- Как у вас, Люба, с одеждой - наверно, пообносились?
- В старом ходили, а теперь обновки будем справлять, - улыбнулась Любовь Васильевна. - Я чинила на детях, что было на них, и твой костюм, двое твоих штанов и все белье твое перешила на них. Знаешь, лишних денег у нас не было, а детей надо одевать.
- Правильно сделала, - сказал Иванов, - детям ничего не жалей.
- Я не жалела, и пальто продала, что ты мне купил, теперь хожу в ватнике.
- Ватник у нее короткий, она ходит - простудиться может, - высказался Петрушка.
- Я кочегаром в баню поступлю, получку буду получать и справлю ей пальто. На базаре торгуют на руках, я ходил приценялся, есть подходящие…
- Без тебя, без твоей получки обойдемся, - сказал отец.
После обеда Настя надела на нос большие очки и села у окна штопать материны варежки, которые мать надевала теперь под рукавицы на работе, - уже холодно стало, осень во дворе. Петрушка глянул на сестру и осерчал на нее:
- Ты чего балуешься, зачем очки дяди Семена одела?..
- А я через очки гляжу, а не в них.
- Еще чего! Я вижу! Вот испортишь глаза и ослепнешь, а потом будешь иждивенкой всю жизнь проживать и на пенсии. Скинь очки сейчас же, я тебе говорю! И брось варежки штопать, мать сама заштопает или я сам возьмусь, когда отделаюсь. Бери тетрадь и пиши палочки - забыла уж, когда занималась!
- А Настя что - учится? - спросил отец.
Мать ответила, что нет еще, она мала, но Петрушка велит Насте каждый день заниматься, он купил ей тетрадь, и она пишет палочки. Петрушка еще учит сестру счету; складывая и вычитая перед нею тыквенные семена, а буквам Настю учит сама Любовь Васильевна.
Настя положила варежку и вынула из ящика комода тетрадь и вставочку с пером, а Петрушка, оставшись доволен, что все исполняется по порядку, надел материн ватник и пошел во двор колоть дрова на завтрашний день; наколотые дрова Петрушка обыкновенно приносил на ночь домой и складывал их за печь, чтобы они там подсохли и горели затем более жарко и хозяйственно.
Вечером Любовь Васильевна рано собрала ужинать. Она хотела, чтобы дети пораньше уснули и чтобы можно было наедине посидеть с мужем и поговорить с ним. Но дети после ужина долго не засыпали; Настя, лежащая на деревянном диване, долго смотрела из-под одеяла на отца, а Петрушка, легший на русскую печь, где он всегда спал и зимой и летом, ворочался там, кряхтел, шептал что-то и не скоро еще угомонился. Но наступило позднее время ночи, и Настя закрыла уставшие глаза, а Петрушка захрапел на печке.
Петрушка спал чутко и настороженно: он всегда боялся, что ночью может что-нибудь случиться и он не услышит - пожар, залезут воры-разбойники или мать забудет затворить дверь на крючок, а дверь ночью отойдет, и все тепло выйдет наружу. Нынче Петрушка проснулся от тревожных голосов родителей, говоривших в комнате рядом с кухней. Сколько было времени
- полночь или уже под утро - он не знал, а отец с матерью не спали.
- Алеша, ты не шуми, дети проснутся, - тихо говорила мать. - Не надо его ругать, он добрый человек, он детей твоих любил…
- Не нужно нам его любви, - сказал отец. - Я сам люблю своих детей… Ишь ты, чужих детей он полюбил! Я тебе аттестат присылал, и ты сама работала, - зачем тебе он понадобился, этот Семен Евсеич? Кровь, что ль, у тебя горит еще… Эх ты, Люба, Люба! А я там думал о тебе другое. Значит, ты в дураках меня оставила…
Отец замолчал, а потом зажег спичку, чтобы раскурить трубку.
- Что ты, Алеша, что ты говоришь! - громко воскликнула мать. - Детей ведь я выходила, они у меня почти не болели и на тело полные…
- Ну и что же!.. - говорил отец. - У других по четверо детей оставалось, а жили неплохо, и ребята выросли не хуже наших. А у тебя вон Петрушка что за человек вырос - рассуждает, как дед, а читать небось забыл.
Петрушка вздохнул на печи и захрапел для видимости, чтобы слушать дальше. "Ладно, - подумал он, - пускай я дед, тебе хорошо было на готовых харчах".
