- Лучше бы коньячку, - серьезно сказал Анатолий, допивая кружку. - По случаю первой зарплаты. Но не хочу тебя развращать, дорогое это удовольствие… А водку сам не люблю. Хорошо, что у нас сухой закон…
- Ну будь здоров, братишка!
Повернулся спиной и пошел, широкоплечий, уверенный в себе человек, крепко ставя ноги в тупых резиновых сапогах. Алмаз остался возле желтой цистерны, на мокром, черном асфальте. Затем поднял капюшон плаща, посмотрел вслед. Как хорошо, когда есть такой друг…
А Нина… Где Нина?
Алмаз вздохнул, сунул руки в карманы и медленно двинулся привычной дорогой.
Через четыре дома от его общежития стояло девятиэтажное здание из белого кирпича, с красной прострочкой от окна к окну. Где-то в нем жила Нина. Алмаз уже не раз приходил сюда по вечерам и стоял поодаль, глядя на окна женского общежития. Боялся, как бы его не узнали. Он бы умер от стыда, если бы его здесь увидел кто-либо из знакомых. Ему нравилось смотреть, как в сумерках загораются окна и как порой в окне мелькает голое девичье плечо. Тогда он опускал глаза и, пламенея, уходил прочь. Возвращался к тому же дому, но теперь уже с другой стороны - с улицы Маяковского. Здесь был вход в общежитие, тоже горело электричество в окнах, при ясном закате они отсвечивали еще густо-красными полосами. Здесь желтым светом брезжили узкие окошки вертикальной шахты - вверх и вниз ходила темная гиря лифта.
Нарядно одетые парни заранее доставали из карманов паспорта, подходили к подъезду. Они несли цветы. Алмаз, конечно, никогда не бывал в женском общежитии и, если бы его даже позвали туда, не пошел бы.
Сейчас ему казалось, что в одно из этих окон смотрит на него Нина. Но стоило обойти дом с другой стороны, как другие окна обретали таинственный смысл. Все окна со всех сторон казались ему ее возможными окнами. Из всех окон квадратного огромного дома смотрела Нина.
С бьющимся сердцем, ни о чем не думая, в какой-то горячей пустоте Алмаз уходил к себе домой…
На работе никто ничего не знал. И Нина тоже.
Они до сих пор ни разу не поговорили. Он избегал любых с нею разговоров. Но каждое слово, сказанное в их присутствии, сказанное кем угодно, становилось для обоих каким-то особенным… Вот Белокуров дает команду:
- Наташа, Таня, Нина, Руслан и ты, Алмаз, - быстро во второй зал, там эти долбоисты окно кирпичом заделывают, а мы синей чешкой косяки облепили. Хоть плитку отдерите, жалко.
Сгоняли с деревянного помоста парней с кирпичами, отколупывали плитки, ладно еще раствор не успел схватиться, и возвращались. Наташа-большая говорила:
- Сняли, товарищ начальник.
- Целая?
- Ни царапинки. Красивая.
И почему-то Алмазу начинало мерещиться, что эта фраза непостижимым образом касается их с Ниной. Или в другой раз Нина, забыв свою белую кепку в углу, попросила кого-то из девушек перебросить ее.
- Ловлю, - сказала Нина.
Алмаз даже вздрогнул. Это прозвучало как "люблю". И сама Нина смутилась, начала что-то скрипеть в нос, дитячьим голоском своим выпевать:
- Мама, дай ты мне конфету… без кон-фе-ты жизни нету…
Этот голос страшно раздражал Алмаза. Когда она не дурачится, он такой ласковый у нее. Но, как бы то ни было, юноша все прощал ей. От других девушек узнал, что раньше Нина работала воспитательницей в детском саду, очень любит детей, и дети ее обожают, сюда приехала весной, думала в ясли на работу устроиться, а яслей пока очень мало.
Ее неосторожные слова: "Давайте я возьму шефство над вами?" - они словно забыли. Потому что Алмаз - очень серьезный человек. Она сразу поняла. Обольстительные глаза ее стали печальны, и вместо игры начиналось что-то смутное и больное.
