- Этого еще не хватало! Я борюсь с волюнтаризмом.
- И насаждаете новый. Всех зажали в кулак.
- В самом деле, заколдованный круг. А кто все-таки насплетничал?
- Бочаров.
- И жаловался, что я его обокрал?
- Не жаловался. Он же умный человек - на начальство жаловаться не станет.
- Мудрит Бочаров. Совсем замудрил. Может быть, вы объясните историю с принципом регулирования? Почему Бочаров упорно отказывается от авторства? Что это - широкий жест?
- Вряд ли. Тут что-то другое. Нечто психологическое.
- А все же?
- Запретил говорить. Семейная тайна.
- Семейная? Почему семейная?
- Не продадите?
- Слово джентльмена.
- Кстати, ездил в больницу к Ардашину. Дал взбучку. Хлюст из хлюстов. Говорит: "Вы меня все-таки общими усилиями до петли доведете. Перевоспитался я, ей-богу, красть больше не буду". Ну, плюнул ему в рожу и ушел.
Началось все красиво, как в романе. Идея в первоначальном виде принадлежит Марине. Ведь ей приходится возиться со всеми такими штуками. Подсказала Сергею, А он додумал, облек, так сказать, в чертежи и исходные формулы. Как вам известно, додумать до конца не успел. Заехал ко мне в больницу, изложил самую суть - и на аэродром. Если бы Ардашин не занялся шельмовством, все получилось бы хорошо. А этот слюнтяй все запутал. Бросил тень на вас. Вот так. В общем, получилось все густо по-свински. Марина упросила Сергея ни при каких обстоятельствах не приплетать ее имени к изобретению. А так как Сергей не может целиком присвоить себе идею, то и отказывается от всего. Дураки они или романтики?
- Ни то, ни другое. Берегут моральное здоровье.
Значит, Марина… Глупый, тугой узелок… Представляю, какими глазами смотрела на меня, прочитав идиотскую статью в "Научном бюллетене". Наверное, сперва показалось, что преднамеренно обокрал ее и Бочарова. Прельстился на открытие.
- Чаю, Алексей Антонович?
- Шнапсу бы, Вишняков! Грамм шестьсот…
О как хорошо знаю я тебя, Марина!.. Принцип мог обосновать математически Бочаров. Тогда наука получила бы "принцип Феофановой - Бочарова"". На веки вечные. Он вошел бы во все технические справочники. Но принцип обосновал я. Можно, разумеется, включить Бочарова. "Принцип Феофановой - Коростылева - Бочарова". Она не захотела связывать свое имя с моим даже в научной работе. Я не должен стоять между ними даже в справочниках по энергетике. Я третий лишний.
- А если я доложу обо всем Подымахову?
- Вы этого не сделаете. Дали слово? А кроме того, Бочаров надает мне по физиономии. Есть у него такая дурная привычка. А я все-таки должностное лицо, директор. Нельзя подрывать авторитет.
- Знаете, Вишняков, мне иногда хочется удрать куда-нибудь. В Сибирь, за Полярный круг.
- А кто будет двигать науку в Московской области?..
Электромагнитные насосы получены. Они нужны для перекачивания жидкого металла. Подымахов доволен. Что-то произошло за время моего отсутствия. Старик не поднимается больше в "каменное гнездо".
- Сердчишко пошаливать стало, - говорит он извиняющимся тоном. - Как думаешь, до осени закруглим?
- Закруглим.
- Движется, милая! А если упрется копытами в землю, мы ее вожжой, вожжой…
Дела идут хорошо. В невиданно короткий срок мы завершим все. Одиннадцать комиссий не знают роздыха ни днем ни ночью. Одну возглавляю я, другую - Дранкин. Благообразный старичок в основном разрабатывает документацию.
- Да какой же из меня практик! - чистосердечно признается он. - Я железа никогда не нюхал. Всю жизнь в кабинете. Скажем, вы контролируете чистоту кромок под сварку. Для меня тут - темный лес. Вот произвести анализ оптимальных условий осуществления термодинамических циклов установки я могу.
