- В принципе я никогда не был против умозрительного метода. Но тогда должен был спорить с Феофановым, в противном случае мы отстали бы от Америки лет на пятьдесят. Приходилось бороться за экспериментальную технику индустриального масштаба: синхрофазотроны, реакторы. Мы их создали.
Разговору не видно конца. Носорог залез в абстрактные дебри и увяз по пояс. Откровенно поглядываю на часы. Вот он сидит передо мной, старый человек, большой ученый, отдавший жизнь поискам. Он весь в поисках.
Есть ли у него что-нибудь личное, свое? Жена, дети, заботы о благополучии?.. Любит ли он Моцарта или Бетховена? Остановился ли он хоть раз в немом благоговении перед картиной великого художника? Где начинается и кончается человечность? Или, может быть, безвозвратно ушло время ученых мужей-энциклопедистов и мы незаметно превратились в специалистов узкого профиля?..
Я понимаю, но не знаю Подымахова. И вряд ли когда узнаю. А ведь именно это они, вот такие, составляют цвет современной цивилизации и по их делам потомки будут судить о нас.
Есть люди, незаметные за рабочим местом, в коллективе, и раскрывающиеся, как бутоны, в семейном кругу, среди друзей: они вдруг поразят вас острым словом, глубоким замечанием по поводу последнего концерта; оказывается, они знают всех мало-мальски известных певцов, киноактрис, были на последней художественной выставке.
И есть такие, как Подымахов: вне рабочего места его трудно представить. Это ему нужно, чтобы атомная станция действовала на полную мощность, чтобы реакторы размножались, как грибы после дождя, чтобы ракеты выходили на расчетную орбиту. И о недалекой смерти, наверное, не вспоминает. Будто она его и не касается. О Цапкине так ни разу и не упомянул.
Ведь сперва всем казалось, что Цапкин и "попугайчики" будут немедленно изгнаны. А Подымахов делает вид, словно их и нет вовсе, занялся постройкой новой оригинальной установки. Торопится, поторапливает нас. Ему нужно двигать науку, а Цапкин к науке никакого отношения не имеет. Цапкин - саркома на теле науки.
Уволить бездарного работника не так-то легко, как кажется. Есть инстанции, наконец, суд - враг произвола, верный страж всех пострадавших и притесняемых. На каком основании вы решили, что Цапкин - мизонеист, бездарен, не способен руководить научно-исследовательской работой? Авторитетная комиссия установила: за шесть лет институтом создан ряд уникальных установок, проведены плодотворные эксперименты, институт взрастил целую плеяду… на международных коллоквиумах эксперименты получили высокую оценку… Но ведь все это помимо Цапкина, вопреки ему!.. Нужно еще доказать! Документы свидетельствуют о другом. Цапкин проявлял повседневную заботу о людях, создал условия для исследовательской работы, всячески поддерживал начинания научного руководителя - профессора Коростылева, от которого, кстати сказать, до сих пор никаких жалоб не поступало. Заявление Коростылева об уходе? Были, конечно, частные разногласия, как и на всякой работе. Но заявление Коростылев взял обратно. Во всяком случае, оно нигде не зарегистрировано. Обвинения Подымахова носят чисто субъективный характер и вызваны мотивами личного свойства. Нужны веские доказательства неспособности Цапкина руководить институтом! Основываться на симпатиях и антипатиях мы не можем…
Зачем старик вызвал меня сегодня? Разумеется, не затем, чтобы прочитать лекцию. И не затем, чтобы показать котлован. Подымахов по-своему понимает мир и человеческие отношения. Он раздавил бы Цапкина, как ничтожного клопа, но время торопит - и Цапкин на какой-то срок забыт. Забыты "попугайчики". Не мешают - и то хорошо. Так геолог, попав в комариное царство, стремится в первую очередь открыть алмазы, а уж потом, на досуге, заняться истреблением комаров.
