- Расскажите, как вас обокрали. Я имею в виду ваш принцип регулирования установки.
Бочаров усмехается:
- Вы преувеличиваете, Арсений Петрович. Меня никто не обкрадывал, да и не мог обокрасть. Принцип - коллективное творчество. Он не принадлежит мне.
- А кому же он принадлежит?
Но Бочаров словно не слышит вопроса.
- Я познакомился с расчетами доктора Коростылева, - говорит он. - Они проведены блестяще. Снимаю перед вами шляпу, Алексей Антонович, и приношу извинения за глупую выходку в вашем кабинете. Я рассердился на Ардашина за беспардонность.
- И надавали ему по физиономии!..
- Не сдержался, Арсений Петрович. Нервишки расшатались.
- Нервишки нужно сдерживать, молодой человек. Этак если мы будем колошматить друг друга…
- Виноват. Исправлюсь.
- Значит, вы не претендуете на авторство?
- Нет. Не претендую.
Подымахов покачивает головой:
- Ну хорошо. Принцип - коллективное творчество. Но я вижу пока лишь Коростылева, который в самом деле хорошо обосновал идею. А где же остальные?
- Назовем изобретение "Принципом Коростылева". Тут уж я взрываюсь:
- Может быть, следовало бы посоветоваться со мной?! Я никаких принципов не открывал и считаю ваша слова, Бочаров, бестактностью.
- Простите. Я меньше всего хотел вас обидеть.
Подымахов теряет терпение.
- Тут что-то не так. В конце концов, не в названии дело. Если у изобретения не находится авторов, будем считать его результатом работы вашей группы. Во всем следует еще разобраться. Мне ясно одно: Ардашин совершил весьма неблаговидный поступок, опозорил нас. Что вы предлагаете?
Все еще дрожу от возбуждения.
- Изгнать из института с соответствующей характеристикой! Таким не место в научной среде…
- А вы, Бочаров?
Бочаров хмурится.
- Да ну его к лешему, Ардашина! А как вы будете писать характеристику? Обокрал? Кого? Я ведь на авторство не претендую, и Алексей Антонович не претендует.
- Ну и как, по-вашему?
- Оставить.
- Вора?
- Мелкого честолюбца. Посудите сами: спихнем в другое учреждение. Ну, а в том, другом учреждении чем провинились, чтобы нянчиться с этаким сокровищем? Мы Ардашина породили, мы и обязаны возиться с ним. Спихнуть-то легче всего. Вот я был в Сибири. Сильнейшие комсомольские организации столичных городов отправляют всяких там тунеядцев к нам в Сибирь, где организации не так уж многочисленны. Дескать, мы не воспитали, воспитывайте вы. Парадокс получается. Что-то подобное может выйти и с Ардашиным.
Подымахов смеется. Видно, доволен.
- Ладно. Оставим пока. Разберемся. У нас достаточно мер, чтобы воспитать свихнувшегося молодого человека. А теперь пойдем на "территорию". А вы, Бочаров, орешек!..
11
В минуты печали, в минуты житейских потрясений я возвращаюсь к своей "теории". О ней не знает ни один человек на свете. Я мог бы давно опубликовать свою "теорию", и не исключено - мир обогатился бы еще одной "сумасшедшей" идеей. Возможно даже, меня поставили бы рядом с великими, занесли во все справочники и учебники, а со временем установили-памятник у подъезда нашего института. Впрочем, ученым почему-то редко ставят памятники. Все площади и привокзальные скверы заняты поэтами и писателями. Инженеры, химики, строители тоже почему-то не в чести. Сперва ставили памятники царям и полководцам. Их вытеснили поэты. Настанет день, когда на смену поэтам придут ученые и философы. А возможно, совсем не будут ставить памятников. Ведь обходится же как-то Шекспир… У каждой эпохи свое. Цапкин, увидев мой памятник, всплеснул бы руками: "Выполз-таки! А в башке-то - не бронза, не гранит, а битый кирпич. Гранит мы на личный гараж увели… Каждый укомплектовывает свое железобетонное гнездышко…" А я стоял бы молча и даже не мог бы дать ему пинка.
