Человек с нагрузкой
Эх, поздно я со своим рассказом сунулся! Кажись, брачную-то реформу уж утвердили? А надо бы туда еще один малюсенький пунктик присобачить. Один самый мелкий параграф разъяснить. Потому теперь этот мелкий параграф уж очень часто в жизни встречается. А никто не знает, как в таких случаях поступать.
Да вот, недалеко ходить. Возьмем, например, из жизни Василия Ивановича Серегина. Он, как известно, на пивоваренном работает. Ежедневно две бутылки пива даром и жалованье - сорок пять целковых.
И хотя, скажем, семья имеется - жена с младенцем, а жить можно. Хватает.
Только раз приходит Серегин Василий Иванович домой и говорит жене с младенцем:
- Ну-с, говорит, друзья, хорошего понемножку. Пожили вместях, и будет. Вы налево, я направо. И через суд алименты… Воспитывайте моего младенца на эти алименты лучше, пущай он вроде меня будет - передовым товарищем.
Подала жена в суд. Стали по суду брать с Серегина на младенца третью часть жалованья - пятнадцать целковых.
Стал теперь Серегин получать тридцать. "При бесплатном, думает, пиве и если не курить, этого за глаза хватит. И даже в случае ежели чего - жениться опять можно".
И вскоре действительно Серегин Василий Иванович женился. Миловидную такую барышню взял. И к лету от нее младенца прижил.
Прижил младенца и говорит своей миловидной супруге:
- Человек, говорит, я передовой. Мещанство для меня нож вострый. И вообще, говорит, пеленки мне неохота нюхать… Вы налево, я направо. И через суд алименты.
Присудили на младенца третью часть жалованья.
Стал Серегин Василий Иванович пятнадцать получать. "При бесплатном, думает, пиве и если ничего не жрать, то оно и хватит".
А тут еще на жизненном пути гражданка подвернулась. Носатенькая такая брюнеточка.
Серегин думает:
"Жениться не напасть, как бы после не пропасть. Женюсь все-таки".
Взял и женился на носатенькой. А она теперь на последнем месяце в капоте ходит.
Василий Иванович хотел с ней развестись немедленно, да не тут-то было.
Ходит теперь человек, башку чешет и все удивляется.
- Милые, говорит, товарищи! Да ведь я теперь-то и развестись не могу. Придется мне теперь с носатенькой всю жизнь трепаться.
- А что? - спрашивают.
- Да как же, говорит, милые товарищи! Ну хорошо, ну разведусь я, скажем, с носатенькой. Ну возьмут с меня остатние пятнадцать рублей… А я-то что, человек или дырка? Я-то обязан жрать? Или мне прикажете пиво лакать без закуски?.. Ведь это что же такое, братцы? Ведь это выходит, что человек больше трех раз и жениться не моги…
Все руками разводят и башками крутят. И никто не знает, как из этого немыслимого положения выйти.
Один человек, впрочем, знает. Это сам Василий Иванович. Он говорит:
- Пущай тогда мне платят за нагрузку, черт с ним!
Доходная статья
Ну, чем разжиться безработному человеку в наше бедное время? Да, прямо сказать, нечем.
Ну, спасибо, велосипед задавит. Ну, сорвешь целковый с неосторожного проезжающего. Или, скажем, какая-нибудь хозяйская собачонка за штаны схватит. Рублей десять набежит за это самое.
Да только ядовитое как-то на земле пошло: велосипеды тормозят, собачки не кусаются. Беда прямо-таки безработному человеку!
А другая собачка и кусит, да хозяина после не найдешь. Смылся хозяин. Сорвать не с кого. И выходит, что совсем зря собачка кусила безработного человека.
Очень масса препятствий встречается в случайном заработке!
Другой раз привалит счастье - вот оно, бери его, хватай руками, - так нет, закон, скажем, не предусматривает этой статьи.
Вот раз гуляем мы печально в саду Трудящихся. Глядим - собачка с бантиком. Этакая мелкая комнатная собачонка на хвосте сидит у скамейки. Тут же и хозяева весенним воздухом дышат. Гражданин с дамочкой.
И вот осеняет нас мысль насчет собачки. Сажусь рядом на скамейку и тихонько ногой накручиваю у собачьей морды. А сапог рваный.