- Зачинатели никогда не бывают экстремистами, - говорит Подымахов. - Они терпимы. Экстремистами обычно становятся последователи. В ваших работах я не обнаружил экстремизма и радуюсь…
А я легкомысленно думаю о встрече с Мариной. В другой ситуации слова большого ученого вдохновили бы меня, ободрили, и я понял бы, что с Носорогом легко сработаться - ведь он разбирается в самых причудливых извилинах души человеческой. Но я лишь облегченно вздыхаю, когда он наконец протягивает морщинистую коричневую руку.
Домой, переодеться - и к ней!..
В природе существует некий вероятностный закон, когда события скапливаются в одной временной точке. Целые месяцы размеренной жизни - и вдруг завертелось… Сегодня прямо-таки везет на начальство: у меня на квартире сидит Цапкин.
- Я с визитом дружбы и одновременно в роли дознавателя по морально-бытовым вопросам, - произносит он с каким-то радостным восхищением. - Ну, не знал! Откалываешь номера…
Вид у Цапкина загадочный. Глаза поблескивают, как зеленые стеклянные шарики.
Молча достаю коньяк, рюмки. Он пьет маленькими глотками, не спешит.
- Выкладывай, с чем пришел!
- Те-те-те… не торопи, а то поперхнусь.
Смакует коньяк. Не поморщившись, закусывает лимоном.
- Так, так. Значит, к Феофановой на новоселье собрался?
Я удивлен.
- Хотя бы.
- А я не пущу.
- Что за вздор?
- В твоих же интересах, чудило. Вот почитай, что ейный муж настрочил. Ты, оказывается, увел у него жену с ребенком. Требует сатисфакции, или как оно там по Малинину-Буренину. Морально-бытовое разложение. Понимаешь, куда, подлец, метит? В самый ответственный момент, когда в верхах решается вопрос, быть тебе или не быть вместо меня директором института. Благо, успел перехватить, а то заварилась бы каша. Возьми!
Сует аккуратно сложенную бумажку.
- Зачем? Оставь у себя. Может, еще пригодится.
Цапкин укоризненно покачивает головой:
- Ты, брат, к таким вещам не относись легкомысленно. На чем обычно сыплются? На бытовых вопросах. Можешь принести миллионный убыток государству - и ничего. Кто, мол, не ошибается! Ну, сделают внушение, понизят в должности, переведут на другое место, в худшем случае вычтут с гулькин нос, для проформы. А чуть в бытовом вопросе запутался - амба, на тебе тень Каина! Феофанова ведь не разведена, целых два месяца жила у тебя. Я предвидел, чем кончится, хлопотал для нее комнату.
- Зря старался. Я уговаривал ее не переезжать. И вообще пошел бы ты к черту со своими интригами! Это дело касается только меня и ее. Понял?
Цапкин явно озадачен:
- Тю! С ребенком. Или мало тебе девушек? Отхватил бы министерскую дочку. Данные у тебя есть - особняк, положение в обществе.
- Мне наплевать на все.
- И на директорское кресло?
- На кресло я плюю с особым удовольствием. Кресло - мебель. А все, что для мебели…
- Ладно. Не кипятись. Я ведь, как друг, должен был довести до твоего сведения. Ты же знаешь: я в принципе не против морально-бытового разложения. Шучу, шучу… А эту бумажечку мы вот так - на клочочки и в корзину. К Феофановой все-таки воздержись. Не забывай: за тобой числится еще Перуанцева! Мы тогда замяли историйку. Но ведь она может всплыть…
Мне противно и тоскливо.
- Уходи, Герасим, - говорю я, сдерживая клокочущую ненависть. - Уходи и больше не приходи…
Перуанцева… Замяли историйку… У этого негодяя все на учете. Но почему "замяли"?