Белокуров как-то сказал дома:
- Что с тобой? Вы с Ниной стоите на коленях, скребете пол. Я зову: "Нина!" - не слышит. Зову: "Алмаз!" - ни звука. Ширкаете, ширкаете мастерками, молчите, друг на друга не смотрите. В себя ушли. Прямо йоги какие-то!
В самом деле, желтые ее сапожки постоянно оказывались рядом. Но поговорить с Ниной никак не получалось. Алмаз был уверен, что она высмеет его…
Они поняли, что с ними произошло, в августе, на празднике молодежи.
Давно уже ходили слухи, что готовится совершенно грандиозный праздник в День строителя, будет петь хор из десяти тысяч голосов, ожидаются знаменитые артисты из Москвы, в том числе Аркадий Райкин и Юрий Никулин. Но никто еще не знал, что именно строителям выпала честь подготовить площадки на берегу Камы. Об этом подробно рассказал Кирамов, председатель постройкома ОС.
Кирамов и раньше бывал в бригаде Белокурова - здесь работала его дочь Аза. Алмаз никогда бы не подумал, что черненькая полноватая девушка с алыми губами - дочь такого сурового человека.
Сафа Кирамович приходил и молча стоял минуты три, разглядывая рабочих. Жилистый, худой, с едва заметным пузом, в желто-коричневом костюме, он озабоченно хмурился, и скобки морщин вокруг рта изгибались, становились глубокими, глаза резко расширялись, когда начинал говорить.
Кирамов спросил у Белокурова о своей дочери отрывистым голосом:
- Как она работает? Если плохо - выговор ей. А?
Белокуров, уже давно разобравшийся в своем начальнике, нехотя улыбнулся:
- Все в порядке. Работает хорошо.
- И-и, минем кызым… - умильно касался Кирамов плеча насупившейся дочери, тут же менялся лицом, важно, очень значительно пожимал руки всем членам бригады, задерживался возле красивого, меланхоличного Руслана. Поглядывая на его белые звезды, привычно шутил:
- Ты полковник какой армии, Руслан? Ай-яй, не нашей, я вижу! Но ничего, мы тебя прощаем. Прощаем, товарищи?
После чего Кирамов окончательно темнел лицом и начинал уговаривать Белокурова выступить с каким-нибудь почином.
- Давайте что-нибудь интересное! - предлагал свою старую идею. - Давайте три плана в месяц! Прекрасно?.. - Он щурился, почти закрывал глаза, поднимал правую руку, словно мысленным взором видел красные плакаты с белыми цифрами. - Триста! Триста! Триста процентов! Это всколыхнет стройку! Такого еще не было!..
- Не вытянем, - вяло бросал Белокуров. Ему надоели авантюрные замашки Кирамова.
А тот значительно говорил:
- Поможем.
- Не вытянем! - В голосе бригадира появился металл. - Как же мы вытянем триста, если план-то еле делаем! То плотники держат, мост не могут сколотить… то электрики все снова рушат… малая механизация подводит… вручную раствор на четвертый этаж…
- Поможем, - Кирамов загадочно рубил желтой ладошкой воздух. - Только возьмите такое обязательство. Ну мы еще поговорим, и не здесь. Надеюсь, это не последний наш разговор? М-м?
Кирамов улыбался белыми зубами, и тут же хмурился, и тут же снова улыбался. Белокуров молчал.
Когда и на этот раз председатель постройкома снова пришел в бригаду, все так и подумали, что речь пойдет о почине. Но он обвел всех задумчивыми глазами, потом усмехнулся, словно собирался сказать что-то очень приятное, но все не решался. Только когда терпение у присутствующих иссякло, Кирамов торжественно объявил о предстоящем празднике.
- Значит, все поняли? Мужчины будут плотничать. Девушки оформлять. Наше управление отвечает за проведение праздника. Лично я - за порядок и прочее. Пригласительные билеты получите все.
На следующее утро бригада вместе с плотниками и электриками из своего СМУ выехала на Каму, в сосновый бор. Место было уже выбрано, там ходили далеко друг от друга люди с мегафонами и красными повязками на рукавах. На поляне длиной около двух километров предстояло сколотить гигантскую эстраду, а на опушке, возле самой реки, - множество маленьких раскрашенных дощатых избушек. Здесь будут продавать вино и газированную воду.
Алмаз соскучился по топору. И работал им с наслаждением, с таким чувством, будто домой приехал.