Дранкина никто не осуждает. Каждый хорош на своем месте. Только Подымахов многогранен, как друза хрусталя. Он проверяет расчеты, следит за тем, как соединяют импульсные и дренажные трубы с магистральными трубопроводами, своим авторитетом наваливается на директоров заводов. Вспоминаю его слова: "Кем бы вы заменили, например, Менделеева?" Во всяком случае, я заменить Подымахова не смог бы никогда. И совсем карикатурно выглядел бы на его месте Федор Федорович, орел иного полета. Мы всегда чувствуем присутствие Подымахова, его неукротимую натуру. Но не забываем и другое: не поддержи Дранкин нашего Носорога на Комитете, стройка затянулась бы на долгие годы: соорудить гигантский стальной шар - дело не только дорогостоящее, но и очень сложное в монтаже. Федор Федорович способствовал также увольнению Храпченко "в связи с переходом на другую работу".
Забираться наверх Подымахов больше не отваживается.
- Спустился в массы, - шутит он.
Как будто бы давно отошел от тех дней, когда запах сирени дурманил голову… Распушили зеленые хвосты вербы, слепит глаза белая колышущаяся, стена берез. Ударила теплым ветром. Женщины сразу похорошели. А зимой и не замечал их. По-весеннему остры глаза. Все знакомое обернулось чем-то незнакомым. Чужие красивые лица. Да это же девушки из нашего института!..
В том-то и дело, что люди не роботы. На людей действует такая штука, как весна. В мареве весны все кажется доступным, осуществимым. Тоже своеобразное силовое поле, действующее на психику.
Бесконечно мудрый, ожесточенный, поздно вечером шагаю домой. Когда-то было: студент в парусиновых брюках и сандалиях на босу ногу, груды сирени, отражения огней в темной воде. Как золотые спирали. Тоска была мучительной и острой. Весенняя тоска.
Я любил одиночество. Вернее, я его никогда не любил всерьез. Юности свойственно позерство. Нужно казаться замкнутым, демоническим, иметь оригинальные привычки. Юность не мирится с однообразием, безликостью. Ведь ты еще только открываешь мир и хочешь что-то значить в нем. Все - обыватели, закисшие в квартирах; и только ты гордой поступью идешь по земле. Все - ограниченны; и только ты постиг сокровенные тайны бытия. Научившись решать задачки, ты вообразил себя всеобъемлющим умом, поднялся вровень с Лобачевским и Остроградским. Твои герои - Базаров, Печорин, таинственный Байрон. Ты идешь по синевато-прозрачному бульвару со своими великими мыслями.
Да было ли оно?
Во что ты превратился, юноша в парусиновых брюках? Каждый мечтает, и в этих мечтах, возможно, самое главное, но не могущее уже быть. Люди мечтают. Пусть это будет подольше. Мечтатель всегда молод. Ложись - вставай; ложись - вставай - вот нехитрый круг, по которому тебя мотает из года в год. В сознании - узкий пучок для окружающей жизни. Остается лишь завидовать смельчакам, которые, связав бальзовые бревна, окунулись в беспокойную синь океана, прошли сквозь ураганы к каким-то экзотическим островам. То люди, творящие легенды. Ты - просто-напросто кочегар, следящий за тем, чтобы не иссякал уголь в топке. Когда-нибудь все то, чем ты занят, станет таким же заурядным, как профессия кочегара. Все дело в том, что ты бросаешь первые угли и потому окружен ореолом. Назови их твэлами или как угодно. Угли есть угли, топка есть топка. А в космос тебя не возьмут - опоздал. Довольствуйся тем, что придумал теорию о звездах.
Замедляю шаг. Знакомый силуэт. Ах, это ты, Зульфия!.. Заметив меня, она идет, бежит навстречу. Охватывает руками мою шею и целует, целует в исступлении.
- А теперь казните меня…
Разглядываю ее лицо при свете звезд. На ресницах подрагивают слезы. Или так только кажется. Она улыбается, улыбается. Счастливая, растерянная улыбка. Отчаянный, зовущий взгляд, полураскрытые губы. У меня начинают стучать зубы - так все неожиданно. Легко отстранив Зульфию, говорю:
- Зульфия, ты самая красивая. Ты, может быть, лучше всех на свете. Но я люблю другую. И это выше меня. Пусть она замужем, пусть не любит меня, пусть мы никогда не будем вместе, а это так. Но я люблю ее, люблю… Она - моя синяя птица…
Встряхивает волосами. Горькая усмешка.