С Перуанцевой меня познакомил все тот же Цапкин на одном из своих семейных вечеров. "Вот тебе баба - Архимед!" Красивая женщина с немного усталым выхоленным лицом. Я не знаю, каким способом достигается подобная белизна кожи. "Холостая… - шепнул Цапкин. - Личная секретарша Храпченко". Ближе мы познакомились во время поездки в США. Храпченко почему-то счел нужным прихватить в поездку личного секретаря. Возможно, для солидности. А возможно, как я теперь догадываюсь, были и другие причины. "Вы мне симпатичны, - как-то сказала она, когда мы сидели в кафе, и, легонько кивнув в сторону Храпченко, добавила: - Бай надоел до чертиков. Глуп, самонадеян. Сродни вашему Цапкину. Все они такие…" Это было смело с ее стороны. Она ведь совсем не знала меня, а я числился лучшим другом Цапкина.
Запомнился московский разговор. "Ты не думай, что я безнадежная тупица, - сказала она. - Я все понимаю. Личный секретарь… Что это такое? Здесь кроется нечто несерьезное. Я ведь готовила себя совсем к другому…"
И еще один разговор. Загородный ресторан. Совершенно случайно я зашел сюда поужинать. И сразу же увидел ее. Она о чем-то разговаривала с Храпченко, улыбалась. Он провел ладонью по ее руке. Заметив меня, не смутились. Храпченко указал на стул. Я поблагодарил и отошел. Вот после того вечера и состоялся разговор. "Он мой начальник, - сказала она. - Пригласил. Не могла же я ему отказать. Это было бы невежливо". - "До каких границ простирается твоя вежливость?!" - ехидно спросил я. Она метнула злой взгляд. "Я запрещаю тебе разговаривать со мной подобным тоном! И вообще я с тобой только теряю драгоценное время. Прошел уже год, а ты ни мычишь, ни телишься…" Ого! Я ушел. И больше мы не встречались. Черт возьми! Оказывается, у этой дамы время на вес золота. А я-то поверил в любовь… Она ищет точку опоры… А вот научился ли я мычать, до сих пор не знаю. Баба - Архимед…
Лезу напрямик, через кусты. Темно, хоть глаз выколи. На фоне освещенного окна двое: Марина и Бочаров. Увлечены разговором. Они стоят здесь, на улице, у окна. Он держит ее руку. Замедляю шаг.
- Вы, Сергей, - незаурядный человек. Ваша проблема заинтересовала и меня. На досуге поразмышляю. Решение иногда приходит неожиданно. Тихов создал астробиологию. А ведь не подай ему рядовой специалист - девушка-агрометеоролог - благую мысль, возможно, и астробиология не получила бы обоснования. Так что не пренебрегайте мнением и такого рядового инженера, как я. Есть люди, на которых лежит печать гениальности, хоть они пока еще и не совершили никакого переворота в науке. Сегодня я вас очень внимательно слушала и сделала заключение…
- Гений-самодурок. Топчемся на одном месте. Я ненавижу себя за творческое бессилие. Оживаю только возле вас.
Она смеется:
- Стимулятор…
- Откровенно говоря, надоела мне "думающая группа". Хотелось бы поработать под вашим началом. Возьмете к себе в лабораторию? Я вам за пшеном бегать буду. У вас острота мысли необыкновенная. Интересно жить…
Она отнимает руку.
- Ну вот и обменялись комплиментами. Алексей Антонович так и не пришел…
- Подымахов задержал.
- Жаль… Завтра рано вставать.
Она уходит. Бочаров все еще стоит под окном. Свет гаснет. Поворачиваюсь и теперь уже не спеша выхожу на аллею. Опоздал…
У Бочарова на лице печать гениальности? Не замечал что-то.
Эх, Марина, Марина…
- Марину-то упустил, бобыль несчастный, - ворчит Анна Тимофеевна. - Вот что я скажу тебе, Алексей Антонович, только не обижайся: нет в тебе мужской хватки. Все норовишь по-интеллигентному. А она опять тебя обдурила. К Бочарову прилаживается. Видит, мальчишка глупый, вот и закручивает ему мозги.
- С чего ты взяла?