- Зато он все самое трудное и важное в жизни узнал! - сказала мать. - А от грамоты он тоже не отстанет.
- Кто он такой, этот твой Семен? Хватит тебе зубы мне заговаривать, - серчал отец.
- Он добрый человек.
- Ты его любишь, что ль?
- Алеша, я мать двоих детей…
- Ну дальше! Отвечай прямо!
- Я тебя люблю, Алеша. Я мать, а женщиной была давно, с тобой только, уже забыла когда.
Отец молчал и курил трубку в темноте.
- Я по тебе скучала, Алеша… Правда, дети при мне были, но они тебе не замена, и я все ждала тебя, долгие страшные годы, мне просыпаться утром не хотелось.
- А кто он по должности, где работает?
- Он служит по снабжению материальной части на нашем заводе.
- Понятно. Жулик.
- Он не жулик. Я не знаю… А семья его вся погибла в Могилеве, трое детей было, дочь уже невеста была.
- Неважно, он взамен другую, готовую семью получил - и бабу еще не старую, собой миловидную, так что ему опять живется тепло.
Мать ничего не ответила. Наступила тишина, но вскоре Петрушка расслышал, что мать плакала.
- Он детям о тебе рассказывал, Алеша, - заговорила мать, и Петрушка расслышал, что в глазах ее были большие остановившиеся слезы. - Он детям говорил, как ты воюешь там за нас и страдаешь… Они спрашивали у него: а почему? - а он отвечал им, потому что ты добрый…
Отец засмеялся и выбил жар из трубки.
- Вот он какой у вас - этот Семен-Евсей. И не видел меня никогда, а одобряет. Вот личность-то!
- Он тебя не видел. Он выдумывал нарочно, чтоб дети не отвыкли от тебя и любили отца.
- Но зачем, зачем ему это? Чтоб тебя поскорее добиться?.. Ты скажи, что ему надо было?
- Может быть, в нем сердце хорошее, Алеша, поэтому он такой. А почему же?
- Глупая ты, Люба. Прости ты меня, пожалуйста. Ничего без расчета не бывает.
- А Семен Евсеич часто детям приносил что-нибудь, каждый раз приносил то конфеты, то муку белую, то сахар, а недавно валенки Насте принес, но они не годились - размер маленький. А самому ему ничего от нас не нужно. Нам тоже не надо было, мы бы, Алеша, обошлись, мы привыкли, но он говорит, что у него на душе лучше бывает, когда он заботится о других, тогда он не так сильно тоскует о своей мертвой семье. Ты увидишь его - это не так, как ты думаешь…
- Все это чепуха какая-то! - сказал отец. - Не задуривай ты меня… Скучно мне, Люба, с тобою, а я жить еще хочу.
- Живи с нами, Алеша…
- Я с вами, а ты с Сенькой-Евсейкой будешь?
- Я не буду, Алеша. Он больше к нам никогда не придет, я скажу ему, чтобы он больше не приходил.
- Так, значит, было, раз ты больше не будешь?.. Эх, какая ты, Люба, все вы женщины такие.
- А вы какие? - с обидой спросила мать. - Что значит - все мы такие? Я не такая… Я работала день и ночь, мы огнеупоры делали для кладки в паровозных топках. Я стала на лицо худая, всем чужая, у меня нищий милостыни просить не станет… Мне тоже было трудно, и дома дети одни. Я приду, бывало, дома не топлено, не варено ничего, темно, дети тоскуют, они не сразу хозяйствовать сами научились, как теперь, Петрушка тоже мальчиком был… И стал тогда ходить к нам Семен Евсеевич. Придет - и сидит с детьми. Он ведь живет совсем один. "Можно, - спрашивает меня, - я буду к вам в гости ходить, я у вас отогреюсь?" Я говорю ему, что у нас тоже холодно и у нас дрова сырые, а он мне отвечает: "Ничего, у меня вся душа продрогла, я хоть возле ваших детей посижу, а топить печь для меня не нужно". Я сказала - ладно, ходите пока: детям с вами не так боязно будет. Потом я тоже привыкла к нему, и всем нам было лучше, когда он приходил. Я глядела на него и вспоминала тебя, что ты есть у нас… Без тебя было так грустно и плохо; пусть хоть кто-нибудь приходит, тогда не так скучно бывает и время идет скорее. Зачем нам время, когда тебя нет!