- Ну что ж, Алексей Антонович… Простите. Я совсем потеряла голову. Мне казалось…
- Успокойся, Зульфия. Все, что произошло, я сохраню в сердце.
Смущение и неловкость - вот что я испытываю.
Она смеется. Нервический смех. В нем взрыв боли, горечи, а может быть, и презрения.
- Ваше сердце, доктор, мне напоминает тот бассейн, где хранятся выгоревшие тепловыделяющие элементы. Спокойной ночи…
Утром приносят заявление: Зульфия Амирова просит уволить ее по собственному желанию. Ее приглашают в ту самую радиохимическую лабораторию, где раньше работала Марина Феофанова.
Уговаривать? Или, быть может, жениться в целях "предотвращения текучести кадров", как бы сказал Храпченко? Или посоветовать профсоюзной организации выяснить причины ухода?
Ставлю резолюцию:
"Не возражаю".
Вот и нет Зульфии. Казалось бы, не любил, не страдал, а целый день хожу как в тумане, и все валится из рук. Эх, доктор, доктор… Мерзлая льдышка…
Дома ждет сюрприз: Анна Тимофеевна сидит на чемодане.
- Ухожу я от тебя, Алексей Антонович.
- Куда?
- Знамо куда: к Маринке.
- Это что же, они тебя переманили?
Она поднимается, упирает руки в бедра. Укоризненно покачивает головой:
- Меня не надо переманивать. Дите у нее! И второе, дай бог, скоро будет. Присмотр нужен. Детсад - хорошо, да ребенку еще и домашний присмотр нужен. Семья у них… А ты один обойдешься.
Только сейчас замечаю, как она стара. Выцветшие глазки, жилы на руках словно туго натянутые струны.
И то правда: невелика радость вести холостяцкое хозяйство. Надеялась на мою женитьбу, на внуков. Всего этого нет. Да и будет ли?.. Целыми днями одна и одна. Прихожу, закрываюсь в кабинете, пишу до утра.
- Ну что ж, "железный канцлер", не удерживаю. Решила, знать, быть тому.
Но, видно, у нее все-таки кошки скребут на сердце. Безвольно опускает руки. Думала, буду шуметь, удерживать.
- Заскучаешь, возвращайся.
- Там видно, будет, - говорит она недовольно.
- Не забывай, наведывайся. Ведь, худо-бедно, сколько лет скоротали вместе!
Наверное, тоска все-таки прорывается в моем голосе. Анна Тимофеевна начинает всхлипывать, закрывает лицо передником.
Усаживаю на диван, обнимаю.
- Ладно. Не печалься. Я ведь все понимаю. Когда-то нянчила Марину. Все правильно.
- Ты, Алексей Антонович, не утешай. Извини, если что не так. Необразованная.
- Ну вот… Была бы профессором, уж я с тобой не так бы поговорил!
Она улыбается сквозь слезы.
Потом захлопывает дверь.
Остаюсь в полном одиночестве. Вот и последний преданный мне человек ушел. Тоскливо, неуютно на сердце. Даже не подозревал, сколько для меня значит Анна Тимофеевна. Потянулась к семейному огоньку… Стоило Марине сказать слово…
Хожу по комнатам, курю, курю. Хожу до утра. Как тихо вокруг… Словно вместе с Анной Тимофеевной отсюда ушла жизнь.
Буду прозябать один…
15
Мечусь между институтом и "территорией". Говорят, Цезарь умел делать несколько дел сразу. Но когда поступаешь таким образом, ничего путного не выходит. Есть заместитель - профессор Рубцов. Тот самый, который любит говорить: "коснемся ниже". "Программы исследовательских работ коснемся ниже, а сейчас поговорим на отвлеченные темы". Из породы "чудаков". Они теперь пользуются авторитетом. Мол, чудаки выдумали прогресс. Потому-то каждый и старается прикинуться "чудаком", этаким рассеянным головастиком не от мира сего. Ах, по рассеянности забыл… Но еще ни один из них не забыл день получки. Как-то присутствовал я на контрольных испытаниях стержней для нашей установки. Завод огромный. Вакуумные камеры, счетно-решающие устройства. Чистота - пол можно протирать носовым платком. Главный инженер сказал:
- Чудаков, людей со странностями не держим. Могут нанести непоправимый вред. Не будет предельной аккуратности, погубишь и себя и персонал.