Другая комнатная собачка за такой сапог враз бы за штаны схватила, и тогда выкладывай хозяева денежки не менее десятки. А эта подлая собачка сидит все время на хвосте и глазами за сапогом водит.
- Вз-з, говорю, куси!
Не кусает. Жирная такая, что ли, собачка попалась - неохота ей кусать.
- Хватай, говорю, тубо, проклятая.
Не хватает. Сидит по-прежнему на хвосте и глазами мигает.
"Ах так!" - думаю.
Встаю и ногой как махну эту комнатную собачку со злобы.
Визг. Шум. И крики. Народ толкается. Дамочка в истерике мечется. Гражданин рукой махает, ударить, наверное, меня хочет. Тут же и старушка какая-то подначивает. Дескать, ударь, батюшка, подлеца за собачку. Такой же, мол, собачка человек, как и мы, грешные.
А гражданин подначки послушался, развернулся и шмяк меня по уху.
"Так, думаю, рублей пятнадцать, а то и все двадцать пять набежит за это самое. Это тоже статья доходная. В царское, думаю, время не менее пяти за это платили. Эх, думаю, дурак, дурак! Ударил себе на голову…"
- Граждане, говорю, дозволено ли, говорю, безработных по роже бить на глазах у публики?
Тут шум, визг и крики поднялись.
- Не дозволено, кричат, братишка! Волоки в милицию.
Я говорю:
- Может, без милиции, граждане, обойдемся. Мне бы, говорю, рублей двадцать пять.
Народ говорит:
- Не соглашайся на двадцать пять, братишечка! Это за двадцать-то пять, может быть, каждый ударить захочет. А тут проучить надо зарвавшихся. Волоки в милицию.
Ну, пошли в милицию.
Шум, крик, стоны. Протоколы пишут. Свидетелей очень масса выступает. И все за меня. Я говорю:
- Менее как за сорок не соглашусь, граждане, раз такое полное единодушие наблюдается. Это, говорю, не при Николае Кровавом меня по роже ударили, понимать надо… Может, говорю, у меня рожа теперь болеть два дня будет. Что тогда?..
Наконец протоколы написаны, свидетели подписаны и просят всех до суда уйти честью.
Уходим.
Возвращаемся домой. Объясняем в доме как и чего. И все рады за меня, поздравляют, угощают.
Квартирная хозяйка три рубля в долг отваливает. Дворник Иван в счет будущих благ - полтинник. Андрей Иванович с пятого номера - двугривенный и обедом кормит.
Живу три дня хорошо и отлично. Мечтаю, чего куплю. Сапог, думаю, покупать не буду. Куплю сандалии. И еще полгода жить буду что богатый.
Через три дня суд наступает.
Все по закону. Кодекс лежит на столе. Портреты висят. Губпрокурор сбоку сидит. Речи происходят, а все за меня.
"Менее сорока пяти, - думаю, - не соглашусь".
И вдруг выносят резолюцию: полгода со строгой изоляцией.
А мне, безработному человеку, хоть бы кто плюнул.
- Граждане, говорю, народные судьи! Господин губпрокурор. Мне бы, говорю, рублей десять…
Молчат. Только по губам деньгами помазали.
- Да что ж это, говорю, граждане, народные судьи! Хозяйке-то, говорю, кто платить будет? Андрей-то, говорю, Иваныч обождет. А хозяйка-то, говорю, повесится. Войдите, говорю, в положение. Эх, говорю, жизнь-жестянка!
Так и ушел, с чем пришел.
Счастливое детство
Вчера, граждане, сижу я в Таврическом саду на скамейке. Кручу папиросочку. По сторонам гляжу. А кругом чудно как хорошо! Весна. Солнышко играет. Детишки-ребятишки на песочке резвятся. Тут же, на скамейке, гляжу, этакий шибздик лет десяти, что ли, сидит. И ногой болтает.
Посмотрел я на него и вокруг.