- Ну дальше, дальше что? - поторопил отец.
- Дальше ничего. Теперь ты приехал, Алеша.
- Ну что ж, хорошо, если так, - сказал отец. - Пора спать.
Но мать попросила отца:
- Обожди еще спать. Давай поговорим, я так рада с тобой.
"Никак не угомонятся, - думал Петрушка на печи, - помирились, и ладно; матери на работу надо рано вставать, а она все гуляет - обрадовалась не вовремя, перестала плакать-то".
- А этот Семен любил тебя? - спросил отец.
- Обожди, я пойду Настю накрою, она раскрывается во сне и зябнет.
Мать укрыла Настю одеялом, вышла в кухню и приостановилась возле печи, чтобы послушать - спит ли Петрушка. Петрушка понял мать и начал храпеть. Затем мать ушла обратно, и он услышал ее голос:
- Наверно, любил. Он смотрел на меня умильно, я видела, а какая я - разве я хорошая теперь? Несладко ему было, Алеша, и кого-нибудь надо было ему любить.
- Ты бы его хоть поцеловала, раз уж так у вас задача сложилась, - по-доброму произнес отец…
- Ну вот еще! Он меня сам два раза поцеловал, хоть я и не хотела.
- Зачем же он так делал, раз ты не хотела?
- Не знаю. Он говорил, что забылся и жену вспомнил, а я на жену его немножко похожа.
- А он на меня тоже похож?
- Нет, не похож. На тебя никто не похож, ты один, Алеша.
- Я один, говоришь? С одного-то счет и начинается: один, потом два.
- Так он меня только в щеку поцеловал, а не в губы.
- Это все равно - куда.
- Нет, не все равно, Алеша… Что ты понимаешь в нашей жизни?
- Как что? Я всю войну провоевал, я смерть видел ближе, чем тебя…
- Ты воевал, а я по тебе здесь обмирала, у меня руки от горя тряслись, а работать надо было с бодростью, чтоб детей кормить и государству польза против неприятелей-фашистов.
Мать говорила спокойно, только сердце ее мучилось, и Петрушке было жалко мать: он знал, что она научилась сама обувь чинить себе и ему с Настей, чтобы дорого не платить сапожнику, и за картошку исправляла электрические печки соседям.
- И я не стерпела жизни и тоски по тебе, - говорила мать. - А если бы стерпела, я бы умерла, я знаю, что я бы умерла тогда, а у меня дети… Мне нужно было почувствовать что-нибудь другое, Алеша, какую-нибудь радость, чтоб я отдохнула. Один человек сказал, что он любит меня, и он относился ко мне так нежно, как ты когда-то давно…
- Это кто, опять Семен-Евсей этот? - спросил отец.
- Нет, другой человек. Он служит инструктором райкома нашего профсоюза, он эвакуированный…
- Ну черт с ним, что он такой! Так что случилось-то, утешил он тебя?
Петрушка ничего не знал про этого инструктора и удивился, почему он не знал его. "Ишь ты, а мать наша тоже бедовая", - прошептал он сам себе.
Мать сказала отцу в ответ:
- Я ничего не узнала от него, никакой радости, и мне было потом еще хуже. Душа моя потянулась к нему, потому что она умирала, а когда он стал мне близким, совсем близким, я была равнодушной, я думала в ту минуту о своих домашних заботах и пожалела, что позволила ему быть близким. Я поняла, что только с тобою я могу быть спокойной, счастливой и с тобой отдохну, когда ты будешь близко. Без тебя мне некуда деться, нельзя спасти себя для детей… Живи с нами, Алеша, нам хорошо будет!
Петрушка расслышал, как отец молча поднялся с кровати, закурил трубку и сел на табурет.
- Сколько раз ты встречалась с ним, когда бывала совсем близкой? - спросил отец.
- Один только раз, - сказала мать. - Больше никогда не было. А сколько нужно?
- Сколько хочешь, дело твое, - произнес отец. - Зачем же ты говорила, что ты мать наших детей, а женщиной была только со мной, и то давно…
- Это правда, Алеша…
- Ну как же так, какая тут правда? Ведь с ним ты тоже была женщиной?