Рубцов "чудак" из настоящих. Специалист по выгоранию. День получки никогда не знает, не знает, какая у него заработная плата. Не помнит год своего рождения, опаздывает даже на собственные именины, забывает имена детей, а их пятеро. Однажды, три месяца спустя после ухода Цапкина, оглушил вопросом:
- А скажите, коллега, Герасим Кузьмич случайно не заболел? Что-то долго его не видно.
- Он уехал в Никарагуа на постоянную работу.
Больше о Цапкине Рубцов не справлялся.
Хоть и неприятно, приходится просить Бочарова "присматривать" за профессором. Может дать такие руководящие указания, от которых волосы встанут дыбом. Однажды, когда ему доложили о выполнении программы исследований, невозмутимо посоветовал:
- Теперь можете все уезжать в отпуск.
Руководитель сектора засомневался, пришел ко мне. Я, разумеется, отменил нелепое разрешение.
Бочарова Рубцов слушается охотно, хотя мог бы поставить его на место. Постепенно он уверовал, что Бочаров и есть настоящий начальник. Если нужно выйти по делам, отпрашивается. Роль няньки Бочарову не нравится, но молчит. Рубцов - крупный ученый, светлая голова в специальных вопросах.
Оставив этого сумасшедшего на попечение Бочарова, спокойно отправляюсь на "территорию".
Идет установка большой плиты верхнего защитного перекрытия. Кран медленно тащит плиту. Подымахов стоит с растрепанными усами, подает машинисту условные знаки. Высокий, прямой, Подымахов напоминает дирижера. Да он и есть дирижер. Я так и не спросил его ни разу, прочитал ли он мою работу, а он, занятый более, важными делами, по-видимому, прочно забыл о ней. Подымахов увлечен, мешать не положено.
На моем участке монтируют трубопроводы. Мы должны подсоединить их к циркуляционным насосам и компенсаторам. Возни с трубопроводами много. Сперва стальными щетками удаляли из труб волосяную стружку, перед монтажом промывали авиационным бензином, продували сжатым воздухом. Потом начались гидравлические испытания, сварка. Каждый шов, каждое колено просветили гамма-лучами, проверили гелиевыми течеискателями. Нудное, кропотливое дело. На этот участок допущены лишь дипломированные сварщики с большим опытом. Прежде чем доверить им ответственное дело, устроили испытания, выставляли оценку за каждый сварной шов. Подымахов был безжалостен и неумолим, если монтажник по нерасторопности отступал от инструкции. Счет шел на десятые доли миллиметра. Гибку труб поручил самым искусным. "Гибка" - странное слово, А "гнутие" не скажешь.
Теперь, когда подсоединим циркуляционные насосы, начнется вторичная промывка контура, и снова гидравлические испытания. А запотеет шов, Подымахов устроит разнос, будет трясти рентгенолога и меня. Старика все боятся. Всегда чувствуешь себя немного виноватым перед ним.
Когда наблюдаю за ним, спрашиваю, что такое руководитель? Наверное, прежде всего хороший организатор. Особое искусство. А может быть, и не искусство. Директор завода не прыгает от станка к станку. Руководителю стройки не обязательно командовать каждым краном, подпирать плечом грузовик, завязший в грязи. В душе я не всегда одобряю поступки Подымахова. Один человек физически не в состоянии охватить все, подменить всех. Идеальный руководитель, наверное, совсем другое. Требовательность не в разносе.
Просто Носорог не умеет сдерживать свой кипящий темперамент. Горит, мечет громы и молнии, создает атмосферу нервозности. Он слишком увлекается. Темперамент хорош к месту. Вот когда будут исключены волюнтаристские проявления характера руководителя, тогда начнется эпоха научной организации всякого производственного процесса. Управление не должно быть искусством для избранных. Оно должно быть точным административным механизмом. Тогда всякий честно исполняющий свои обязанности не будет трепетать перед начальником, бояться, чувствовать себя виноватым перед руководителем-подвижником. Слишком нерациональная трата психической энергии.