Вокруг пестрели голубые и зеленые косынки, желтые и красные майки. Стрекотали тракторы, гудели и взвизгивали, натягиваясь, провода на столбах. Пахло до одури медовой стружкой.
Цвел чертополох. Алмаз, осторожно отломил колючий цветок, прикоснулся к щеке его шелковистым малиновым кончиком, очень похожим на кисточку для бритья. Рядом стояла Нина, и Алмаз сказал ей:
- Лошади его едят.
- Не уколются?! - Нина посмотрела на него долгим взглядом, и серо-синие глаза ее стали обольстительными, большие пухлые губы вздрогнули.
- Они осторожно… - пробормотал Алмаз и отвернулся.
Он страшно расстроился: с какого пустяка начался их разговор! "Лошади его едят". Дурак! Разве ей это интересно? Нужно было о музыке или хотя бы о красоте этого цветка? Нет, нет, это не в счет…
Они снова молчали. Нина, нахмурившись, помогала таскать ему доски.
В день праздника для Алмаза Шагидуллина было неожиданностью видеть девушек из своей бригады совсем другими, чем на работе, - там они были все в одинаковых пепельно-серых комбинезонах, залатанных куртках, сапогах. Когда же он, гладко выбритый, в новом коротковатом костюме (третий рост - длиннее не оказалось в магазине), в белой рубашке с желтыми заглаженными морщинками на воротнике, смуглый, очень высокий, подошел к вахтовому автобусу, то никого не узнал, кроме Наташи-большой! И Наташу-то признал по ее своенравно вздернутой верхней губе. На девушке была прозрачно-белая блузка. А Нина… Поверх красного шелкового свитерка голубела пушистая кофточка, точно такая, какую Алмаз купил маме. Юбка - очень короткая, темно-синяя. Нина выглядела школьницей-семиклассницей, синеглазой девочкой. "Зачем она в такой короткой юбке? - рассердился он. - Конечно, ей очень, очень идет… и у них у всех блестят ноги в чулках, белые без чулок, ноги, ноги, ноги…" Он всю дорогу смотрел в окно.
Издали опушка, заполненная многотысячной толпой, показалась ему подсолнухом. Вместо желтых лепестков стояли по краям автобусы, легковые машины, несметное число машин, на которых приехал народ, в воздухе висел гул. Пищали транзисторы, играло радио на столбе, пиликали какие-то электрогитары, били барабаны, кричали люди, плыли над головами букеты цветов, куда-то кому-то их передавали. Алмаз и его друзья протискивались в толпе, им хотелось выйти на поляну, где будет концерт.
День стоял теплый, небо покрылось рябой прозрачной поволокой, прыгали в траве кузнечики, на спинах людей сидели божьи коровки, пролетали пчелы.
Репродукторы в лесу, отставая один от другого, объясняли:
- Товарищи… товарищи… товарищи…
И следующее слово:
- Выступит… выступит…
Трудно было слушать.
Белокуров, уехавший на Каму еще с утра, усталый и бледный, неожиданно вынырнул перед своей бригадой, потащил всех в лес. Там горел костер, стлался синий дымок. Белокуров щурился и ворчал. Вместе с другими членами штаба комсомольской боевой дружины он сегодня дежурил и уже отправил в город четверых пьяных мальчишек из промстроя - напились сухого вина с сигаретным пеплом, чтоб покрепче было, глупые… Белокуров показал на костер…
- Берите, берите, ешьте…
- Ура-а! - обрадовались девушки, только сейчас увидев в траве открытый торт, коробки конфет, обжаренную колбасу на прутиках. - Ну и бригадир у нас! Давайте мы его поцелуем!
И они стали целовать Белокурова, который все еще угрюмо сопел и размышлял о пьяных мальчишках, но тем не менее подставлял девушкам щеку.
- Как здесь хорошо! - сказала Нина. - И Каму видно. Посмотрите, девочки! Давайте все посмотрим на Каму!
"Наверное, в яслях и привыкла говорить: давайте все сядем, давайте все посмотрим…" - заметил Алмаз.
