Вот сошлись с передовыми отрядами врага - легко и уверенно сбросили их назад. Крепла вера в себя. Вот снова ударилась с грудью грудь - и снова отшибли вспять. Выросла вера в огромную силу. Вот первые трофеи, первые партии пленных, вот вести, что к нам перешел неприятельский полк, что дрогнул враг по всему фронту…
Вот они, первые вестники побед. О, какой радостью прокатились по красным полкам эти громовые раскаты первых победных дней! Все настойчивей, стремительней мчит вперед неудержимая красная лава. Уже за нами Бугуруслан, за нами Белебей, Чишма - мы выходим на берег бурной Белой, перед нами высоко по горе раскинулась красавица Уфа. Вот он, ключ к сибирским просторам, вот он город, который открывает широкую дорогу новым победам:
- Уфа должна быть во что бы то ни стало взята!
Колчак ушел за реку, он на нашем пути взорвал переправы, сжег запасы хлебов, фуража, изуродовал селенья - красные полки неслись пепелищами, голой ровенью уфимских просторов. Враг ощетинился на высоком уфимском берегу жерлами английских батарей, офицерскими полками, стальной изгородью крепких, надежных войск.
Фрунзе дал клятву взять Уфу, Колчак дал клятву въехать в Москву: две клятвы скрестились на уфимской горе. Уфу стремительно надо вырвать из цепких лап врага. Но как перейти эту бурную Белую, когда нет ни баржей, ни плотов, ни пароходов? Что эти лодочки, что эти бревнышки, стащенные нами к берегам против уфимского моста? Нет, главным ударом надо бить не здесь!
Где-то у Красного Яра, верстах в двадцати повыше Уфы, наша кавалерия остановила в пути два пароходишка, груженных офицерами: пароходы взяли, офицеров утопили в Белой. Эти пароходишки и должны были сыграть невиданную роль. Живо построили плоты, стянули к Яру дивизии: первой пойдет Чапаевская, первым полком из Чапаевской пойдет на тот берег Иваново-Вознесенский.
Вечером в Красном Яру совещанье всех командиров-комиссаров из стянутых к берегу частей. На совещании Фрунзе. Он тщательно взвешивает каждую мелочь, высчитывает, сколько часов в короткой июньской ночи, когда упадет в вечернем сумраке и снова займется заря, сколько можно бойцов вбить битком на пароходы и плоты, во сколько минут перебросят они на тот берег один, другой, третий полк… Взвешено все, узнана каждая мелочь как на ладони весь план, как на ладони наши силы, наши возможности, выверены тонко и точно силы врага, предусмотрены жуткие случайности.
- Ну, ребята: разговорам конец, час пришел решительному делу!
И ночью, в напряженной, сердитой тишине, когда белесым оловом отливали рокотные волны Белой, погрузили первую роту иваново-вознесенских ткачей… По берегу в нервном молчанье шныряли смутные тени бойцов, толпились грудными черными массами у зыбких, скользких плотов, у вздыхающих мерно и задушенно пароходов, таяли и пропадали в мглистую муть реки и снова грудились к берегу, и снова медленно, жутко исчезали во тьму…
Отошла полночь - тихой походью, в легких шорохах шел рассвет. Полк уж был на том берегу.
Полк перебрался неслышим врагом - торопливо бойцы полегли цепями: с первой дрожью сизого мутного рассвета они, нежданные, грохнут на вражьи окопы.
Здесь, по берегу, всю команду вел Чапаев, - командовать полками за рекой услал Чапаев любимого комбрига Ивана Кутякова. За ивановцами вслед должны были плыть пугачевцы, разинцы, Домашкинский полк…
Наши батареи, готовые в бой, стоят на берегу, - они по чапаевской команде ухнут враз, вышвырнут врага из окопов и нашим заречным цепям расчистят путь… Время сжало свой ход, каждый миг долог, как час. Расплетались последние кружева темных небес. Проступали спелые травы в изумрудной росе. По заре холодок. По заре тишина. Редеющий сумрак ночи ползет с реки.
