Настоящее издание представляет собой сборник произведений классика болгарской литературы Ивана Вазова (1850–1921). В него вошли повести ("Отверженные", "Наша родня") и рассказы ("Вылко на войне", "Встреча", "Упрямая голова" и др.).
Содержание:
ИВАН ВАЗОВ (1850–1921) 1
ПОВЕСТИ 1
РАССКАЗЫ 39
Примечания 110
Иван Вазов
Повести и рассказы
ИВАН ВАЗОВ (1850–1921)
Великий болгарский писатель-реалист, всепризнанный патриарх, гордость и слава болгарской литературы Иван Вазов родился 27 июня 1850 г. в городе Сопоте, в семье зажиточного торговца. С ранних лет проявлял интерес к литературе, чему способствовала царившая в доме атмосфера и знакомство с русской классической поэзией, самостоятельно изучил русский и французский языки, читал в оригинале Гюго, Ламартина, Беранже, Пушкина и Лермонтова. В 1874 г. Вазов вступил в тайный революционный комитет по подготовке восстания, которое должно было привести к провозглашению национальной независимости.
Восстание, вспыхнувшее по ряду причин преждевременно, было жестоко подавлено регулярными турецкими военными силами и ордами башибузуков. Вазову пришлось бежать в Румынию, где он пробыл до начала русско-турецкой освободительной войны.
Апрельское восстание оказало глубочайшее влияние на все творчество Вазова, дало мощный толчок его росту как художника - выразителя народного самосознания.
В Румынии Вазов принимает участие в работе эмигрантских национально-освободительных организаций, издает ряд поэтических сборников, которые сразу же заставили обратить на него внимание. К концу 70-х годов Вазов становится виднейшим поэтом болгарской демократии, отстаивая своим пером идеалы национального освобождения и политической независимости своего народа.
По окончании русско-турецкой войны Вазов занимает ряд административных должностей, активно участвует в культурной и общественно-политической жизни страны, не прекращая литературных занятий. Установленный в стране режим буржуазной диктатуры Стамболова, ориентировавшегося на сближение с западными капиталистическими государствами и спровоцировавшего разрыв дипломатических отношений с Россией, вынудил писателя как убежденного русофила эмигрировать в Россию. С 1887 по 1889 г. он жил в Одессе. После падения режима Стамболова, в 1895 г., Вазов был избран депутатом Народного Собрания, а с 1897 по 1899 г. работал на посту министра народного просвещения, после чего целиком отдался литературной работе.
Девяностые годы и начало девятисотых годов в биографии Вазова ознаменованы появлением ряда сборников рассказов и повестей, в которых он выступает как писатель-реалист, чутко откликающийся на важные, насущные проблемы общественно-политической жизни.
В "Повестях и рассказах" Вазов развертывает перед читателем многообразную картину действительности, материал для которой он черпает из гущи жизни. Первенствующее место в рассказах занимает нравственная проблема. Значительная их часть посвящена темам морального подвига, к категории которого Вазов относит и подвижничество бойца-революционера, и выполняющего свой долг перед отечеством солдата, и простой крестьянки, бесстрашно и самоотверженно стремящейся спасти раненого повстанца из отряда Ботева.
Немало превосходных страниц его произведений посвящены Василу Левскому. В ряде рассказов Вазов с большой теплотой и восхищением рисует эпизоды революционной деятельности бесстрашного борца за народную свободу.
Вазов создает целую серию зарисовок, типов и нравов старозаветного болгарского быта. С нескрываемым презрением он относится к той части буржуазной интеллигенции, которая, прикрываясь либеральными фразами, на деле служит господствующему режиму. Через некоторые рассказы проходит тема маленького человека, лишенного защиты в обществе, где господствует борьба за существование и дух наживы. Воспитанный на идеях болгарского национального Возрождения, Вазов до конца жизни оставался верным его гуманизму и демократическому духу, что снискало ему всенародную любовь и признание. Однако демократизм Вазова характеризовался недостаточно ясным пониманием усложнявшихся проблем классовой борьбы, в силу чего он не сумел прозреть историческое значение нового класса, класса пролетариата, который решительно выступил на арену болгарской политической жизни на рубеже нашего века.
Одной из характерных черт демократического творчества Вазова является его доступность. Певец страданий, чаяний, борьбы и героизма своего народа, он умел найти такие художественные средства, которые делали его произведения близкими и понятными каждому читателю. Едва ли найдется другой болгарский писатель, который бы так глубоко, с таким проникновением нарисовал национальный характер болгарина, проявляемый в условиях тяжелой, исполненной борьбы и страданий действительности. Можно смело сказать, что великий писатель с энциклопедической широтой отобразил добрых полвека этой действительности. Вазов был крупным создателем болгарского языка. Своим творчеством, охватывающим буквально все жанры, он определил лицо болгарской литературы.