Да, я не тороплюсь обнародовать свою "теорию", велика она или мала. Мне жаль с ней расставаться. Она скрашивает одиночество. Она убежище от всех треволнений. Если отдам ее людям, то больше ничего не останется лично для себя. Вот уже много лет я ищу свое "метагалактическое уравнение".
Идея зародилась давно, еще на фронте, где, казалось бы, не до высоких материй. Я тогда страшился погибнуть, не оставив после себя никакого следа. Ведь мог же Кибальчич!.. Я трудился с неистовством. Сущность работы очень далека от того, чем я занимаюсь сейчас. Жизнь была нужна не для себя, а для треклятой идеи. Я понимал, что в ней что-то есть. Грандиозное. По масштабности близкое к небесной механике Ньютона.
Там, под беспрестанным артиллерийским обстрелом, когда заснеженная земля дрожала как в лихорадке, я однажды осознал, что поле мирового тяготения пульсирует и то, что пульсация, а также резонанс, существующий между периодами обращения космических тел и систем, - очень существенные свойства реального пространства метагалактики. Каждая небесная система превращалась в своеобразный резонатор. Рассматривая эволюцию небесных тел, я понял, как в этой эволюции запечатлеваются волны времени различной длины и частоты.
Каков следовал практический вывод из подобного предположения? И на Земле, и на Марсе, и на любой планете солнечной системы крупные геологические циклы совпадают. Каждый такой цикл должен соответствовать галактическому году. В двенадцать галактических метациклов укладывается вся геологическая история всех планет солнечной системы, исключая протопланетную эру. Вот куда я замахнулся!
Я жаждал скорейшего окончания войны, чтобы засесть за вычисления, всерьез заняться геологией, химией, астрономией, космологией. После войны проверил гипотезу радиоактивными методами. Все совпало. То был триумф. Но праздновал его один я. Еще предстояло проделать грандиозную работу, чтобы вывести некое "мировое уравнение".
Я лелеял мечту: привлечь к вычислениям Марину, разделить с ней славу великого открытия. Пусть в вечности наши имена стоят рядом. Я только ждал подходящего момента. Готовил ее к знаменательному моменту. А потом Марина вышла замуж. Потрясенный, я забросил "теорию". Стараться было не для кого. Для человечества? Тогда я не думал о человечестве. Личная трагедия заслонила все. А Марина даже не подозревала, что я хотел ее обессмертить. Во второй раз стал выжидать. Почему-то показалось, что Марина останется равнодушной к открытию. У нее была своя трагедия. Но ее трагедия в конце концов обернулась трагедией лишь для меня. И вновь я остался один на один со своим тайным величием.
А ведь мои расчеты близки к завершению. Я построил таблицу для Земли от протопланетной эры до того момента, когда Земля завершит последний в своей геологической истории цикл. Я составил подобную таблицу для Луны, для всех планет нашей системы. Я понял, что все небесные тела, вещество, эквивалентны поперечному гравитационному полю. Я понял также, что любое небесное тело, любая система, возможно даже вселенная в целом, проходят стадии уплотнения и расширения, пульсируют. Это обобщение поднимается до универсального закона мира. А потом я пошел в глубь галактики. Рассматривая массу любого небесного тела как сложнейший резонатор, взаимодействующий со всеми другими небесными телами, звездными ассоциациями, нашей галактикой и системами галактик, я показал влияние пульсации поля мирового тяготения на развитие каждой отдельной звезды и ее планет. Теперь космонавт, отправляясь на какую-нибудь планету, в любой угол вселенной, будет вооружен моими таблицами. По таблицам он сразу же определит, в какой стадии развития находится исследуемое тело, какова его предыстория, в какие периоды планета развивалась в направлении уплотнения и когда находилась в стадии расширения. Мой метод позволит составить каталоги для любого участка мирового пространства, ибо я предусмотрел возможные флуктуации.