- Нет, не была я с ним женщиной, я хотела быть и не могла… Я чувствовала, что пропадаю без тебя, мне нужно было - пусть кто-нибудь будет со мной, я измучилась вся, и сердце мое темное стало, я детей своих уже не могла любить, а для них, ты знаешь, я все стерплю, для них я и костей не пожалею!..
- Обожди! - сказал отец. - Ты же говоришь - ошиблась в этом новом своем Сеньке-Евсейке, ты никакой радости будто от него не получила, а все-таки не пропала и не погибла, целой осталась?
- Я не пропала, - прошептала мать, - я живу.
- Значит, и тут ты мне врешь. Где же твоя правда?
- Не знаю, - шептала мать. - Я мало чего знаю.
- Ладно. Зато я знаю много, я пережил больше, чем ты, - проговорил отец. - Стерва ты, и больше ничего.
Мать молчала. Отец, слышно было, часто и трудно дышал.
- Ну вот я и дома, - сказал он. - Войны нет, а ты в сердце ранила меня… Ну что ж, живи теперь с Сенькой и Евсейкой! Ты потеху, посмешище сделала из меня, а я тоже человек, а не игрушка…
Отец начал в темноте одеваться и обуваться. Потом он зажег керосиновую лампу, сел за стол и завел часы на руке.
- Четыре часа, - сказал он сам себе. - Темно еще. Правду говорят, баб много, а жены одной нету.
Стало тихо в доме. Настя ровно дышала во сне на деревянном диване. Петрушка приник к подушке на теплой печи и забыл, что ему нужно храпеть.
- Алеша! - добрым голосом сказала мать. - Алеша, прости меня.
Петрушка услышал, как отец застонал и как потом хрустнуло стекло; через щели занавески Петрушка видел, что в комнате, где были отец и мать, стало темнее, но огонь еще горел. "Он стекло у лампы раздавил, - догадался Петрушка, - стекол нету нигде".
- Ты руку себе порезал, - сказала мать. - У тебя кровь течет, возьми полотенце в комоде.
- Замолчи! - закричал отец на мать. - Я голоса твоего слышать не могу… Буди детей, буди сейчас же!.. Буди, тебе говорят! Я им расскажу, какая у них мать! Пусть они знают!
Настя вскрикнула от испуга и проснулась:
- Мама! - позвала она. - Можно, я к тебе?
Настя любила приходить ночью к матери на кровать и греться у нее под одеялом.
Петрушка сел на печи, опустил ноги вниз и сказал всем:
- Спать пора! Чего вы разбудили меня? Дня еще нету, темно во дворе! Чего вы шумите и свет зажгли?
- Спи, Настя, спи, рано еще, я сейчас сама к тебе приду, - ответила мать. - И ты, Петрушка, не вставай, не разговаривай больше.
- А вы чего говорите? Чего отцу надо? - заговорил Петрушка.
- А тебе какое дело - чего мне надо! - отозвался отец. - Ишь ты, сержант какой!
- А зачем ты стекло у лампы раздавливаешь? Чего ты мать пугаешь? Она и так худая, картошку без масла ест, масло Настьке отдает.
- А ты знаешь, что мать делала тут, чем занималась? - жалобным голосом, как маленький, вскричал отец.
- Алеша! - кротко обратилась Любовь Васильевна к мужу.
- Я знаю, я все знаю! - говорил Петрушка. - Мать по тебе плакала, тебя ждала, а ты приехал, она тоже плачет. Ты не знаешь!
- Да ты еще не понимаешь ничего! - рассерчал отец. - Вот вырос у нас отросток.
- Я все дочиста понимаю, - отвечал Петрушка с печки. - Ты сам не понимаешь. У нас дело есть, жить надо, а вы ругаетесь, как глупые какие…
Петрушка умолк; он прилег на свою подушку и нечаянно, неслышно заплакал.
- Большую волю дома взял, - сказал отец. - Да теперь уж все равно, живи здесь за хозяина…
Утерев слезы, Петрушка ответил отцу:
- Эх ты, какой отец, чего говоришь, а сам старый и на войне был… Вон пойди завтра в инвалидную кооперацию, там дядя Харитон за прилавком служит, он хлеб режет, никого не обвешивает. Он тоже на войне был и домой вернулся. Пойди у него спроси, он все говорит и смеется, я сам слышал. У него жена Анюта, она на шофера выучилась ездить, хлеб развозит теперь, а сама добрая, хлеб не ворует. Она тоже дружила и в гости ходила, ее угощали там. Этот знакомый ее с орденом был, он без руки и главным служит в магазине, где по единичкам промтовар выбрасывают…
- Чего ты городишь там, спи лучше, скоро светать начнет, - сказала мать.