Белокуров предлагал девушкам закусывать, наливал им сухого вина. Алмаз попробовал - не понравилось, украдкой выплюнул. И встретился глазами с Ниной. Только что она хохотала, и вдруг он увидел ее тоскующие глаза, серо-синие, распахнутые, как будто она смотрела вдаль и никого не видела. Голые ее ноги показались сейчас Алмазу жалкими, словно она просто потеряла половину своей юбки в все это время играла дерзкую девчонку в мини, чтобы только над ней не смеялись.
Нина и Таня Иванова стояли обнявшись и смотрели на костер. И чего это девушки любят обниматься?
Между прочим, Алмаз этой Ивановой на днях помог дотащить самовар. Она в гости собиралась к своему жениху, вышла на улицу с огромным самоваром, медный краник впереди, словно несла золотую свинью с хвостиком, и вот-вот свинья зашевелится, завизжит. Таня увидела Алмаза, очутившегося с утра в воскресенье возле женского общежития, окликнула: "Шагидуллин!" Оказалось, что ехать ей в Новый город, в Белые Корабли, Алмаз обрадовался: наконец-то Белые Корабли посмотрит! Дома - по двадцать четыре этажа, белые, изогнутые, как паруса, круглые, как башни… Они отправились вместе. Таня Иванова - комсорг бригады - очень серьезная девушка. Алмазу было смешно: почему она едет с самоваром? Но Таня ни разу не улыбнулась. Они долго искали дом двадцать семь дробь ноль три, в Белых Кораблях несколько раз меняли нумерацию, и люди привыкли к разным обозначениям. Наконец нашли общежитие, где жил ее друг, поднялись на лифте. Она позвонила. Как только дверь от, крылась, перехватила у Алмаза самовар, сказала: "Спасибо! До свидания!.." Алмаз побежал по лестнице с поднебесного этажа. Видно, Таня не хотела, чтобы он видел ее жениха. И в самом деле, может, какой-нибудь старик с золотой челюстью? Эти чай любят. Сейчас, говорят, самые красивые девушки выходят замуж за денежных, дряхлых стариков, и чем больше у стареньких плешь блестит, тем нежнее девушки им обувь чистят, доводят до зеркального блеска. А может быть, у Тани больной какой-нибудь парень? Лежит прямой, бледный, историю Каваза пишет. Даже сегодня, сюда, на праздник молодежи, она его не пригласила. Тут что-то такое есть. Наверное, не хочет, чтобы в бригаде болтали… А зачем Алмазу болтать? Да и Таня - девушка очень хорошая, черненькая, глаза карие, ростом высокая, только слишком уж серьезная, не засмеется. Сейчас она обнялась с Ниной, и, щека к щеке, обе смотрят на костер. Что им, холодно, что ли? Странная радость задела Алмаза. Он презрительно усмехнулся, стал прохаживаться вокруг, то отходя к лесу, то возвращаясь. Сорвал у дороги стебелек лебеды, поразился, какие у нее глянцево-красные листья в конце лета, частью зеленые, а некоторые жгуче-красные…
- Не курите же! - тем временем кричал Белокуров, похохатывая и выдергивая из рук девушек сигареты. - Вы сегодня прелестные! Пусть от вас до конца пахнет духами! Дышите! Воздух - как в Забайкалье!.. Ну я пошел.
На бригаду осталось два парня - Руслан и Алмаз. Руслан молча сидел на сломанных ветках сосны и тоже глядел через свои темные очки на огонь. Костер стрелял малиновыми пульками, дым слоился и приникал к земле. У тех, кто стоял или сидел близко, текли слезы.
Алмазу словно стало зябко, он в нерешительности посмотрел на замерших Нину и Таню, еще раз обошел костер и громко сказал:
- Идемте концерт послушаем, Нина!
Она как будто ждала этих слов, кивнула, сняла руки с Таниных плеч.
Алмаз и Нина медленно пошли рядом, миновали колючие кусты шиповника. Наконец остановились перед огромной, шумно дышащей толпой. Все смотрели куда-то вдаль. Там шел концерт. Алмаз и Нина стали протискиваться вперед.
И вдруг она обернулась.
- Алмаз.
- Да?