Мне жаль расставаться с теорией, ибо она беспредельна, над ней можно работать всю жизнь, десять жизней. Но теперь кончено! Я подведу черту и опубликую свой труд. Имя Марины не будет стоять рядом с моим именем никогда! А ведь теорию берег только для нее, хотел увлечь ее грандиозным замыслом, отпраздновать вместе наш интеллектуальный праздник. Теперь все ни к чему, ни к чему… Может быть, она наконец поймет, кого потеряла в моем лице… Но что толку? Все равно она не вернется ко мне никогда, если бы даже всемирная слава осенила меня, если даже я вдруг затмил и Эйнштейна, и Дирака, и Планка, вместе взятых. Ей не нужно мое бессмертие. Ей нужен Бочаров. Она свяжет свое имя с именем Бочарова более прозаическим способом - в загсе…
На дворе зимняя ночь. Там глубокое черное небо в звездах, мороз. А в комнате уютно. Сижу за столом, отодвинув исписанные листы. Многолетний труд завершен. Кто-то сказал: оставьте человека с его одиночеством - и вы узнаете цену человеку. А может быть, сентенцию я придумал сам?.. Будет ли моя музыка звучать в ушах поколений?.. Жалкое тщеславие. Да и нужно ли, чтобы на каждом кирпичике стояла марка, тавро? Вспоминаю слова японского физика Судзуки. Тогда он раскрыл какую-то древнюю книгу, прочитал:
"Дела глубокой древности погибли, и кто же может описать их?.. Ни одно из десяти тысяч не может быть воспроизведено в памяти… Так и дела нашей собственной жизни можно лишь отчасти слышать, отчасти видеть, но ни одно из десяти тысяч не известно нам в сущности. Даже события, протекающие перед нашими глазами, могут или сохраняться, или проходить, и среди тысячи из них нельзя ни об одном что-либо знать…"
Помню, слова навеяли бесконечную грусть. Передо мной сидел человек, обреченный на смерть. Сухощавый маленький японец в очках. Он казался представителем какой-то другой планеты. Вот очутился на Земле - и сразу же сделался жертвой людских неурядиц.
"Я люблю древнюю историю, - сказал Судзуки. - Извечная драма человеческого рода… Был такой вождь гуннов Mao-дунь. Он завоевал Китай, покорил все племена. Он считал, что его славы хватит на тысячелетия. А вы, к примеру, слышали хоть когда-нибудь о Мао-дуне?.." Нет, я никогда ничего не слышал о знаменитом гунне, да и большая часть людей не слышала о нем. У каждой эпохи свои иллюзии. Я понял, что Судзуки думает о неизбежном уходе в вечное забвение. Из него не вернешься, ничего не исправишь, ничего не докажешь, ни с кем из друзей больше не встретишься… Я не раз переживал нечто подобное на фронте. Неотвратимое, неизбежное… Судзуки был единственный, кому я рассказал о своей теории. Он сразу оживился, схватил лист бумаги, стал производить расчеты. А потом вдруг как-то сник, увял. "Охотно занялся бы разработкой вашей гипотезы, - с горечью сказал он, - возможно, буду думать о ней до последней минуты… Если исходить из ваших посылок, то чем ближе система, звезда, планета к центру галактики, тем она менее долговечна, цикл ее развития короче - и наоборот. Ядро галактики - своеобразный эпицентр. Постепенное разрушение галактики, превращение вещества в особую, неизвестную нам форму материи идет оттуда. Сверхновые, квазизвездные радиоисточники должны чаще всего появляться поблизости от ядра. Там свой, неведомый нам круговорот. А наша старушка Земля долговечна, потому что она далеко от всех космических бурь. В галактике, существуют строго определенные пояса жизни, и они удалены от центра. Да, вы правы: Марс и Земля как два дерева, посаженные в одно и то же время, - у них одинаковые годовые кольца - геологические циклы. Как бы качественно ни отличались эти "кольца", причина, их вызвавшая, одна. Мысли о бесконечном и беспредельном возвышают над смертью… Почему люди так мелочны, почему они из-за ничем не прикрытой корысти уничтожают друг друга? Или мало места на Земле, или все сокровища природы уже поставлены на службу обществу? Я говорю, конечно, банальные вещи. Хитрость и лицемерие в чести у целых народов. Почему человечество осознанно не стремится к целостности? Ведь оно - целостный общественный организм. Я мечтаю побывать в вашей стране хоть раз, перед исчезновением, вдохнуть иной воздух… Я не боюсь смерти. Великая боль подавляет страх. Жалею только об одном: не успел поработать. Ведь работа и есть главное содержание жизни. - И неожиданно сказал шутливо: - Знаете, что такое сверхподхалимаж? Английские топографы высочайшую вершину мира назвали именем своего начальника. Эверест… Но ничтожество осталось ничтожеством".
