Ротный политрук не ошибся. Красноармейцы, ровесники века, выдержали все: особую враждебность к ним со стороны кулацких элементов, шатания мелкобуржуазной стихии в годы коллективизации, стройки первых пятилеток - и кто же не встречал их на фронтах Великой Отечественной войны, а после войны - на решающих работах по восстановлению разрушенного!
Шел май 1923 года. На границе тревожно как никогда. То были дни, когда вся страна с гневом и возмущением узнала о предъявленной нам ноте английского правительства, известной под названием "нота Керзона".
Организационная структура пограничной охраны на лобовом, Петроградском, направлении в тот год - с конца марта 1923 года по апрель 1924 года - была экспериментальной, добровольческой, и штатных политработников в составе Сестрорецкого пограничного отделения не было. Начальник пограничного пункта, руководивший четырьмя-пятью кордонами, старый член партии Э. Орлов поднимал местное население в помощь пограничникам, разъезжал по кордонам и разъяснял:
- Ультиматум, товарищи, такой, что его никак принимать нельзя, и для уточнений или переговоров все пути отрезаны. Нам сказано - или принимайте в течение десяти суток, или мы оставляем за собой право на самые крайние меры. А требуют невозможного - отозвать из ряда стран наших полномочных представителей, или послов, как англичане их именуют, да еще извиниться за то, что они там оказались и не по английским, а по нашим, советским, нормам там работают. Требуют оставить без охраны наши северные моря, выплатить компенсацию за наказанных у нас английских шпионов и еще требуют, чтобы мы не по нашим законам, а по указке англичан решали наши внутренние дела.
Понимают они, что Советская страна таких требований не примет, и, по всему видно, дело идет к крупному конфликту. Волчьей стаей или одиночками агенты врага будут прорываться к нам, чтобы посеять панику, где можно - убивать и организовывать поджоги, аварии, крушения… Отсюда задача - все на границу, чтобы не допускать прорывов, и если уж прорвались - преследовать до полного уничтожения. Ясна ли задача, товарищи?
Еще бы не ясна: добровольцы-пограничники - участники множества боев за власть Советов, и англичан они знали. Хорошо помню разговоры тех дней, особенно слова Э. Орлова:
- Англичане культурные, богобоязненные, своих рук в чужой крови не пачкают. Даже захваченных на Севере красноармейцев не расстреливали, передавали наемникам и еще советовали: "Не убивайте, культурная Англия не одобряет излишнего кровопролития. На них грязная одежда, и я прошу - продезинфицируйте ее, а людей пока к дереву привяжите. Я надеюсь, вы понимаете меня, господа?" И господа понимали. Раненых пленных голыми привязывали к деревьям, а остальное довершали голод и свирепые северные комары… В Зимнем дворце, при входе со стороны Адмиралтейства, в первом этаже есть музей, временный, наверное, не то революции, не то гражданской войны. Так вот там - хорошие экспонаты, впечатляющие. Обрубок сосны помню, в человеческий рост, с сучком и потертой корой на вершине и с парой десятков зарубок на стволе пониже. Зарубки - учет повешенных на этой сосне красноармейцев. С севера доставлен…
- Пулемет у англичан хороший был, - добавляет кто-то, - полутяжелый называли, "люис". Они эти пулеметы в приманку как бы в спешке бросали, совсем исправные, с магазинами и стреляными гильзами кругом. Но только не тронь - все заминировано…
- Хорошо, что вы англичан знаете, - итожит разговор Э. Орлов. - От них и тут всякой пакости ожидать можно, но скорее всего они тут белофиннов используют или белоэмигрантов. Много их там, по разным странам, более двух миллионов, говорят. И это не дети, бабы или старики, которых в любой стране больше, чем строевых мужчин, а большей частью солдаты и офицеры средних лет, обстрелянные и легковозбудимые. Такое количество солдат не всякая страна выставит. Кронштадтских мятежников там тоже еще немало осталось. Конечно, не все они наши враги. Многие с самого начала по легкомыслию в мятежниках оказались или из страха, за "компанию" сбежали. А там, на досуге, в ожидании даровой похлебки, опомнились, опьянение прошло. Но бывает, и с покаянной речью возвращаются держа камень за пазухой, или тайком пробираются, по явкам… Слухачей ставите? Но надо смотреть, нет ли световой сигнализации с той стороны или с нашей.
Еще многое Орлов тогда рассказывал, учил и наставлял. Не забыл и о нашем телефоне:
- Работает?
- А как же, в исправности.
