Глава 10
Со стороны степного Тургая дул теплый ветер. В дремотной тишине степи было слышно, как плескались о берег мутные волны Тобола. В заводях и протоках за высокой стеной камыша мягко крякал селезень, ожидая подругу. В густой траве кричали дрофы и, вытягивая шею, беспокойно топтались на месте. Над лугами в чистом, прозрачном воздухе заливались жаворонки.
На станичной улице, недалеко от домика Истоминых, купаясь в песке, лежали куры. Неожиданно с высокого плетня раздалось тревожное кудахтанье петуха, и куры шмыгнули в подворотню. Со стороны моста послышался дробный стук копыт, и большой отряд вооруженных конников с гиком промчался по улице, направляясь к станичному исполкому.
Работавшая в огороде Устинья посмотрела на улицу и, узнав в одном из всадников Поликарпа, который исчез несколько дней назад из станицы, в тревоге опустила лопату. За поворотом Ведерников выхватил из ножен шашку. Блеснула сталь клинка. Отряд бешеным аллюром ворвался на станичную площадь и, спешившись, окружил исполком.
Устинья метнулась к Лупану, который тесал на дворе чурку.
- Тятенька! - крикнула она, задыхаясь. - Какой-то отряд проскакал к исполкому! Не дутовцы ли?
Старый Истомин молча воткнул топор в чурку, торопливо зашагал в горенку, там снял со стены шашку и, одев форменную фуражку с синим околышем, проходя мимо снохи, бросил коротко:
- Из дома не отлучайся!
Молодая женщина стала перебирать лежавшее на лавке шитье. Все валилось из рук. И вдруг точно ножом полоснула мысль: "Убьют они Евграфа!" Устинья поспешно накинула платок. У исполкома уже шла свалка. Евграф с группой фронтовиков рубился с дутовцами на широком крыльце исполкомовского дома, пытаясь пробиться на улицу. Лупан и несколько низовских казаков отчаянно отбивались от наседавших на них атаманцев. Сила Ведерников, ловко орудуя клинком, пытался дотянуться до Лупана.
- Я тебе припомню Донки, старый разбойник! - орал он, бешено наступая на окружавших Лупана казаков.
- Гадюка! Еще грозить вздумал! - Истомин поплевал в ладонь. - Ребята, дай-ко дорогу, - крикнул он низовцам.
Те на миг разомкнули ряды.
Раздался звон скрещенных клинков.
Силы казались равными. Рыхлый Ведерников был на голову выше Лупана и в совершенстве владел шашкой. Сухой, жилистый Лупан был изворотливее. Вскоре Ведерников почувствовал, что начинает слабеть. Отразив стремительный удар Лупана, он пытался скрыться за спину атаманцев, но получив новый удар в предплечье, выпустил шашку из рук.
Все смешалось в кучу. Среди лязга клинков и площадную, ругань Устинья услышала, как старый Лупан крикнул Евграфу:
- Сын! Руби подлых!
Молодой Истомин, разъяренный, врезался в толпу дутовцев.
Сжав виски, Устинья стояла окаменело, не спуская глаз с мужа.
Очистив крыльцо исполкомовского дома от врагов, Евграф со своей группой стал пробиваться на помощь низовским казакам.
Рубаха на нем была порвана. С правой щеки текла тонкая струйка крови, заливая давно не бритый подбородок. Вид его был страшен. Устинья сделала шаг навстречу, но тут же, оглушенная неожиданным ударом, упала. Последнее, что промелькнуло в ее сознании, это звук тревожного набата и звенящий голос мужа:
- Убийцы!
Очнулась Устинья, когда площадь перед исполкомовским домом опустела. Стоял вечер. Станица казалась вымершей. Только на верхних улицах, где жили богатые казаки, раздавались песни и топот гулявших дутовцев.
Молодая женщина провела рукой по затылку, нащупала под волосами сгусток крови. Шатаясь точно пьяная, она побрела домой. Дома повалилась на кровать, закрыла глаза.