- Давесь в Москву ездила за прищепками - нет в нашем распределителе. Гляжу: идут, взявшись за ручки, посмеиваются, воркуют. Ну, я боком, боком - и в метро…
- Людям никто не может запретить общаться.
- То-то и оно. В наше время не общались, а сватались, вместе век вековали да добра наживали. А теперь общаются, общаются, пока дите не появится, а потом - в разные стороны. Срам…
- У тебя домостроевские пережитки.
- Слыхали… Вот что у тебя, никак не пойму. Дочь татарина отверг? Отверг. Красавица, скромница, образованная. Чего еще? Сохнет ведь девка. Оно, конечно, Мариночка вроде своя, лучше бы, хоть и с ребенком, да тут уж сам виноват. Не оправдывайся.
- По-твоему, если люди один раз прошлись по улице, возможно встретившись ненароком, то их сразу нужно записывать в женихи и невесты?
Анна Тимофеевна стоит подбоченившись, смотрит с презрением.
- Глаз у меня зоркий - не проведешь. Откуда ты знаешь, сколько раз они уже проходились? Я ее на руках вынянчила, получше твоего понимаю.
Роняет и роняет ядовитые семена. Еще не хватало, чтобы я стал ревновать Марину. В конце концов, она вольна распоряжаться собой, как ей заблагорассудится.
И все-таки болтовня старухи раздражает.
Люди всегда чего-нибудь боятся: боятся показаться смешными, трусливыми, боятся обидеть другого, боятся потерять что-то. На то они и люди. Если бы у них отсутствовали все оградительные рефлексы, это было бы не человеческое общество, а скопище идиотов.
Я боюсь потерять Марину, но еще больше боюсь казаться смешным в ее глазах.
7
Сугробы мягко окутывают наш городок. Скрипит снег. Спят отяжелевшие ели. Зябко жмутся друг к другу голенькие клены и березки. Утром по аллеям стелется морозный дым.
У меня в кабинете висит картина Клевера: деревенька, заметенная снегом, призрачная зимняя луна, темные лесные дали и одинокая сгорбленная фигура старика, бредущего по тропе.
В картине некая скрытая сила, уводящая неизменно в мое бедное детство. Каждый раз при взгляде на нее думаю: это никогда уже не повторится… Не повторится детство, когда мир казался необъятным, свежим; и все направления тогда были одинаково хороши. Я знаю того скрюченного старичка, знаю, куда он бредет. Дед Андриан, первый мой учитель. Я сижу на теплой печи, возле казана, где жарятся тыквенные семечки, и читаю потрепанный томик Василия Жуковского. И все тогда было окутано мистикой его стихов.
Нет, не повторится. Не будет. И дед Андриан сохранился лишь в моей памяти. Он ушел туда, откуда не возвращаются, и все давно забыли его - ведь с тех пор пронеслась целая эпоха, память о нем свила гнездо лишь в мозгу единственного живого существа, и этот человек - я. А другие после смерти живут в тысячах умов, живут столетия, и мы как бы не замечаем, что от них не осталось даже праха, продолжаем полемизировать с ними, восхищаться ими. Умирает композитор, а музыка его продолжает звучать в душах иных поколений. Из века в век. И он всегда где-то рядом, будто и не уходил вовсе. У каждого своя музыка, выражена ли она в нотах или в формулах.
Почему жизнь дается только один раз? В сорок пять задаешь себе этот банальный вопрос совсем по-иному, чем в юности. Почему?.. Живем хаотично, по воле случая, разбрасываемся, продираемся сквозь частокол цапкиных, а время равнодушно подводит нас к неизбежному. Подобная философия из века в век отравляет умы. У слабых порождает меланхолию, у сильных стремление оставить после себя след. Есть еще категория равнодушных, мелких игроков.