Хорошая вещь телефон, но возни с ним было немало. Пограничная дивизия, уходя, захватила и свои средства связи. И как оставишь - табельные! Орлов нашел старинный телефонный аппарат, стенной, фирмы Эриксона, но провода или кабеля не дал. Нету, говорит, найдите сами. Часть провода и все изоляторы мы сняли, можно сказать, похитили с бездействующей с военных лет линии связи Петроград - Выборг, а остальной провод пограничники, как бы между делом, сами изготовили, раскрутив двухжильную колючую проволоку. Хорошо с телефоном, но когда мы всем кордоном сразу на сутки или на неделю на границу выходить начали, пришлось и этот аппарат захватывать, чтобы нам во вред никто им не воспользовался, и тогда он превращался в обузу. Но ничего, таскали!
Мы делали все возможное и, даже не замечая этого, превращались в пограничников. Метр за метром изучали весь участок - нет ли следов нарушителей границы, порой рисковали жизнью, чтобы чужаки не оставляли следы безнаказанно.
Эти бессонные дни и недели, непрерывные поиски, ошибки, радость первых находок и тяжелая, но чем-то необъяснимо приятная усталость привили мне любовь к пограничной охране, этому нелегкому виду человеческой деятельности, профессии жестокого времени.
Однажды ночью мне выпало поближе познакомиться с начальником Сестрорецкого пограничного отделения Августом Петровичем Паэгле. До этого мы беседовали с ним лишь при моем переводе из командиров взвода пограничной дивизии в начальники кордона экспериментального пограничного отделения ОГПУ. В дальнейшем он во многом определил мою судьбу, да и в эту ночь был поучительный разговор:
- Как все случилось? Как допустили прорыв?
- Вначале мы уловили выстрелы и человеческие голоса…
- Кто это вы?
- Я и работник пограничного пункта.
- Кто был старшим?
- Я, как начальник кордона.
- Дальше?
- Мы бросились на звуки выстрелов и тут же заметили двух лиц, метрах в тридцати, они бежали в сторону границы…
- Дальше?
- Мы подали команду "стой", но они, не останавливаясь, забросали отход ручными гранатами и скрылись в кустарнике…
- Дальше?
- Мы продолжали преследование, но вскоре и стрелять стало невозможно, поскольку пули пошли бы через границу, а там уже толпились финские полицейские. Возможно, встречали…
- Как вы стояли, когда команду "стой" подали?
- Рядом стояли, бок о бок.
- Так и в секрете лежали?
- Да, так рядом и лежали.
- Кто вас так расположил, чья умная голова посоветовала?
- Как-то само по себе получилось.
- Плохо, когда само по себе. Думать надо. Если бы вы расположились хотя бы в десяти метрах один от другого, исход дела мог бы быть другим. Вы понимаете, что я имею в виду? Диверсанты шли двумя группами, по два человека в каждой, и дистанция между ними, поверьте моему опыту, была около ста шагов. Первую группу ваша засада не заметила, а при попытке задержать вторую вспыхнула перестрелка. Те два диверсанта были убиты, вы не зря стреляли, а первые два прорвались. Кстати, команду "стой" вы во весь голос подали?
- Да, громко, вместе и почти во весь голос.
- И это ошибка. Нельзя так! Останавливать надо решительно и быстро, но без шума, чтобы не предупредить тех, кто, возможно, идет следом.
Не наказал меня Паэгле за этот промах, но у меня было еще немало границ впереди.
Менее чем через год, к весне 1924 года, структура пограничной охраны основательно изменилась - пограничный округ, пограничный отряд, комендатура и заставы, - и на границу прибыли пограничники в зеленых фуражках.
На мой участок приехал А. П. Паэгле для уточнения места под постройку здания заставы, первого, наверное, в Союзе. Осматривая участок, он остановился на опушке леса, воткнул палку в землю у куста можжевельника - тут! Постоял еще немного и сказал: "По-латышски Паэгле - можжевельник".
За одно удачное задержание он наградил меня месячным окладом из контрабандных отчислений и сказал как обычно скупо: "Растем, кажется". Он же рекомендовал меня для участия в чекистской операции "Трест" и в ту ночь сказал на прощание: "Верю вам и в ваши силы верю".
По выходе романа-хроники Л. В. Никулина "Мертвая зыбь" я начал розыски А. П. Паэгле, но его в живых не застал. По счастливой случайности узнал адрес человека, близко знавшего Августа Петровича в последние годы его жизни, и между нами стала налаживаться переписка, но она быстро оборвалась. В одном из писем я просил сообщить некоторые подробности из жизни Августа Петровича, и это письмо осталось без ответа… Идут годы. Может быть, некому стало ответить.
Хотелось бы надеяться, что одной из пограничных застав в Прибалтике будет присвоено имя Августа Петровича Паэгле. Хорошо бы! По заслугам это, и даже символично. Паэгле - это можжевельник, полезное дерево, вечнозеленое, под цвет фуражки пограничников.