- А вы мне тоже спать не давали… Светать еще не скоро будет. Этот без руки сдружился с Анютой, стало им хорошо житься. А Харитон на войне жил. Потом Харитон приехал и стал ругаться с Анютой. Весь день ругается, а ночью вино пьет и закуску ест, а Анюта плачет, не ест ничего. Ругался-ругался, потом уморился, не стал Анюту мучить и сказал ей: "Чего у тебя один безрукий был, ты дура-баба, вот у меня без тебя и Глашка была, и Апроська была, и Маруська была, и тезка твоя, Нюшка, была, и еще надобавок Магдалинка была". А сам смеется, и тетя Анюта смеется, потом она сама хвалилась - Харитон еще хороший, лучше нигде нету, он фашистов убивал, и от разных женщин ему отбоя нету. Дядя Харитон все нам в лавке рассказывает, когда хлеб поштучно принимает. А теперь они живут смирно, по-хорошему. А дядя Харитон опять смеется, он говорит: "Обманул я свою Анюту, никого у меня не было - ни Глашки не было, ни Нюшки, ни Апроськи не было, и Магдалинки надобавок не было, солдат
- сын отечества, ему некогда жить по-дурацки, его сердце против неприятеля лежит. Это я нарочно Анюту напугал…" Ложись спать, отец, потуши свет, чего огонь коптит без стекла…
Иванов с удивлением слушал историю, что рассказывал его Петрушка. "Вот сукин сын какой! - размышлял отец о сыне. - Я думал, он и про Машу мою скажет сейчас…"
Петрушка сморился и захрапел; он уснул теперь по правде.
Проснулся он, когда день стал совсем светлый, и испугался, что долго спал, ничего не сделал по дому с утра.
Дома была одна Настя. Она сидела на полу и листала книжку с картинками, которую давно еще купила ей мать. Она ее рассматривала каждый день, потому что другой книги у нее не было, и водила пальчиком по буквам, как будто читала.
- Чего книжку с утра пачкаешь? Положь ее на место! - сказал Петрушка сестре. - Где мать-то, на работу ушла?
- На работу, - тихо ответила Настя и закрыла книгу.
- А отец куда делся? - Петрушка огляделся по дому, в кухне и в комнате. - Он взял свой мешок?
- Он взял свой мешок, - сказала Настя.
- А что он тебе говорил?
- Он не говорил, он в рот меня и в глазки поцеловал.
- Так-так, - сказал Петрушка и задумался. - Вставай с пола, - велел он сестре, - дай я тебя умою почище и одену, мы с тобой на улицу пойдем…
Их отец сидел в тот час на вокзале. Он уже выпил двести граммов водки и пообедал с утра по талону на путевое довольствие. Он еще ночью окончательно решил уехать в тот город, где оставил Машу, чтобы снова встретить ее там и, может быть, уже никогда не разлучаться с нею. Плохо, что он много старше этой дочери пространщика, у которой волосы пахли природой. Однако там видно будет, как оно получится, вперед нельзя угадать. Все же Иванов надеялся, что Маша хоть немножко обрадуется, когда снова увидит его, и этого будет с него достаточно: значит, и у него есть новый близкий человек, и притом прекрасный собою, веселый и добрый сердцем. А там видно будет!
Вскоре пришел поезд, который шел в ту сторону, откуда только вчера прибыл Иванов. Он взял свой вещевой мешок и пошел на посадку. "Вот Маша не ожидает меня, - думал Иванов.
- Она мне говорила, что я все равно забуду ее и мы никогда с ней не увидимся, а я к ней еду сейчас навсегда".
Он вошел в тамбур вагона и остался в нем, чтобы, когда поезд пойдет, посмотреть в последний раз на небольшой город, где он жил до войны, где у него рожались дети… Он еще раз хотел поглядеть на оставленный дом; его можно разглядеть из вагона, потому что улица, на которой стоит дом, где он жил, выходит на железнодорожный переезд, и через тот переезд пойдет поезд.