За печкой нудно скрипел сверчок, в углу беспокойно ворочался привязанный на веревку теленок. Под навесом пропел петух, в сенках завозились куры. Устинья поднялась с кровати, подошла к окну. Посредине безлюдной улицы тесной кучей спали овцы и, точно комья нерастаявшего снега, белели дремавшие гуси. Шумел Тобол. Поднявшаяся луна бросила мерцающий свет на станицу и поплыла над безбрежной равниной Тургая. Где-то нудно завыла собака. Тоскующие звуки понеслись над площадью и замерли в полутемных переулках Низовья.
Устинья припала горячим лбом к стеклу. Евграфа нет! В памяти промелькнул образ брата, за ним Осипа и точно живой показался Сергей. Он был так ощутимо близок, что Устинья сделала невольный шаг от окна.
- Уйди! - прошептала она, как бы отгоняя призрак, подошла к кровати и уткнулась в подушку.
Раздался стук в дверь. Устинья, приподняв голову, прислушалась. Стук повторился, настойчивый и властный.
- Открой!
Женщина узнала голос Поликарпа. Он был не один. Раздался пьяный смех и грязная ругань. Схватив лежавшую на столе бритву, Устинья стояла, не шевелясь.
- Эй, ты, комиссарша, открой!
"Живой в руки не дамся", - подумала Устинья и, спрятав бритву за кофточку, подошла к двери.
- Что надо? - спросила она твердо.
- Открой, обыск! - раздался незнакомый голос.
"Будь, что будет", - решила женщина и отодвинула засов. В избу вошли казаки.
- Зажги лампу, - распорядился один с нашивками вахмистра.
Дутовцы обшарили все углы, выбросили из сундуков белье, встряхнули кровать, заглянули в подполье.
Пьяный Ведерников сделал попытку обнять Устинью. Резким толчком та отбросила его и, выхватив бритву, прислонилась к печке.
- Еще раз подойдешь, полосну по горлу, - произнесла она тихо.
Глупо ухмыляясь, Поликарп отошел и сел рядом с вахмистром, к столу.
- Ожегся? - спросил тот с усмешкой.
Замечание дутовца точно подбросило Ведерникова. Снова шагнул он к Устинье и произнес с угрозой:
- Завтра же уматывайся из станицы, а то свяжем подол на голове и поведем по улицам! Поняла?
Побледнев, женщина промолчала. Надругательство над женщинами у казаков применялось в старину. Нет! Этого позора она не вынесет. Побелевшими губами Устинья прошептала:
- Я уйду, но и ты не порадуешься.
Дутовцы гурьбой вывалились из избы. Устинья лихорадочно стала собираться. Утром она направилась в казачью управу. Там уже сидел Сила Ведерников с перевязанной рукой.
- Чего надо? - спросил он ее сурово.
- Похоронить бы Евграфа… - сдерживая готовые хлынуть слезы, Устинья закусила губу.
- Пускай валяется пес, - угрюмо произнес Ведерников и отвернулся к окну.
Не разрешили и свидание с Лупаном, сидевшим, как и многие низовские казаки, в станичной каталажке. Понурив голову, Устинья вернулась домой.
Через час, взяв часть вещей, она выехала в Марамыш. Город находился во власти белых.
В отцовском доме, к которому женщина пробралась задними улицами, ее ожидало второе горе: отец был арестован, а брат скрывался. О Русакове ничего не было слышно.
Глава 11
На десятки верст раскинулись леса Куричьей дачи. Болотная топь, горелая падь, покрытая мелким кустарником, камыш, коряги, местами непроходимый урман, лесная глушь.
Начало зимы. Дремлют молчаливые сосны. Спит, опустив ветви к земле, черемуха. Яркокрасными рубинами сочных ягод красуется в своем наряде ветвистая калина. Порой лесное безмолвие нарушит хруст сломанных под тяжестью снега ветвей, и снова тихо.
Белоснежными арками высятся над чуть заметной тропой отдельные березки. Редкие деревушки смолокуров притулились избами к лесу и, как бы пряча от людских взоров свою горькую нужду, уходили рваными плетнями в густые заросли таволожника. Едва заметные тропы тянулись в глубь Куричьей дачи, петляли среди болот, бурелома и обрывались возле глухих оврагов.