Вдохновенный певец болгарской природы и мирного труда народа, Вазов гневно порицает завоевательские войны и их вдохновителей. Через всю свою жизнь писатель проносит любовь к русскому народу, остается верным поборником дружбы русского и болгарского народов.
Трудно представить сегодня болгарскую литературу без Ивана Вазова. Крупное дело болгарского народного поэта вывело болгарскую литературу на мировую арену. Под влиянием творчества Вазова выросло и утвердилось целое поколение талантливых поэтов и прозаиков. Верные его заветам, они продолжают его дело.
ПОВЕСТИ
ОТВЕРЖЕННЫЕ
Ночь опустилась сырая, темная, и улицы Браилы были пустынны. Холодный декабрьский туман, который часто стелется над берегами Дуная, заполз и в город, и последние прохожие, спешившие вернуться, задыхались в тяжелом воздухе. Тускло горели фонари, стоявшие на почтительном расстоянии друг от друга по обеим сторонам одной из главных улиц; их мутный, бледный свет едва пробивался сквозь туман, и чудилось, будто они не рассеивают, но сгущают мрак. Все лавки и магазины были заперты, лишь изредка слышались отдельные крики и ругательства на каких-то картежников, засидевшихся в уже закрытом казино.
Огонь горел только в одном маленьком узком окошке, забранном железной решеткой. Окошко это было на уровне земли, и принадлежало оно одной не уснувшей еще корчме, каких в те времена было много на площадях Браилы. Подойдя к низенькой двери этой корчмы и присмотревшись, можно было различить при слабом свете ближнего фонаря раскрашенную вывеску с надписью: "Народная корчма Знаменосца!". В те времена такие вычурные вывески были в моде. Каждая кофейня, если ее содержал болгарин, имела свой девиз; каждая корчма, если ее посещали болгары, кичилась какой-нибудь широковещательной или нелепой вывеской; на одной можно было прочесть слова: "Болгарский лев"; на другой - "Филипп Тотю, храбрый болгарский воевода"; на третьей - "Свободная Болгария!!!" с тремя восклицательными знаками. Но всего любопытней были болгарские табачные лавчонки. Вот, например, лавка, дверь которой открыта. На внутренней стороне двери, то есть на той, которая сейчас обращена к улице, изображен турок в традиционной чалме, а в руке у него трубка с длинным чубуком. Впрочем, прохожий вряд ли заинтересуется этой работой совершенно заурядного и неискусного маляра, если не заметит под коленями турка нацарапанную гвоздем надпись, сделанную, вероятно, патриотом табачником: "Долой тиранов!" Так же размалевана дверь другой табачной лавки, расположенной подальше, но надписи на ней нет; зато кто-то выколол глаз у достойного турка. Другой табачник, должно быть еще более пламенный патриот, еще более страстный ненавистник турецкого племени, велел изобразить рядом со своим турком хэша с саблей наголо и в такой позе, словно он уже готов зарубить злополучного чалмоносца. Покупатели, заходившие в подобные лавки, были в большинстве эмигранты и хэши. А хозяева лавок все без исключения были "народные", то есть народолюбцы, патриоты. Надо сказать, что в Румынии "народным" называл себя каждый болгарин, который спасся от петли, тюрьмы или турецких зверств, имел хоть какое-нибудь состояние и по мере сил помогал неимущим, всеми презираемым хэшам, оставшимся в живых после разгрома героических чет Хаджи Димитра и Филиппа Тотю. Каждый такой "народный" табачник отпускал в долг табак своим соотечественникам в радужной надежде, что с ним расплатятся, когда наступят лучшие времена; а если и не заплатят, - ничего. "Ведь они, хэши, люди бедные", - говаривал он с усмешкой.
- Бай Андо, отвесь-ка мне еще двадцать пять драм табаку да припиши к моему долгу, - говорил "народному" табачнику какой-нибудь рослый хэш, обтрепанный и немытый, - я нынче утром просил денег у чорбаджии, а он говорит: "Приходи завтра" Он мне помогает, правда истинная, но если обманет и завтра, я ему голову проломлю, псу этому…
- Крумов! - говорил другой хэш, обращаясь к владельцу бакалейной лавки. - Дай мне в долг еще два франка.
- Промотаешь и их - знаю я тебя… Вот тебе пятьдесят бан, трать их на здоровье! - отвечал Крумов.