И вдруг - команда! Охнули тяжко гигантские жерла, взвизгнула страшным визгом предзорная тишина: над рекой и звеня, и свистя, и стоная шарахались в бешеном лёте смертоносные чудища, рвалась в глубокой небесной тьме гневная шрапнель, сверканьем и огненным веером искр рассыпалась в жидкую тьму.
О-х… Ох…х… Ох…х - били орудия.
У… у… з… з… и… и… и… - взбешенным звериным табуном рыдали снаряды.
В ужасе кинулся неприятель прочь из окопов.
Тогда поднялся Ивановский полк и ровным ходом заколыхал вперед. Артиллерия перенесла огонь - била дальнюю линию, куда отступали колчаковские войска. Потом смолкла - орудия снимали к переправе, торопили на тот берег.
Переправляли Пугачевский полк - он берегом шел по реке, огибал крутой дугой неприятельский фланг. Иванововознесенцы стремительно, без останову гнали перед собою вражью цепь и ворвались с налету в побережный поселок Новые Турбаслы. И здесь встали, - безоглядно зарваться вглубь было опасно. Чапаев быстро стягивал полки на том берегу. Уж переправили и четыре громады-броневика - запыхтели тяжко, зарычали, грузно поползли они вверх гигантские стальные черепахи. Но в зыбких колеях, в рыхлом песке побережья сразу три кувырнулись, - лежали бессильные, вздернув вверх чугунные лапы. Отброшенный вверх неприятель пришел в себя, осмотрелся зорко, оправился, повернул к реке сомкнутые батальоны - и, сверкая штыками, дрожа пулеметами, - пошел в наступление. Было семь утра.
В четырехчасовом бою Иванововознесенцы расстреляли запас патронов, новых не было, с берега свозили туго: пароходики грузили туши броневиков, артиллерию, перекидывали другие полки.
Иван Кутяков отдал приказ:
- Ни шагу назад. Помнить бойцам: надеяться не на што - сзади река, в резерве только… штык!
И когда неприятель упорно повел полки вперед, когда зарыдали Турбаслы от пулеметной дроби - не выдержали цепи, сдали, попятились назад. Скачут с фланга на фланг на взмыленных конях командир, комиссар, гневно и хрипло мечут команду:
- Ни шагу… Ни шагу назад! Принять атаку в штыки! Нет переправ через реку! Ложись до команды! Жди патронов!!
Видит враг растерянность в наших рядах - вот он мчится, близкий и страшный, цепями к цепям… Вот нахлынет, затопит в огне, сгубит в штыковой расправе…
В этот миг подскакали всадники, спрыгнули с коней, вбежали в цепь…
- Товарищи! Везут патроны… Вперед, товарищи, вперед! Ур-ра!!
И близкие узнали и крикнули дальним:
- Фрунзе в цепи! Фрунзе в цепи!
Словно током вдруг передернуло цепь. Сжаты до хруста в костях винтовки, вспыхнули восторгом бойцы, рванулись слепо, дико вперед, опрокинули, перевернули, погнали недоуменные, перепуганные колонны. Рядом с Фрунзе в атаке Тронин, начальник Поарма. И первая пуля сразу пробила смелому воину грудь: теперь в том месте, где черная ранка, - золотой звездой горит на груди у него орден Красного Знамени.
Иван Кутяков Фрунзе вослед послал гонцов, наказал под дулом нагана:
- Следить все время. Быть около. Живого или мертвого, но вынести из боя, к переправе, на пароход!
Берегом уже гнали повозки патронов - их, ползком волоча в траве, разносили к цепям, как только полегли они за Турбаслами. И когда осмелели, окрепли наши роты - скакал возвратно к пароходу Фрунзе. Вдруг грохнуло над головой, и он вместе с конем ударился оземь: коня - наповал, Фрунзе сотрясся в контузии. Живо ему на смену другого коня, с трудом посадили, долго не могли сговорить-совладать, чтоб справить к пароходу - он, полубеспамятный, уверял, что надо остаться в строю…
Чапаев командовал на берегу: всю тонкую, сложную связь событий держал в руках. Скоро и он выбыл из строя - пуля пробила голову. Взял командованье Иван Кутяков. Жарок шел до вечера бой. Ночью искрошили офицерские батальоны и лучший у врага Каппелевский полк. Утром грозно вступали в Уфу.