За окном светлеет. Складываю листы.
Будет или не будет звучать моя музыка в ушах поколений - посмотрим лет через сто…
Нет любви - нет честолюбия. Зачем оно мне?
Он входит как-то суетливо, бочком, бочком, без чувства собственного достоинства. Худое небритое лицо, запавшие глаза в красных веках.
- Я муж Марины Феофановой.
- Бывший?
Он виновато улыбается:
- Да, именно так.
Не спросив разрешения, плюхается на стул.
- Я вас слушаю.
Он явно не знает, с чего начать. Затем, по-видимому собравшись с духом, выпаливает:
- Верните мне ее!.. Я не могу больше так. Я понимаю: вы любите ее. Но у нее дочь. Наша дочь. Я думал, все будет гораздо легче. Я был глуп, просто глуп. Вы старый, опытный человек. Вы должны понять…
С жалостью смотрю на него. Он вовсе не похож на того самоуверенного, бесшабашного красавчика, каким всегда представлял его себе. Просто раздавленный несчастьем человек. Что сказать ему? Смотрю на часы. Времени в обрез. Но тут уж ничего не поделаешь.
- Не хотите ли пообедать? Я знаю небольшое уютное кафе за переездом.
Он покорно встает, плетется за мной.
- Она к вам не вернется никогда. Вы знаете Марину не хуже меня. Вы слишком разные люди. Сперва ей казалось, что она любит вас. Но то был самообман. Вы наскучили ей. Она не из тех, кто ради ребенка будет держаться за вас. Вы ее оскорбили как женщину, и этого она не простит вам никогда. Она полюбила другого. Нет, не меня. Я успел наскучить ей еще раньше. А тот, другой - человек незаурядный, не мелочный, а главное - целеустремленный, чего нет в вас. Они подходят друг другу, и тут уж ничего не поделаешь. Вы встречались с ней?
- Нет. Я решил вначале зайти к вам. Я боялся, что не сдержусь…
- Ха! Теперь вам придется сдерживаться. Возможно, даже подружиться с ее новым мужем, чтобы иметь возможность хоть изредка видеться с дочерью.
- Разве она вышла замуж?!
- Пока еще нет. Но мне кажется, ждать осталось недолго.
- Значит, все?
- Возможно. Если вздумаете вешаться, позвоните по телефону.
- С чего вы взяли? Я просто запью - и все.
- Не запьете. Вы - мелкий ловелас. Вам нравится страдать, вы и страдаете. А вечером пойдете на очередное свидание. Запивают от психической недостаточности, а из вашей нервной системы канаты можно вить. Через месяц женитесь.
Он глядит на меня с открытым изумлением:
- А вы откуда знаете?
- Знаю. Вы Марину никогда по-настоящему не любили, потому что никогда ее не понимали. Ревность, сцены - совсем другое дело. Вы всегда считали, что она вам не пара - дескать, дурнушка, а я писаный красавец. Вас замучило собственное кокетство. А теперь, твердо зная, что Марина не вернется, решили сделать последнее предложение, чтобы потом говорить дочери: "Я сделал все возможное. Я просил, умолял".
- Жестокий, беспощадный вы человек. Я ее действительно люблю.
- Мне врать можете. А себе не стоит.
- Теперь понимаю: я всегда был несправедлив по отношению к вам.