И все-таки старик прекрасен во всех своих импульсах! Последний из могикан отжившей эпохи с ее грозным романтизмом, подвижничеством и революционным пуританством. Таких уже не будет. Мы вступили в век научной организации, где романтизм обретает совсем иные черты.
Глухая ночь. Хожу и хожу по комнате. Дымлю трубкой. Беру с полок книги. Раскрываю и тут же отбрасываю. Тягостно, бесприютно. Взгляд задерживается на мемуаре Эшби. Кибернетика. Холод нашей эпохи. Нужно перелистать Плутарха. Всегда успокаивает. Человечество до сих пор не может разгадать себя. Откуда оно и для чего? Для кибернетики оно - всего лишь очень сложная вероятностная система. Историк пытается превратить ее в детерминированную.
Я не могу работать, не могу читать. Подхожу к зеркалу и замечаю седой клок на левой стороне головы. Эк тебя крутит, бедняга!.. Почему-то вспоминается глупый разговор между Ардашиным и Вишняковым. Ардашин: "Для чего человек родится?" Вишняков: "Для работы". Ардашин: "И для отдыха". Вишняков: "Для отдыха не рождаются. Отдых - это перерыв в работе". А ведь то же самое я слышал на другом континенте, от умирающего японского физика.
Нет Марины, нет Зульфии… Все-таки Зульфия что-то значит в моей жизни. Если бы она вдруг вышла замуж, я, наверное, был бы потрясен. Опять уязвленное самолюбие. А где же любовь, любовь?..
Подымахов, занятый по горло, но все знающий, все видящий, вернее, все понимающий, говорит: "Зульфию зря уволил. Пожалеешь, не раз пожалеешь…" Какой смысл вкладывает он в эти слова? Нет, не пожалею. Я-то знаю. У меня ведь особый эгоизм: хочу любить, испытать неповторимость чувства любви. Я в самом деле не могу смириться с мыслью, что Марина принадлежит другому. Принадлежит… Глупое канцелярское слово. Кто из них кому принадлежит, трудно разобраться. Как будто можно приказать себе: не люби, забудь, вычеркни… Почему-то люди стреляются, бросаются под поезд… Что они уносят с собой? В сорок пять любишь и сердцем и умом.
Иногда чувствуешь себя пришельцем из неведомого мира и вдруг видишь отношения людей во всей наготе. У Фихте существующее и воображаемое одинаково реальны… Философия безумцев и влюбленных. У людей есть надежда, у меня - теория вероятностей. Житель далекой планеты, обуянный земными страстями, брожу, не находя приюта и спокойствия. Есть ли пристань взволнованному чувству? В юности думалось: у человека одно назначение - пролететь по жизни метеором, воспламеняя все на пути. То были высокопарные мысли. Сейчас они вызывают улыбку. А ведь тогда крылья были хрупкими, неприспособленными для большого полета. Была дерзость. За одну каплю тепла и солнца для этой Земли отдать все. В юности все мы - пришельцы из неведомого мира. Все нам дико, чуждо, непривычно.
Если бы можно было вернуться туда, скинуть бремя страданий и злобы у ног любимой. Мы всегда верим в ту идеальную планету юности, где после долгих скитаний подводится справедливый итог всему. А вся жизнь - лишь эксперимент, удачный или неудачный, и будто бы все можно начать сначала. Преднамеренных людей слишком мало. Они или становятся отцами человечества, или ввергают его в пучину бедствий.
И все же: ни одному дню не скажу, что пропал он даром. Даже самый серый из них оставил в памяти горячий след.
Если бы ты знала, Марина, как мне тяжело… У меня в мозгу поселилась синяя птица. Но это хорошо, очень хорошо… Иначе и не могло быть… У Блока, кажется:
"А я, такой же гость усталый земли чужой, бреду, как путник запоздалый, за красотой…"
А теперь и это ни к чему… Бесцельно… Пусть живут, любят и работают. Трагедия? Нет, нет, не трагедия. Всего лишь небольшая развязка небольшой истории…