В один из зимних дней из Марамыша вышел человек, одетый в рваную домотканную сермяжку. Голову спутника прикрывал облезлый заячий треух. За спиной под сермягой горбилась заткнутая за опояску самодельная балалайка. Поправив ее, он присел на пенек и, оглядев местность, вытащил осыпанный бисером бархатный кисет, разгладил на коленях и с довольным видом закурил. Через час он свернул с тракта на проселочную дорогу и, взглянув на солнце, прибавил шагу. Это был кривой Ераско, возвращавшийся после очередной разведки в Куричью дачу, где был партизанский отряд.
В тот вечер, когда чехи подошли к Марамышу, Ераско разыскал старое охотничье ружье, которое заряжалось крупной гусиной дробью, и явился с ним в отряд матроса. Увидев своего подчиненного, Федот выругался:
- Зачем тебя лешак принес?
Ераско потоптался, снял ружье с плеча и с решительным видом заявил своему заведующему:
- Ежели барышни, которые печатают на машинках, разбежались, стало быть, и я должен тягу дать? Никуда отсюда не пойду! - стукнул он о землю своим огромным "гусятником". К его удивлению, из дула посыпались сначала ржавчина, потом засохшие тараканы и пыль. Люди дружно захохотали.
- Стоп! Лечь обратным курсом в трамот. Привести в порядок артиллерию и не пускать никого! - распорядился матрос и добавил более мягко:
- Ты из своего кубрика, Герасим, пока не вылазь до моего прихода. Понял?
Ераско козырнул и, взвалив на плечо свой "гусятник", побрел обратно в трамот, уселся на крыльцо и, приподняв ствол ружья до уровня глаз, посмотрел через него на солнце. Он обнаружил, что небесное светило распадалось на несколько темных частей. Забрав в рот бороденку, Ераско долго сидел неподвижно, размышляя о причудах солнца. Затем разыскал за печкой шомпол, которым он ковырял когда-то угли, и принялся яростно чистить ружье.
Утром он проснулся от настойчивого стука в дверь. Через потайное окошечко увидел чеха и за его спиной несколько вооруженных солдат.
- Чаво тебе?
- Я - чешский комендант, - делая ударение на первом слоге, произнес тот на ломаном русском языке. - Мы искайт ваш бургомистр!
- Такой фамилии у нас нет. - Ераско захлопнул окошечко.
- Открывайт!
- Вот привязался, халудора, говорят тебе, что Бургомистрова у нас нет. Был секлетарь Кукушкин да сбежал, чухня! - выругался Ераско.
- Открывайт! - чех застучал прикладом в дверь.
Ераско огляделся. На одном из окон, едва держась на шарнирах, болталась старая рама, без стекла, выходившая в палисадник, за которым шел узкий переулок, ведущий на гумна.
Дверь под ударами прикладов начала трещать. Ераско взвел "гусятник", приоткрыл оконце и, просунув кончик дула, нажал спуск. В трамотских комнатах глухим эхом прокатился выстрел. За дверью стало тихо. Ераско вторично зарядил ружье и, не целясь, бахнул из своего "гусятника" в окошечко.
Кто-то упал. Чехи с руганью сбегали с крыльца. Ераско прыгнул с ружьем через окно в палисадник и, пробежав по переулку к гумнам, зарылся глубже в солому. Лежал он там до вечера; когда на небе показались звезды и в слободке стало тихо, выбрался из укрытия и, сторонясь дорог, направился к Куричьей даче. На заставе, наткнулся на Шемета, который проверял посты.
- Тебе-что, Герасим?
- Федота Поликарповича надо.
Часа через два, перевалив лесные овраги, Ераско вышел на небольшую поляну, сплошь заставленную подводами. Здесь были женщины, старики и дети - семьи коммунистов и партизан. Горели костры, валились деревья, наспех строились землянки и шалаши. Ераско нашел Федота в кругу командиров, которые слушали Русакова.