Из двух клятв, что скрестились на уфимских холмах, сбылась одна: ворота к Сибири были распахнуты настежь.
Много ли вас осталось, бойцы уфимских боев? Я знаю - в страшном тифу, на безводье, в кольце казацких войск - вы долго бились на Урале, ходили вы и на панскую шляхту.
Не раз освежали заново ваши боевые ряды - сотни ткачей и пахарей полегли по степным просторам, полегли под губительным польским огнем.
Но те, что остались, - над свежей могилой помяните теперь прощальным словом своего боевого командира.
1925
Федор Васильевич Гладков
Зеленя
1
…Днем копали окопы за станицей, в поле, а ночью собрались все на площади, около ревкома. Солдаты пришли со своими винтовками и сумками и держали себя строго и деловито важно. Так они, вероятно, держали себя и на войне и эту привычку принесли домой. Парням выдали винтовки в ревкоме, и они долго не знали, что с ними делать: гремели затворами, вскидывали на плечи и целились в небо.
И не думалось, что там, за станицей, за далекими курганами и вербовыми балками, не торными дорогами, а зелеными овсами и озимями, саранчой ползут сюда белые толпы - офицеры, господа и казаки. Было все просто и обычно: тополи на бульваре чистят свои листья, как птицы, в раскрытом окне ревкома горит лампа, звенят колеса запоздавшей телеги, покрикивает паровоз на вокзале…
Все эти люди с винтовками - свои ребята. Всех их Титка знал с самого детства. Днем, когда они рыли окопы в поле, в зеленях, они делали это так же истово и заботливо, как и обычную работу по хозяйству, и говорили не о белых, не о борьбе, а о своем, о маленьком, о простом и понятном - о земле, о хозяйстве, о своих недостатках. Вот и теперь они собрались здесь, будто на артельный деревенский труд.
Огненная полоса из раскрытого окна падала прямо на тополь в палисаднике. С одной стороны он горел, а с другой был черный. Через дорогу перекидывалась ветвистая тень и пропадала во тьме площади. На лилово-пепельной дороге стоял пулемет. На корточках, опираясь на ружья, сбились в кучу солдаты и говорили, как надо делать "чертову поливку".
В комнате горела висячая лампа с белым абажуром, похожим на макитру. Сосал, как всегда, мокрый окурыш брат Никифор Гмыря, предревкома, натужливо кашлял и разговаривал с солдатами, которые стояли перед ним.
Солдат Шептухов, бывалый веселый парень, подмигивал в сторону Гмыри и смеялся.
- Как по чертежу разъясняет… Башка. Любому охвицеру даст сорок очков вперед. Знай наших!
Около крыльца Титка наткнулся на человека с винтовкой. Стоял он как-то скрючившись, словно мучился в лихорадке. Это был учитель Алексей Иваныч, у которого еще недавно учился Титка.
- Вы зачем сюда пришли, Алексей Иваныч? Да еще больной: идите домой! Вам здесь нечего делать.
Учитель строго спросил его:
- А кто тебе, мальчишке, позволил взять винтовку? Тебе надо в конники играть, а не с беляками драться. И я не болен. Я задумался - даю себе отчет в прожитой жизни.
Титка взволновался: как же это можно, чтобы Алексей Иваныч пошел в окопы? Он - учитель и человек уже пожилой: у него уже седеют волосы, и всем известно, что у него чахотка.
- Я пойду к брату, Алексей Иваныч, и скажу ему, чтобы он вас домой отправил и винтовку отобрал.
Учитель вспылил и стал как будто выше ростом.
- Ты не посмеешь это сделать, Тит. Белогвардейцы мне такие же враги, как и тебе, как всем этим людям. Я вас всех учил мужеству и не жалеть жизни за правду. Как же я смогу отойти в сторону? Ты подумай! Наоборот, я должен идти впереди всех.
О чем думать? Ведь все так ясно и просто: все - вместе, все - свои, и так спокойно и хорошо на душе.
- Алексей Иваныч, тогда я с вами пойду… в одном отделении.