Эй, далекий потомок, я тебя приветствую! У вас там все немного не так, как у нас в двадцатом веке. Не берусь фантазировать - знаю, бессмысленно. Пусть говорят, что во мне уже заложены твои черты: так из ничтожного орешка вырастает могучий кедр. Но поймешь ли ты меня? Поймешь ли, сколько я несу на себе забот и тягот нужных и ненужных? Тебе не приходится метаться, твой быт отрегулирован счетными машинами до сотых долей секунды. Может быть, ты даже сумел заменить примитивное механическое передвижение какой-нибудь высшей формой движения. Ты научился концентрировать энергию из окружающей среды - будь то у себя на земле, будь то в космосе, и тебе не нужны наши громоздкие чадящие установки. Ты знаешь все наперед. Ты подходишь к биоматематической счетной машине, определяющей любой биологический процесс, и узнаешь, что жить тебе осталось каких-нибудь двести лет. Но ты спокоен. Ты знаешь: такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года в двенадцать часов сорок три минуты и шесть секунд все будет закончено. Можно не тревожиться: все будет именно так. И ни на сотую секунды раньше. Теперь следует разумно распределить оставшееся время…
Я живу, в отличие от твоего, в мире случайностей, и это накладывает свой отпечаток на психику. Ты должен завидовать моей стойкости и невозмутимости, моему чувству юмора. Я знаю, знаю: тебе будет смешна моя наивность и ограниченность - ведь ты ушел так далеко! Я считаю высшим благом всего сущего - познание и творчество. Мне кажется, что и во всей необъятной вселенной это высшее благо. Ты открыл нечто другое, что я не могу даже определить или назвать. Но разве в названии дело? Возможно, ты достиг такой степени совершенства, что смог "творчество" заменить "творением". "Творение" - лишь усилием своего разума. К чему гадать? Все равно все будет не так, как в модных фантастических романах, где свою ограниченность авторы, пытаются приписать людям грядущего. А я не способен Даже на это. Я верю в одно: и через миллионы лет человек останется человеком. Не будет найдено лекарство от ревности, от безумств любви, от неудовлетворенности достигнутым. Конечно, может быть, все примет несколько иные формы. Но пока жив человек, он будет любить, терзаться сомнениями, испытывать радость побед и горечь поражений. Никогда не будет он интеллектуальной рыбой… Никогда! Слышите?..
Да так ли уж много времени нужно, чтобы оставить после себя что-то значительное? Такие, как Ньютон, Эйнштейн, Максвелл, выполнили программу еще в юности. Маяковский, Лермонтов, Пушкин… Но есть и такие, как Менделеев, Павлов, Сервантес… У них вся предшествующая жизнь была подготовкой. Утешение для дураков.
К первой категории я не принадлежу. Но принадлежу ли ко второй?.. А если так и не сбудется?.. Гм, гм. Глупец всегда все откладывает на последний день. Менделеев с самого начала был велик - вот в чем фокус.
Корпим над блок-схемой. Сидим с воспаленными мозгами. Кефир и бутерброды. В столовую - некогда. Ардашин ерничает:
- В детстве меня поразила здоровенная заводская труба, из которой всегда валил густой дым. Мощь, прогресс! А когда вырос, понял - загрязнение воздуха. Автомашины, поезда. Человечество постепенно само задушит себя копотью, бензинными парами, радиоактивной пылью. Я часто размышляю о несерьезности жизни. Я ищу точку опоры. Сперва думал: хоть небо над головой незыблемо. А позже узнал: нет звездного неба. Мираж. Видим то, что было миллионы и миллиарды лет тому назад. А какое оно, настоящее небо, я так никогда и не узнаю. И никто не узнает. Понятие местонахождения здесь так же принципиально неприменимо, как и в квантовой механике. Здесь мы встречаем все ту же необычную форму закона причинности, все тот же принцип неопределенности.
Вот ищем принцип регулирования… Как будто оттого, что мы его найдем, что-нибудь изменится в судьбе человечества. На пустяковину тратим лучшие силы, время. А все для того, чтобы порадовать какого-нибудь лобастого идиота из нейтронной лаборатории.
- Что ты предлагаешь? - строго спрашивает Бочаров. - И вообще ты болтаешь чушь.
Ардашин невозмутим.