2
Черное море, в моем представлении теплое, тихое и ласковое, в эти октябрьские дни 1925 года показывало характер. Сильный напористый ветер из-за гор обрушивался на город, крутил в порту океанские суда, валил телефонные и телеграфные столбы, сбрасывал наземь крыши домов. Меня, редкого в такие дни пешехода, кидало из стороны в сторону или внезапным порывом гнало совсем в ненужном направлении. Ничего себе теплое и ласковое Черное море!
Черноморского пограничного отряда не было, и морское побережье тогда охранялось наблюдателями множества малочисленных и маломощных пограничных застав, по существу пикетов, подчиненных четырем отдельным комендатурам. Был еще катерок, автономная единица с бензиновым двигателем и грозным названием - "Истребитель".
На одну из таких застав в глухой бухте Дюрсо угодил и я. Что какое-то время мне снова придется служить в глухих местах, я знал, но что существуют на земле и такие заброшенные уголки, не мог себе представить. В глубокой бухте - единственное сооружение из местного камня, в нем совмещенная кухня-столовая, спальня для десятка пограничников и с тыловой стороны "квартира" начальника - одна комната в шесть-семь квадратных метров на все потребности жизни. Впереди - море, по сторонам и сзади - горы, непроходимый лес, с душераздирающим воем шакалов по ночам. За тем лесом - виноградники, и в семи километрах - совхоз Абрау-Дюрсо, широко известный своими превосходными шампанскими винами. Там же баня, хлебопекарня, парикмахерская.
Настроение было подавленное. Оказывается, необычайно трудно в зрелые уже годы начинать жизнь сначала. Прожитое - столь дорогое и теперь, издали, такое милое - ежеминутно давало о себе знать, а новые привязанности еще не сложились. Но было и другое: новые условия требовали и нового опыта. Знания и навыки, с таким трудом приобретенные под Ленинградом, здесь никакой ценности не имели. Тут всюду своя специфика с примесью неподготовленности и застоя. Во-первых, отсутствие каких бы то ни было технических средств. Застава не имела даже бинокля, и эта невооруженность притупила стремление к активному поиску, пограничная служба практически превращалась в разновидность караульной службы.
Мое непонимание новых условий доходило до курьеза. В папке многочисленных служебных бумаг мне попалась выписка из приказа начальника управления пограничной охраны края, в котором все начальники застав обязывались к какому-то давно минувшему сроку научиться пользоваться применяемыми на флоте семафорной азбукой и флажками. Тут же и я взялся за это дело, но едва усвоил один сигнал "Не понял, повторите", как на другое утро дежурный по заставе прибежал с двумя флажками:
- Вас, товарищ начальник, командующий вызывает.
Прибежали мы и встали рядом - я и красноармеец с флажками, и он просигналил катеру, который в километре от берега покачивался на легкой волне.
- Начальник заставы у семафора, - доложил дежурный.
В ответ на катере взмахнули флажками, и дежурный пояснил: "Велено вам флажки взять, так что - пожалуйста".
Флажки я взял, и на все сигналы с катера отвечал единственным сигналом, который усвоил: "Не понял, повторите". Это продолжалось довольно долго. Потом катер стал удаляться, и уже другими флажками что-то просигналил. Дежурный объяснил мне: "Вас благодарят за прекрасное усвоение семафорной азбуки".
Как-то при встрече командир катера, он же рулевой, рассказал, что ему было приказано передать еще пару сильных служебных слов, но он не знал сигналов такого содержания.
- Может, передать устно? - спрашивает.
- Благодарствую. Догадываюсь.
В начале 1926 года был сформирован 32-й Черноморский пограничный отряд, и служба по охране границы стала более зрелой, активной и поисковой. В это время и меня перевели на другую заставу, которая именовалась еще и портом, хотя никаких портовых сооружений там не было. Корабли ближневосточной линии - "Пестель", "Ильич" и "Ленин", плоскодонная "Феодосия" - в тихую воду раз в неделю заходили в бухту, останавливались в полукилометре от берега.
Порт без начальника немыслим, как и начальник без подчиненных, и потому был начальник несуществующего порта и при нем один матрос.
Независимо от начальника порта существовало "Морагентство" с большим штатом и при нем уполномоченный таможенного надзора. Для доставки с кораблей на берег редких пассажиров-курортников и нескольких ящиков магазину "Главспирт" "Морагентство" содержало большой баркас с командой - четыре гребца, рулевой и, разумеется, старший матрос.