"Эх, - думаю, - до чего все-таки ребятишкам превосходней живется, чем взрослому. Что ж взрослый? Ни ногой не поболтай, ни на песочке не поваляйся. А ногой поболтаешь - эвон, скажут, балда какая ногой трясет. По морде еще ударят. Эх, думаю, несимпатично как-то взрослому человеку… Комиссии всякие, перекомиссии. Доклады и собрания… На три минуты, может, вырвешься: подышать свежей атмосферой, а жена, может, ждет уж, уполовником трясет, ругается на чем свет стоит, зачем, мол, опоздал. Эх, думаю, счастливая пора, золотое детство! И как это ты так незаметно прошло и вон вышло"…
Посмотрел я еще раз на ребятишек и на парнишечку, который ногой болтает, и такая, прямо сказать, к нему нежность наступила, такое чувство - дышать нечем.
- Мальчишечка, - говорю, - сукин ты сын! Не чувствуешь, говорю, подлец, небось, полного своего счастья? Сидишь, говорю, ногой крутишь, тебе и горюшка никакого. Начихать тебе на все с высокого дерева. Эх ты, говорю, милый, ты мой, подлец этакий! Как, говорю, звать-то тебя? Имя, одним словом.
Молчит. Робеет, что ли.
- Да ты, - говорю, - не робей, милашечка. Не съест тебя с хлебом старый старикашка. Иди, говорю, садись на колени, верхом.
А парнишечка обернулся ко мне и отвечает:
- Некогда, говорит, мне на твоих коленках трястись. Дерьма тоже твои коленки. Идиёт какой.
Вот те, думаю, клюква. Отбрил парнишечка. Некогда ему.
- С чего бы, - говорю, - вам некогда? Какие, извините за сравнение, дела-то у вас?
А парнишечка, дитя природы, отвечает басом:
- Стареть начнешь, коли знать будешь много.
Вот, думаю, какая парнишечка попалась.
- Да ты, - говорю, - не сердись. Охота, говорю, паршивому старикашке узнать, какие это дела приключаются в вашем мелком возрасте.
А парнишечка вроде смягчился после этого.
- Да делов, - говорит, - до черта! Комиссии всякие, перекомиссии. Доклады и собрания. Сейчас насчет Польши докладывать буду. Бежать надо. И школа, конечно. Физкультура все-таки… На три минуты, может, вырвешься подышать свежей струей, а Манька Блохина или Катюшка Семечкина, небось, ругаются. Эх-ма!
Парнишечка вынул "Пушку", закурил, сплюнул через зубы что большой, кивнул головой небрежно и пошел себе.
А я про себя думаю:
"Счастливая пора, золотая моя старость! И в школу, между прочим, ходить не надо. И с физкультурой все-таки не наседают".
После закурил "Пушку" и тоже пошел себе.
Нервы
А думается мне, граждане, что женскому классу маленечко похуже существовать, чем нам.
Конечно, за эти слова какая-нибудь ханжа мне может плюнуть в глаза.
- Позвольте, скажет, почему такое хуже, раз своевременно объявлено равенство?
Эх, братишечки! Берите самый громадный камень с мостовой и бейте меня этим громадным камнем по башке - не отступлюсь от своих слов.
Вчера, например, соседушка мой по комнате кинулся стулом в свою супругу.
С благородным негодованием разлетелся я в ихнюю комнату.
- Гражданка, говорю, немедленно перестаньте жить с подлецом. Уходите от него.
Она на меня же и взъелась.
- Да ты, говорит, что, обалдел? Куда я уйду? К тебе, что ли?
Я говорю:
- Не ко мне. Зачем же, помилуйте, ко мне? Ко мне, говорю, не надо. Это, говорю, я так отвлеченно выражаюсь.
А она на меня же стулом размахивается. Еле вышел.
Конечно, может, это была слабая женщина. Другие, может, крепче в жизни держатся. И не отступают от своих намеченных идеалов. Только таких-то в своей жизни я встречал маловато. Одну только вот и встретил, Марусю Блохину.
Эта действительно ушла от мужа. И стала самостоятельно жить. И ничего себе жила. Раз только впала в отчаяние. Хотела даже на улицу идти. Да сдержалась. А уж даже брови пробкой намазала, и губы подвела, и блузку эффектную надела. Вышла и стоит у ворот.
И вдруг какой-то к ней хахаль подходит.
Тут у ней сразу и перелом случился.
- Да ты, - говорит ему, - подлая твоя душа, что же это подходишь? Да, может, это порядочная дама вышедши к воротам подышать вечерней прохладой? Да как же, говорит, не лопнут твои бесстыжие глаза?