- Для того, чтобы наша партизанская группа была боеспособной, прежде всего, товарищи, нужна железная дисциплина. Как ни тяжело мне говорить, но обоз будет сковывать наши действия, короче говоря, мешать. Нужно подумать о семьях. Ясно одно, что белые нагрянут в Куричью дачу. А она не так-то велика… - озабоченно говорил Русаков. - Выход один: нужно отправить семьи по дальним глухим деревням. Подвергать их опасности здесь мы не можем. Останутся одни лишь мужчины, способные носить оружие. Ваше мнение?
- Но в деревнях есть кулаки, которые могут выдать наших жен, - заметил кто-то осторожно.
- Что предлагаешь? - глаза Русакова испытующе посмотрели на говорившего.
- Пробиваться на соединение с Красной Армией.
- С этаким табором? Ты в своем уме или нет? - вскочив с места, крикнул запальчиво Батурин. - Нас завтра же накроет любой казачий отряд или чехи и перерубят всех. Я поддерживаю план Григория Ивановича: Зауралье велико. В деревнях беднота за нас… каждый даст приют нашей семье.
На следующий день из Куричьей дачи по редким проселочным дорогам потянулись одиночные подводы партизанских семей.
Лагерь принял военный вид. Под руководством Батурина и Шемета начали проводиться строевые занятия. Партизаны обучались искусству владеть оружием в полевых условиях.
В начале зимы на одном из разъездов Южно-Уральского железнодорожного пути потерпел крушение поезд, груженный боеприпасами. Колчаковская контрразведка установила, что незадолго до прихода поезда, путь был разобран на протяжении сорока метров.
Недели через две после крушения был обстрелян воинский эшелон каппелевцев.
В деревнях и селах, лежавших недалеко от линии железной дороги, участились налеты на расквартированные части колчаковцев. В сводках колчаковской разведки появилось новое имя партизанского командира по кличке "Седой". Это был Григорий Русаков, отряд которого пополнялся крестьянами и казаками из сел и станиц Зауралья.
Зимний вечер. Торопливо бегут по небу серые неласковые облака, окутывая снежной пылью леса и поля. Холодно. На старом засохшем дереве дремлет ворона. Унылая, хватающая за сердце, лесная тишь.
За снежными оврагами, в урмане, вился чуть заметный дымок. Медленно расстилаясь, окутывал низенькие землянки партизан и, переваливаясь через бурелом, повисал над молодым сосняком. Все потонуло в белесой мгле.
В большой землянке у начала оврагов светился слабый огонек. Докрасна накалилась железная печурка. Сбросив кожанку, Русаков рассказывает партизанам о годах ссылки Владимира Ильича Ленина. Перед слушателями встает глухое сибирское село Шушенское, занесенный снегом дом и склонившийся над столом при свете лампы Ленин.
- Тяжело было Владимиру Ильичу в ссылке, но царизм не мог сломить его глубокую веру в победу пролетариата, - закончил беседу Русаков.
…Вчера приезжала Христина по поручению подпольного комитета. Вручила Григорию Ивановичу деньги от Красного Креста для раздачи партизанским семьям и директивы центра.
"Хорошо, что налаживается связь с рабочими Урала, - подумал Русаков, - самое главное - единство действий". За последнее время мелкие разрозненные отряды партизан двух районов Зауралья были объединены под командование Русакова, штаб которого попрежнему находился в лесах Куричьей дачи.
Неожиданно мысли Григория Ивановича были прерваны дружным смехом сидевших в землянке партизан. Русаков увидел, как Епифан тянул к себе чьи-то торчавшие из-под нар ноги и, вытащив полусонного Ераску, усадил его возле печурки.
- Ну-ко, Герасим, сыграй что-нибудь ребятам, - попросил он музыканта и подал ему балалайку. Настроив свой инструмент, тот вопросительно посмотрел на партизан:
- Что сыграть?