В те времена болгарские эмигранты носили вымышленные фамилии, и присвоить себе громкое имя считалось признаком патриотизма. Встречались в этой среде люди, называвшие себя Перунов, Асенев, Балканский, Левский, Громников, Планинский и т. п.
Но давайте войдем в корчму, окошко которой еще светится в ночной тьме.
Эта корчма помещалась в глубоком подвале, в который спускались по витой лесенке с крутыми ступеньками.
Корчму освещала висевшая на потолке закопченная керосиновая лампа с треснувшим стеклом.
Воздух здесь был теплый и спертый, густой от ламповой копоти, табачного дыма и кислых винных паров. К одной стене была прибита высокая, залитая жидкостью полка, на которой были расставлены "по ранжиру" рюмки, стаканы и кувшины. К противоположной стене были прилеплены литографии, изображавшие бои четы Хаджи Димитра при Вырбовке и Караисене и церемонию принятия присяги, совершенную этой четой на берегу Дуная. Не стоит описывать эти картинки подробно; на нашей родине они встречаются всюду, и каждый из нас в свое время смотрел на них с благоговением и восторгом. Заслуживала внимания другая картинка, грубо намалеванная от руки и прилепленная к стене под тремя первыми. Слева на ней было изображено что-то вроде селения. Из этого селения выходили крестьяне. Впереди шел старик турок в огромном тюрбане, с блюдом в руках, на котором лежал каравай хлеба. Против этой буколической группы стояла другая группа - вооруженные люди в белой хэшевской одежде, в царвулях и высоких шапках с маленькими кокардами в виде львов. Между этими группами маячил какой-то великан, высоко поднявший красное знамя с начертанными на нем словами: "Свобода или смерть!" Внизу крупными корявыми буквами было нацарапано объяснение, из которого явствовало, что на картине изображена встреча, устроенная чете Хаджи Димитра одним видным турком, не помню уж в каком селе. Объяснение завершалось словами: "Да здравствует храбрый Странджа-знаменосец!"
В глубине подвала на нарах сидела компания из шести человек.
Все эти люди были хэши или почти хэши. Старший и самый рослый из них, длиннолицый, худощавый человек с изжелто-бледным лицом и густой черной бородой, лежал, вытянувшись, у самой стены и время от времени выпускал изо рта густые клубы табачного дыма. Он внимательно слушал рассказ одного из собеседников. Рассказ этот, как видно, очень интересовал его: он то морщил свой покрытый шрамами лоб, выражая этим сомнение, то утвердительно кивал головой в знак согласия. Нередко он прерывал рассказчика кашлем и громкими возражениями:
- Нет, нет! Тончо Тралалу убили при Сары-яре, а вовсе не в деревне. Врешь, Македонский!..
Или:
- Это был Иванчо Гырба… Тот самый Гырба, что застрелил Мишева из револьвера… нарочно… Я знаю, он нарочно убил Мишева, окаянный!
- Правильно! Я тоже вспоминаю… Это был Черкес, а не Селвели Мустафа… Да, так и было… я сам видел, как он упал. Ты прав, Македонский!..
Или:
- Я его убил, мерзавца. Чуть знамени не выпустил. Там меня и ранили.
И он громко кашлял, задыхаясь.
Потом опять слушал.
Рассказчик был ражий детина с маленьким рябым лицом, длинными седыми усами и лукавыми дерзкими глазами. Он был одет в слишком широкое для него изношенное пальто без пуговиц и носил громкое имя - Македонский. Как он жил до своего приезда в Румынию, не знал никто; слышали только, будто он был воеводой какой-то гайдуцкой четы в Македонии. Возможно, что именно благодаря этим слухам он пользовался большим влиянием в среде своих товарищей хэшей.
Рядом с ним, скрестив ноги по-турецки, сидел молодой человек лет тридцати, которого называли "Хаджия". Лицо у него было худое, продолговатое, желтое, с острым голым подбородком. На этом лице лежала отчетливая печать усталости и слабости. Он сидел, понурившись и, словно в дремоте, покачивая головой, но всякий раз, как старик перебивал Македонского, встряхивался и кашлял.
Около Хаджии сидел другой молодой человек, со смуглым бритым липом, изборожденным морщинами преждевременной старости. Он пристально смотрел на Македонского, внимательно слушал его рассказ и то и дело машинально проводил рукой от губ к груди, словно поглаживая невидимую бороду. Этот человек был священником и когда-то входил в состав четы воеводы Тотю. Теперь он был хэшем. А прозвали его Попиком.