Мужчина несколько оробел и в сторону подался, а она его не пущает. За рукав держит.
- Да может, говорит, это та самая дама, которая не отступает от намеченных идеалов? Да, говорит, таких подлецов об тумбу головами крошить надо! Ах ты, говорит, подлая твоя морда!
Уж и отвела же она тогда свою душеньку. Хотела по морде его лупцевать, да сдержалась. Дворник Иван сдержал.
Покричала она еще на дворника Ивана немножко и ушла.
Пришла домой, головой тряхнула и думает: "Нет, думает, не отступлюсь от своих идеалов. Проживу как-нибудь. Буду-ка я, например, дамские шляпки делать".
И действительно, стала она дамские шляпки делать. И на рынке их продавала. А материал… А вот насчет материала - черт ее знает, откуда она достала? Не иначе как какой-нибудь добродушный мужчина за спасибо дал.
Эх, братцы, держите камень и бейте меня - не отступлюсь от своих слов: маленечко будто похуже бабам жить. А может, мне это только кажется. Может, это у меня нервы развинтились.
А если нервы развинтились, так везите меня в курорт. Какого черта!
Пассажир
И зачем это, граждане, дозволяют пассажирам на третьих полках в Москву ездить? Ведь это же полки багажные. На багажных полках и пущай багажи ездят, а не публика.
А говорят - культура и просвещение! Или, скажем, тепловоз теперь к поездам прикрепляют и ездят после. А между прочим - такая дикая серость в вагонах допущается.
Ведь это же башку отломить можно. Упасть если. Вниз упадешь, не вверх.
А может, мне в Москву и не надо было ехать. Может, это Васька Бочков, сукин сын, втравил меня в поездочку.
- На, - говорит, - дармовую провизионку. Поезжай в Москву, если тебе охота.
- Братишечка, - говорю, - да на что мне в Москву-то ехать? Мне, говорю, просто неохота ехать в Москву. У меня, говорю, в Москве ни кола ни двора. Мне, говорю, братишечка, даже и остановиться-то негде в Москве этой.
А он говорит:
- Да ты для потехи поезжай. Даром все-таки. Раз, говорит, в жизни счастье привалило, а ты, дура-голова, отпихиваешься.
С субботы на воскресенье я и поехал.
Вхожу в вагон. Присаживаюсь сбоку. Еду. Три версты отъехал - жрать сильно захотелось, а жрать нечего.
"Эх, - думаю, - Васька Бочков, сукин сын, в какую длинную поездку втравил. Лучше бы мне, думаю, сидеть теперь на суше в пивной где-нибудь, чем взад и вперед ездить".
А народу, между тем, многовато поднабралось. Тут у окна, например, дяденька с бородкой. Тут же рядом и старушечку Бог послал. И какая это вредная, ядовитая старушечка попалась - все локтем пихается.
- Расселся, - говорит, - дьявол. Ни охнуть ни вздохнуть.
Я говорю:
- Вы, старушечка, божий одуванчик, не пихайтесь. Я, говорю, не своей охотой еду. Меня, говорю, Васька Бочков втравил.
Не сочувствует.
А вечер, между тем, надвигается. Искры с тепловозу дождем сыплются. Красота кругом и природа. А только мне не охота на природу глядеть. Мне бы, думаю, лечь да прикрыться.
А лечь, гляжу, некуда. Все места насквозь заняты.
Обращаюсь к пассажирам:
- Граждане, - говорю, - допустите хотя в серединку сесть. Я, говорю, сбоку свалиться могу. Мне в Москву ехать.
- Тут, - отвечают, - кругом все в Москву едут. Поезд не плацкартный все-таки. Сиди, где сидел.
Сижу. Еду. Еще три версты отъехал - нога зачумела. Встал. И гляжу - третья полка виднеется. А на ней корзинка едет.
- Граждане, - говорю, - да что ж это? Человек, говорю, скрючившись должон сидеть, и ноги у него чумеют, а тут вещи… Человек, говорю, все-таки важней, чем вещи… Уберите, говорю, корзину, чья она.
Старушечка кряхтя поднимается. За корзинкой лезет.