- Как-нибудь переживу. Будьте здоровы!
12
В нас всегда скрыт запас жизненной силы. Для чего живет старая мать, потерявшая единственного сына? Для чего жил величайший из гениев науки Хэвисайд, одинокий, замкнутый человек, унесший в могилу главную загадку вселенной? Для чего существовал глухой, одинокий Бетховен? Неужели только ради своих симфоний?
Все последние годы я жил ради Марины. Я верил в то, что рано или поздно она вернется. Сутолока жизни шла мимо меня. Я писал свои уравнения, стремился возвысить свой дух, упрочить свое положение в науке. И все делалось в какой-то степени для Марины, а вернее, с постоянной мыслью о ней. Мне казалось, что во всем мире нас только двое понимающих друг друга.
Но теперь я должен отрешиться от давней иллюзии. Ту Марину я создал в своем воображении. Я приносил жертвы каменному идолу.
Я иду по своей аллее. Тут сквозная синь. Дали застеклены солнцем. Постепенно оседают сугробы. Ватага ребятишек играет в снежки.
Марина-маленькая, завидев меня, бежит навстречу, кричит восторженно:
- Дедушка, дедушка! Мама и дядя Сережа женятся. Ты придешь на свадьбу?
Беру ребенка на руки, говорю строго:
- Я не дедушка. В моем возрасте гусары подавали в отставку и женились. А во-вторых, на чужую свадьбу не приглашают. Вот когда вырастешь…
Маленький эпизод. Но он как итоговая черта. Я ненавижу, ненавижу Марину! И если случится, она вновь придет ко мне за помощью, холодно выгоню ее. В конце концов, я не громоотвод. Я слишком долго был глупцом. Правда, не опускался до сентиментальности, не плакал и не целовал портрет возлюбленной, как делал демонический Бетховен. Все последние годы я находился в полусне. Но сейчас стряхнул с себя это, во мне снова пробуждается дикое, неукротимое, некое освобождение от всяческих пут и условностей. В такие минуты за мной идет Непоправимое. Помню, после госпиталя получил разрешение заехать в Москву. Моя комната оказалась занятой каким-то хозяйственником, превратившим ее в склад личных вещей. Сорвав замок, я в исступлении принялся выбрасывать в окно все эти кресла и люстры, закатил оплеуху подоспевшему хозяйственнику и конечно же угодил в комендатуру, где и провел весь свой отпуск. Потом встречался с хозяйственником. Он оказался милым, добродушным человеком. А кресла и люстры подобрал, оказывается, не для себя, а для какого-то учреждения.
Сейчас во мне заряд в миллионы вольт, и я только жду случая, чтобы обрушить его на кого-нибудь. Мир кажется отвратительным. Я зол на Подымахова. Почему назначили временно исполняющим должность директора института? Ищут достойную замену Цапкину? Я, разумеется, недостоин подобной чести. Я промежуточная инстанция. Я всегда лишь промежуточная инстанция. Тру затылок, не жалею ни сил, ни времени, а потом приходит очередной Цапкин и пожинает плоды моих трудов. Временно исполняющий… Тут кроется нечто глубоко оскорбительное. Бросить все к чертям собачьим и уйти!
И когда в кабинете появляется Марина, не предлагаю стула, не изображаю улыбку. Но холодный прием, по-видимому, не обескураживает ее.
- Алексей Антонович, - говорит она просто, - мы с Сергеем приглашаем вас на свадьбу… Вы как старый друг… Так уж получилось… Я не могла вас обманывать… Я люблю его…
- А какого черта я забыл на вашей свадьбе?!. Нужен свадебный генерал? Пригласите Подымахова. Я временный и не могу никого облагодетельствовать.
Она бледнеет. По лицу проходит судорога. Не сказав больше ни слова, выходит. А я, в полном изнеможении, откидываюсь на спинку кресла. Хочется истерически кричать: "Оставьте меня в покое!.. Оставьте меня в покое!.."
В покое не оставляют. Звонит Бочаров.
- Ардашин перерезал себе вену. Увезли на "скорой помощи"…