На вопрос, не велик ли штат для такого грузооборота, последовал ответ:
- Ну что вы! Штат с расчетом на рост дан, на рост страны, ее морских перевозок. Тут еще такое будет…
Конечно, мы надеялись на рост и верили в него. До довоенного, 1913 года, уровня производства не так уж много оставалось, еще несколько усилий, а там мы пошагаем размашисто и широко. Так верило и этим жило большинство народа, но далеко не все в разоренной войнами стране…
Командование информировало, наставляло и требовало: "Примерно одна треть контрабандных товаров проникает в страну через черноморские порты и бухты. Выявляйте пути проникновения и закройте лазейки". Руководство нервничало, и иногда проскальзывало обидное раздражение: "Доложите, чего в вас не хватает - желания или сил?" Задача была не из легких, но перелом назревал, что, кроме наших усилий, объяснялось налаживанием производства товаров широкого потребления: парфюмерии, косметики, шелковых тканей и прочих необходимых вещей.
Предупреждали: в числе бездомных бродяг, неторопливо идущих весной обочинами дорог на север, в Новороссийск, а осенью обратно, в теплый город Батуми, скрываются и уголовщина, и остатки разгромленных бандитских шаек, "зеленых". Встречались и такие, но в основном эти люди жили надеждами на лучшее, мечтали о постоянной работе, оседлой и благоустроенной жизни.
Бандитизм, еще распространенный на Кубани и в горных отрогах, иногда проникал и на побережье. Однажды взволнованный женский голос сообщил по телефону: "Приезжайте срочно. На тракте в километре от села, - и она это село назвала, - разгромлен автобус, лежит в кювете, и труп мужчины около него…" На этом разговор прервался.
Расстояние было порядочное, более двадцати километров, и пока седлали коней, я запросил оперативного дежурного:
- Кто вам сообщил, фамилия?
- Себя не назвала…
Разгромлен был рейсовый автобус, забраны ценная почта и личные вещи пассажиров, убит инкассатор. Бандиты, четыре человека, как выяснилось, на крутом подъеме остановили автобус и, после грабежа опрокинув его в кювет, скрылись в горах.
Заход в бухту кораблей восточной линии до Батуми в летнее время превращался в затейливый праздник, в котором все: местная молодежь и люди среднего возраста, отъезжающие и встречающие, а также редкие в те годы курортники - показывали все, на что были горазды. Кто играл на гитаре, кто ударялся вприсядку, кто декламировал, а молодые, лет под двадцать, одинокие курортные дамы "из лучших дворянских семей", волею судьбы супруги вечно занятых в городах добывающих капитал нэпманов, обещающе, заманчиво улыбались.
По долгу службы я встречал мужей этих дам, отяжелевших от прожитых лет и жирной пищи, не мужей, а скорее отцов, что ли, или дедов этих молодых женщин и, признаюсь, не берусь судить, где тут приспособленчество, где распутство. В те годы не знал и теперь судить не решаюсь.
Гвоздем программы, интерес к которой не ослабевал, были рассказы бывалого моряка, рулевого из команды баркаса. Может, он в чем-то и привирал, но слушателям хотелось верить, что все именно так и было, точно по рассказу и никак иначе.
И как не верить человеку, который юнгой служил в торговом флоте, зрелым моряком в годы первой мировой войны дрался с турками и с немецкими кораблями "Бремен" и "Бреслау", искренне верил в адмирала Колчака, когда тот был еще на Черном море, затем разочаровался в нем и потопил свое судно под Новороссийском, чтобы немцам не досталось; наконец, бился в Таманской армии Ковтюха, а когда бить стало некого, изо всех сил, с риском для жизни, в необычайно сложных условиях сколачивал новый торговый флот советского Черноморья.
- Теперь что? Ходят корабли, и еще сколько их будет! А что было после ухода Врангеля? Ничего не было, ничего! Обломки, мелюзгу со дна моря поднимали и на них плавали, но разве моряк так может? Шли слухи, что наши корабли под чужим флагом стоят, ремонтируются, команду нанимают…
- Откуда вы об этом узнали?
- Сорока на хвосту принесла. Все она, сорока… Собрались мы, моряки, все обсудили и старшего к начальству направили. К тому, который в кораблях пуще хлеба нуждается. Наш старший тому начальнику докладывает, что имеем мы такую охоту добрый наш корабль из иностранной неволи высвободить и в Одессу пригнать. Тот, конечно, отказывает. Но узнав, что корабли в нейтральных водах, не устоял против искушения.
Уходили группами по два-три человека и не в один день. Шли порознь, каждый своей дорогой, но курс держали один. В намеченном пункте постепенно собрались и там вроде бы случайно познакомились. Заграничные господа нам препятствий не чинили, и к чему бы? Раз мы у белых служили, в "зеленых" тоже с большевиками дрались, значит, свои мы, проверенные, и им нужны, потому что и своих смутьянов развелось у них предостаточно. И нужны мы им еще и как самая безотказная и дешевая рабочая сила…