- Ну, что же… пошагаем… Все равно ведь домой тебя не прогонишь. Теперь и ребятишки - бойцы революции.
С вокзала, от броневика, приехали двое верховых - матрос и мальчик с ружьем за плечами. Матрос пристально оглядел всех, вытянулся, отдал честь и засмеялся.
- Ну, вояки-забияки! братишки! готовь оружие! Беляки очень интересуются, как вы их встретите - с трезвонами, с поклонами или пугаными воронами?
Кто-то сердито крикнул:
- Боевыми патронами… а тебя на акацию за твою провокацию!
Матрос засмеялся и даже икнул от удовольствия.
- Вот молодчаги, братишки! Под стать нашей моряцкой удали…
И он скрылся в дверях ревкома.
Титка подошел к лошадям. Взмахивали мордами кони, раздували ноздри и храпели. Кожа у них лоснилась и переливалась перламутром. Он гладил их и похлопывал по спине, между ногами, по крупам, наслаждаясь упругой теплотой мускулов. Вспомнил о своем рабочем пузатом гнедке. Хрумкает он сейчас месиво под навесом.
Мальчишка озорно хлестнул его нагайкой и, как взрослый, строго прикрикнул на Титку:
- Не тревожь лошадей, лопоухий! Отойди в сторону! Как ты винтовку держишь, дуболом?
- А ты что за блошка? Скачет блошка по дорожке, споткнулась через крошки - бряк!
- А ты - мозгляк! Ты - мазун, а я в революции - уже год. Из дому бежал, школу бросил… У меня отца расстреляли в Харькове… железнодорожника. И я сказал себе: буду их колошматить, как крыс… до конца! И вот этой винтовкой сам застрелил двух белых офицеров. И буду бить… бить их!.. до последнего!
"Какой злой!" - подумал Титка и доверчиво улыбнулся парнишке.
- Неужто тебе не страшно… ежели - в упор?
Мальчик посмотрел на него сбоку, по-птичьи:
- Что значит - страшно? Страшно, когда ты - один, безоружный, а на тебя лезет орава чертей. Но я и тогда плевал бы им в морды… потому что я ненавистью сильный… и у меня - революционная идея.
2
Выступили взводами один за другим. Шептухов командовал отделением, где были Титка и учитель. Они были вместе, плечом к плечу. И Титке казалось, что они идут не в бой, а в поле, на ночевую. Солдаты тихо переговаривались и вспоминали германский фронт,
Нигде по станице не было огней, как это было обычно в весенние ночи, и всюду во тьме жутко таилась густая тишина. Еще недавно около ветряков ежевечерне пели девчата, и тогда казалось, что звезды слушали их и смеялись.
Теперь здесь по дороге солдаты отбивали шаг и сдержанно перекидывались словами:
- Вот окаянные куркули! Как вымерли… Поди, оттачивают кинжалы…
- То-то и оно; оттачивают и офицерью подначивают. А генеральство чешет - не успевает салом пятки намазывать.
- А ты думал как? С народом никакая сила не справится. Генералы да эксплуататоры были - и нет их. А народ живет и множится. Он - как земная растения: сколь ни топчи, ни ломай ее - она растет еще гуще. Народ - сила вечная, неистребимая. И чего только они, эти беляки, лютуют? Ведь черти не нашего бога! Все равно им - конец… никакие антанты не помогут!
Шли по улице и зорко глядели по сторонам: хаты во дворах, в садах и акациях, дышали, как притаившиеся звери. Каждый ожидал, что в этой непроглядной тьме вдруг вспыхнет выстрел и пуля пронижет одного или нескольких человек.
Шептухов, пробегая перед взводом, бормотал шуточки, ободряя бойцов:
- Ну, други, подтяните подпруги! Крепче винтовки, ребята! Придем в окопы - не будьте остолопы: будьте зорки в своей норке. Ползет саранча - истребляй саранчу огнем и свинцом, чтобы саранча дала стрекача… Не впервой и врага отражать и в атаки ходить. Хоть и мы умели драпу задавать, да в нашем деле сейчас мы можем стоять только до последнего патрона, до последней гранаты. Стоять будем до смерти, как черти, а драться за жизнь, за свободу, за Ленина! Не забывай: бей без промашки - в сердце, в лоб, чтобы мордой в гроб.