- Нет, - говорит, - от вас, дьяволов, покою ни днем ни ночью. На, говорит, идол, полезай на такую верхотуру. Даст, говорит, Бог, башку-то и отломишь, на ночь глядя.
Я и полез.
Полез, три версты отъехал и задремал сладко.
Вдруг как пихнет меня в сторону, как кувыркнет вниз. Гляжу - падаю, мать твою так. Спросонья-то, думаю, каково падать.
И как шваркнет меня в бок, об башку, об желудок, об руку… Упал.
И спасибо, ногой при падении за вторую полку зацепился - удар все-таки мягкий вышел.
Сижу на полу и башку щупаю - тут ли. Тут.
А в вагоне шум такой происходит. Это пассажиры шумят, не сперли бы, думают, ихние вещи в переполохе.
На шум бригада с фонарем сходится.
Обер спрашивает:
- Кто упал?
Я говорю:
- Я упал. С багажной полки. Я, говорю, в Москву еду. Васька Бочков, говорю, сукин сын, втравил меня в поездочку.
Обер говорит:
- У Бологое завсегда пассажиры вниз сваливаются. Дюже резкая остановка.
Я говорю:
- Довольно обидно упавшему человеку про это слышать. Пущай бы, говорю, лучше бригада не допущала на верхних полках ездить. А если лезет пассажир, пущай спихивают его или урезонивают - дескать, не лезьте, гражданин, скатиться можно.
Тут и старушка крик поднимает:
- Корзину, - говорит, - башкой смял.
Я говорю:
- Человек важнее корзинки. Корзинку, говорю, купить можно. Башка же, говорю, бесплатно все-таки.
Покричали, поахали, перевязали мне башку тряпкой и, не останавливая поезда, поехали дальше.
Доехал до Москвы. Вылез. Посидел на вокзале.
Выпил четыре кружки воды из бака. И назад.
А башка до чего ноет, гудит. И мысли все скабрезные идут. Эх, думаю, попался бы мне сейчас Васька Бочков - я бы ему пересчитал ребра. Втравил, думаю, подлец, в какую поездку.
Доехал до Ленинграда. Вылез. Выпил из бака кружку воды и пошел, покачиваясь.
Комики
Я, граждане, не особенно долюбливаю концерты и всякие там балы. Мне на них всегда скучновато бывает. Даже, признаться, ко сну клонит, ежели тихое, например, пение или музыка без барабанов.
А вот один концерт-бал мне действительно понравился. В Петергофе было. Военно-железнодорожники устроили. Это действительно был вечер.
Конечно, весь концерт-бал был не ахти какой. Как говорится: бал - кот с печки упал. Но вот один номер был выдающийся. Главное, уж очень смешно было. Многих слабосильных дамочек даже заживо выносили в истерике, до того они хохотали.
И нельзя было не смеяться. Потому выстроили железнодорожники все свои батальоны и объявляют: сейчас, дескать, произойдет комический номер. Каждому железнодорожнику выдадут по фунтовой булке и какой батальон скорее скушает, тому премия в размере двух пирожных и вообще слава в петергофском масштабе.
И вот роздали по булке, и по сигналу началось.
Я, граждане, видал, как едят, и сам едал, а такой еды не видывал. Многие давятся, мотают башками, шипят, плюются… Многие, что жабы, захватили зубами булки и ни туда ни сюда, ни чихнуть, ни сморкнуться…
В публике стон стоит от хохота. Слабосильных дамочек заживо выносят в истерике… А те жуют наспех.
А тут с одного батальона молодой парнишка умял свою булку и кричит:
- Братцы, неужели же осрамим оружие! Наляжем по возможности.
Тут, конечно, и налегли. И через две секунды объявляют, дескать, этот батальон выиграл. И могут получать премию.
Тут публика начала бис требовать. Начали просить за свои деньги, чтобы и с пирожными устроили такой же номер: кто скорей.
Но батальон стал категорически отказываться.
- Не можем, говорят. У нас, говорят, некоторые несознательные товарищи захворали.
И действительно, выходит вперед один блондин и икает. А у самого рот раскрыт, глаза выпучены и пот со лба капает.
- Граждане, говорит, я булкой подавился. Я, говорит, ее враз проглотил… Проскользнула она внутрь.