по знакомству?
- Нашла, о чем, - упрекнула Ганна.
- Нет, я серьезно! Соглашайся, пока не поздно! А то передумаю, сама возьму! Завидная ролька! Карьеру можно сделать мигом! Сразу прославленной артисткой стать! На все Глинищи прогремишь! Ну?
- Хватит мне той славы, что есть уже.
- Вот чудачка! Удачи своей не берешь! Ну, что ж, я предложила! Дело твое! Кусай потом локти себе! - Параска помолчала, почти не меняя тона, сказала - Заезжал твой бывший. - "Бывший" сказала с нажимом.
- Говорил что? - не скрыла тревоги.
- Нет, ничего. Посмотреть захотел! Соскучился!
- И не подождал!
Поговорили еще в том же духе. Параска вдруг с какой-то решимостью отчаяния предложила:
- Давай гульнем! Первый же день нового года как-никак. Не будет же больше первого!
…Вчера был вечер в школе. Полно мужиков, баб, учеников. Как всегда, и в классах, и в коридорах, и под окнами. Доклад был Параскин про новый год, ученики группками и по отдельности пели песни, читали стихи. Поставили и пьесу маленькую. Поздно начали и поздно кончили, за полночь. Параска, счастливая и утомленная, поздравила Ганну и завалилась спать…
Параска вдруг забегала, кинулась в угол, где стоял шкаф с одеждой, выхватила оттуда бутылочку, которая блеснула густо-красным.
- О! Наливка вишневая!
- Галина Ивановна спит уже, - попробовала угомонить ее Ганна.
- Ну, так мы тут!
Параска смела со стола книжки, журналы, тетрадки, поставила бутылку. Ганна поспешила на кухню. Стараясь не шуметь, второпях принесла что было закусить. Как знала, с утра приготовила студень. Так что закуски оказалось достаточно.
- Ну вот! - И слова, и взгляд Параски говорили, что она добилась того, чего хотела. С пониманием важности момента подняла чарку с наливкой, стукнула ее о Ганнину. - Чтоб добрый был год!
- Хорошо бы.
- Да и не год. Десятилетие начинается, - сказала Параска задумчиво. - Десять лет… Какими они будут?
Она тут же смахнула грусть: не для того сели за праздничный стол. И говорила, и держалась весело, по-дружески, вида не подала, что в обиде на Ганну. Наоборот, подчеркивала, что желает Ганне только добра.
Ганна видела, что доброжелательность ее от души, и ей становилось все легче, вольнее. Наконец разошлись так, что друг друга со смехом сдерживали, напоминали: Галина Ивановна спит.
Спать ложились веселые, довольные вечером, друг дружкой.
В кровати, в темноте, Ганна почувствовала, как все поплыло. Забрала, захмелила сладкая Параскина наливка. Во хмелю Ганне чудилась дорога среди белого поля, пустой шлях, Башлыков в возке. Видела и себя рядом с ним так явственно, будто и вправду сейчас сидела там с ним. Память воскресила их разговор, послышались, заволновали его слова: "Надо учиться!.. А может, в местечко давай? Там легче будет учиться… У нас артели там… Оттуда тебе все дороги открыты… Я сам с того начинал. Расписаться не умел… Главное… проявить настойчивость. И всего добьешься!.. Ты сможешь, я вижу!.." Слушая это, полнилась неукротимым, радостным волнением. Представила себя, незнакомую, чисто одетую, статную, в местечке, в Юровичах. Не одна была там, с ним! Совсем уже городская, такая грамотная, как Параска. Мечты эти неотступно пыталось сломать недоверие: "Навоображала себе бог знает чего! Так это все просто!" И все же видела местечко и себя в нем и Башлыкова, и голова кружилась от неисполнимого, что чудилось уже как реальное. "Новый год, - пронеслось в мыслях, - принес важное. Новое начинается. Началось!.." Чувствовала, как бы разорвалось или вот-вот разорвется все, что опутывало, связывало ее.
И вдруг холодком обдало: знает ли он про Евхима? Что у нее такой муж, из такой семьи. А если не знает и доведается, то что скажет? Но это развеялось легко: мало ли кто был ее мужем! Что было - сплыло.