Но никто не смеялся от его шуток.
Учитель шел спокойно, хотя и задумчиво сутулился.
- Ты не боишься, Тит?
- Нет. А чего бояться-то, Алексей Иваныч? Нас, гляди, как много. Своя братва. За свое, за нашу власть и драться охота.
- Да, ты хорошо сказал: за свое и драться охота. Лучше смерть, чем жить в рабстве и потерять свое.
- А зачем умирать, Алексей Иваныч? Давайте об этом не думать.
"Зачем пошел? - с изумлением думал Титка. - Мутит его… Не выдержит…"
Учитель взял под руку Титку и заговорил в раздумье:
- Мне сорок лет, Тит, и в вашей станице я работал со дня твоего рождения. Брата твоего, Никифора, я знал еще юнцом. Вы были бесправны и, как иногородние, могли жить только по найму. Батраки не имели ни голоса, ни опоры, ни защиты. А чем я отличался от вас? Ничем. Я тоже был батрак - интеллигентный батрак, и мое положение было вдвойне мучительно: душу мою насиловали, жизнь распинали. Но я учил вас с детских лет любить и стоять за правду, воспитывал вас как борцов за свободу, за великое будущее. И мне радостно, что я вот иду вместе с тобой, моим учеником, со всеми вами как простой солдат на бой с черными силами за власть трудового народа. Я неотделим от вас, потому что я - сам сын народа. И мне было горько, что ты, мой ученик, отнесся ко мне в эти роковые минуты, как к постороннему, - хотел прогнать меня домой.
Титка смутился и почувствовал себя виноватым перед ним. Он любил Алексея Иваныча, и ему просто хотелось вывести его из-под пуль. Ведь он и ружья не может держать по-настоящему…
- Я, Алексей Иваныч, всегда считал вас своим. И ваших наставлений не забывал. С кем же вам идти-то, как не с народом? Я это для того, чтобы охранить вас.
- Отделить от борьбы? - строго оборвал его учитель. - Неверно думаешь, Тит. Надо каждого, кто живет народной правдой, - каждого звать к борьбе… потому что это последний и решительный бой. Но… я понимаю тебя, Тит. Спасибо за доброе чувство, за любовь. А драться будем вместе - бок о бок, плечом к плечу. Это замечательно: учитель и ученик - в одной линии фронта, на линии огня.
Пока дошли до ветряка на конце станицы, встретили два разъезда. Около ветряка остановились и послали разведчиков до следующего поста для связи.
Совсем незаметно подошла к Титке молоденькая девушка. Это была Дуня, его ровесница. Вместе они учились, вместе и кончили школу. Он был уже рослый парень, хотя ему пошел только что шестнадцатый год, а она казалась еще подростком. Может быть, это оттого, что она была худенькая и слабенькая девчонка: после школы она нанялась батрачкой к богатому куркулю, и ее заездили тяжелой работой.
Она тихо засмеялась и схватила его за руку.
- Это - я, Дуня. Я искала тебя. Хоть не вижу, а узнала…
- Ты зачем тут? Кто тебе позволил? Ты знаешь, чем это пахнет?
- Ну, вот тебе! Я же сестрой иду! Вот и перевязки. Видишь?
Она подняла узелок к его лицу и опять засмеялась.
- Я же - сестра. Нас еще пять девчат. Вот видишь, в школе учились вместе, а теперь вместе на позиции идем. Как хорошо!
Она заметила учителя и радостно рванулась к нему.
- Здравствуйте, Алексей Иваныч! Вот и я - с вами.
- А-а, Дуня, - растроганно отозвался он. - Как славно, что опять мы вместе. Не забыла еще меня?
- Я вас, Алексей Иваныч, всегда в сердце ношу. Тяжело бывает - горько, обидно… А вздумаешь о вас - и на душе легко станет. Вы вот нынче под пулями будете: и убитые будут и раненые. Я не о вас говорю - нет. Ну, а я перевязывать буду… С вами я и останусь!
И вплоть до окопов они шли вместе, и будто не в бой шли, а на ночевую в поле.