- Ничего… Нет, нет, не думайте ни о чем, я ничего не хотела сказать…
Она улыбнулась, рассеянно глядя на него снизу вверх. И совершенно по-детски предложила, морща нос в веснушках, поднимаясь на каблучки:
- А вы найдете меня в толпе, если я убегу? Давайте, Алмаз, вы оттуда зайдете, а я от эстрады… Если встретимся, хорошо… если нет, тоже хорошо.
Алмаз растерянно кивнул. Они выбрались в лес и разошлись. Обогнув киоски, он побежал прямо в толпу.
Ему наступали на ноги, несколько раз сильно сдавили, толпа напирала - на эстраде выступали клоуны, было шумно, жарко, но Алмаз пробивал себе дорогу, высматривая, где посвободнее. "Разве можно в такой сутолоке встретиться? Она, может быть, куда-нибудь в сторону ушла - разве я ее увижу?.. Белые, желтые, усатые, бритые, узкие, круглые лица. Хохочущие, зевающие, внимательные, ласковые, равнодушные. И где-то здесь те трое, что мучили лошадь… - сюда же весь город пришел. У одного на спине была рюмка нарисована со змеей. Когда-нибудь я их найду… Где же Нина? Мокрые розовые затылки, локти, спины… Зачем она такое придумала?"
Они все же встретились. Рост помог Алмазу - он увидел ее, через десяток голов, метнулся к ней, налег на толпу - протянул руку, протащил к себе, маленькую, в голубой мохнатой кофте, и долго смотрел сверху вниз в ее испуганное детское лицо. Она тяжело дышала и старалась улыбаться.
- Тебя не обидели? Не обидели? - спрашивал Алмаз.
Она молчала, глядя ему в расстегнутый ворот, толпа двигалась, их куда-то несло.
Время проходило как во сне. Они слушали концерт, какие-то речи. Иногда репродукторы на столбах начинали свистеть и выть, поднимался хохот, возмущенный шум. Потом снова все налаживалось, пели певцы, играла нежно скрипка, брякала гитара… Толпа взмокла от жары, над головами вились синие клубы табачного дыма и прозрачно-серые облака комаров…
И вдруг начался дождь.
Защелкали, загремели капли на тентах, шурша, подступил ливень. Толпа закружилась на месте, послышались стоны, крики, визг. Люди бросились к автобусам.
И тут оказалось, что часть автобусов ушла в город, а еще несколько десятков машин где-то на берегу Камы - народ поехал любоваться рекой.
- Кто разрешил?! Кто отпустил?..
- Остановитесь, товарищи!..
- Люся, Люся!..
- Ибрагим!..
Перед синими и белыми рядами автобусов качалась бесконечная толпа, бегали дежурные с красными повязками, прыгал бледный Кирамов, ответственный за праздник, страшно скалился и сорванным голосом кричал:
- Куда?.. Куда лезете?! Каждое предприятие - на свой автобус…
- А где наш! Наш где?!
- Сволочи!
- А куда ушел наш?
- Товарищи, успокойтесь… Ипташляр… Сейчас они вернутся… Сейчас… Уже выехали на мотоцикле искать… Кадерле ипташляр!
Над лесом стало темно, ливень шел стеной. Алмаз держал в руке мягкие пальчики Нины, он пробил ей дорогу через толпу к транспорту, втолкнул ее и сам влез в машину, слизывая капли с губ и влюбленно глядя на свою девушку; автобус медленно покатился.
Дома Алмаз узнал, что Белокуров получил телеграмму от родных - очень плохо себя чувствовал его отец. Толя посмотрел на дождливое небо и поехал в речной порт. Он уплыл той же ночью к себе на Нижнюю Волгу.
А на следующий день от Белокурова пришла телеграмма: "СТАРИК БОЛЕН ОСТАЮСЬ ДОМА ТАК ПОЛУЧАЕТСЯ ДОКУМЕНТЫ ВЫШЛИТЕ НЕ ПРОЩАЮСЬ ДЕРЖИСЬ БЕЛОКУРОВ".
Алмаз читал телеграмму, мял ее, разворачивал черными после работы пальцами и снова читал.
Вокруг него сотня тысяч людей, но только с одним Белокуровым судьба связала их, и она же разлучила. "Что же это такое?! Как дальше мне быть?.." Снова пустынно стало татарскому мальчику в шумном городе.
Есть, правда, Нина… Но это совсем, совсем другое.