- "Узника"…
В землянке наступила тишина. Зазвенели струны. Усевшись на нары и подперев рукой щеку, Григорий Иванович затянул мягким баритоном:
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой…
Батурин подхватил:
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном…
В хор влился страстный тоскующий тенор Шемета:
Клюет и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно…
Под сводами землянки, как призыв пронеслось:
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора…
Туман исчез. Ночное небо прояснилось. Через редкие разрывы облаков виднелись звезды. Русаков медленно шел по лагерю к крайней землянке. Перешагивая через спящих вповалку людей, остановился возле небольшого столика, на котором стояла лампа.
Какая-то женщина укачивала плачущего ребенка и, точно вторя плачу, тянула:
- А-а-а,
Бай, бай, бай,
Пойди бука под сарай.
Под сараем кирпичи,
Буке некуда лягчи…
Русаков узнал Лоскутникову. За ее спиной, растянувшись в проходе, спал Иоганн.
- Здравствуй, Федосья, - поздоровался Русаков, улыбаясь. - Ивана пришла попроведать?
- Ага. Вот только Василко отдохнуть не дает, - показала она глазами на ребенка. - Неспокойный, - вздохнула женщина.
- Весь в отца, - улыбнулся Григорий Иванович, - непоседа.
После окончания войны с немцами Иоганн остался в Марамыше, вступил в партию коммунистов. Как только началось восстание чехов, он ушел в партизанский отряд. Старый Лоскутников умер. Хозяйство легло на плечи Федосьи. Русаков при встрече с нею, всегда вспоминал жестокую расправу Пашки Дымова над Иоганном. Пытливо глядя на Федосью, он думал: "Любит, видать, своего Иоганна".
- Не боялась к нам итти?
- К вам? Нет. Сказалась соседке, что иду к сестре в Усково. Ты, Григорий Иванович, моево-та Ивана сохрани, - слабо улыбнулась женщина.
- Сохраню, Федосья, сохраню, вот как только прогоним беляков, и вернется домой.
- Скорей бы. Плохо без мужика в хозяйстве, все валится, да и Пашка Дымов лютует. Убить, говорит, тебя надо за то, что за пленника вышла да к тому еще коммуниста.
Григорий Иванович подошел к группе партизан, сидевших возле печурки.
- Сказывают, когда товарищ Ленин приехал в Питер, господа, которые тогда у власти стояли, давай перед ним хвостом вилять. "Пожалуйте, говорят, Владимир Ильич, с нами чайку попить. Насчет квартиры не сумлевайтесь, лучший дом отведем", - рассказывал партизан в старой шинели. - А Ленин им в ответ: "Меня, говорит, братья да сестры здесь ждут, к ним и пойду". "А много ли их у вас?" - спрашивают Ленина. А он показал на площадь, где народ его дожидался, и отвечает господам: "Посмотрите, если мало кажется, прибавьте моих брательников со всей пашенной Расеи. А вы, говорит, господа, своей дорожкой шагайте, потому не по пути мне с вами!" Подхватил тут народ Ленина и вынес на руках к броневику. Поднялся Ленин на машину, взмахнул кепкой, поговорил с народом по душам, да как крикнет: "Да здравствует социалистическая революция!" Услыхали это господа и… дуй-дери, кто куда от такого гостя.
Слушатели заулыбались. Улыбнулся и Григорий Иванович.
- А вы знаете, о чем говорил тогда Ленин?
- Нет, не слыхали, а ну-ко, расскажи, - партизаны подвинулись к командиру. Русаков стал рассказывать об Апрельских тезисах Ленина.
На небе одна за другой гасли звезды. Начинался рассвет. Первые лучи солнца пробивались через ветви деревьев, осветили поляну, заиграли яркими красками на зимних узорах маленьких окон.
Григорий Иванович направился к выходу, но его остановил пожилой партизан:
- Погоди. Так, стало быть, товарищ Ленин сказал, чтобы землю передать мужику?
- Да, об этом он говорил и раньше.
- Ну, а Колчаку по своей партизанской доброте мы так и быть отмеряем три аршина. Хватит ему!
- Он, говорят, длинный, Колчак-то, - усмехнулся кто-то.
- Ничего, ноги ему подвернем!