Новая автобиографическая повесть И. Лаврова "Путешествие в страну детства".
Содержание:
Первые проблески 1
Наш квартал 1
Отец 3
Мать 4
Ленин 6
Был снегопад 7
Самый длинный день в году 8
Толкучка 10
Школа 12
Моя зима 12
Алешка на Оби 13
И такое бывало 14
Бунт 15
Снежные пещеры 16
Водовоз 17
Маленькая балерина 17
Стихотворение о солнце 19
Легковой извозчик 20
Баталии тех дней 21
Видение 22
Володя 23
Том Сойер и Гек Финн 25
Нина 26
Прощание 26
В сибирском Чикаго 27
Сашка Сокол 28
Проводы 29
Алеха-парикмахер 30
Книжный развал 33
Самая длинная ночь в году 33
Илья Лавров
Путешествие в страну детства
Памяти Александра Лаврова, павшего в бою за Ленинград.
Первые проблески
…В доме темно и тревожно. Окна закрыты ставнями. Где-то на улице раздается четко "Та-та-та… Та-та-та"…
Мать и отец мечутся по дому, загоняют нас, детей, в маленькую комнатенку, укладывают на тулуп и одеяла, брошенные на пол.
Горит коптилка - золотой жучок пламени, потрескивая крылышками, копошится на горлышке пузырька. Тусклый свет, изнемогая, борется с темнотой. На стенах клубятся огромные черные тени. На потолке возникают лохматые, великаньи головы.
Обледеневшее окно заложено цветастыми подушками. Болтаются завязки наволочек. В косяке - дырка, в нее просунут заиндевелый конец железного болта. В отверстие на его конце вставлен гвоздь, прикрепленный к косяку веревочкой. В дырку сочится белая струйка мороза.
За окном, не умолкая, строчат: "Та-та… Та-та-та"… Мне страшно. Мама объясняет, что это красные воюют с Колчаком, что стреляют из пулеметов, а через подушки пуля не пройдет. Но мы все равно прижимаемся к полу…
Это мое первое впечатление от жизни: война, выстрелы, страх.
Второй проблеск в памяти: дом полон чужими людьми. На широкой деревянной кровати куча шинелей, полушубков, папах и шапок с красными лентами наискось. У стены - ружья. Пахнет кожей, овчиной, валенками, потом.
На столе большой чугун с картошкой в "мундирах". Из него до самого потолка валит пар. За столом тесно сидят люди, чистят картошку. Кожура ее лопнула, в трещины вылезает рассыпчатое, белое. Люди обмакивают картофелины в деревянную тарелку с крупной серой солью.
Пьют рыжий морковный чай. Кружки, сделанные из медных гильз от снарядов, толстые и тяжелые. Держать их невозможно, так они нагреваются от кипятка…
Отец, разглаживая щеголеватые усы, рассказывает о том, как через город тянулись обозы колчаковцев, как обочины дорог были усеяны стылыми трупами - беженцев косил тиф, как мобилизованные возчики складывали эти трупы в большие поленницы и отламывали у покойников пальцы, если на них были кольца.
- А перед вашим приходом, позавчерась, беляки винзавод порушили - выпустили спирт на обской лед. Весь городишко переполошился! Кинулись к Оби с водовоз ками, с ведрами на коромыслах, с кадушками на санках. Бежали толпами с котелками, с чугунами. А на льду целое озеро разлилось. Выпивохи, подзаборники - те прямо ладонями да шапками черпали, пили тут же, валялись на снегу…
Я сижу на коленях дядьки в синем френче. Грудь его перекрещена скрипучими ремнями, на ней цветет красный бант.
Я очень нравлюсь дядьке. Он говорит, что у него нет ребенка, и просит маму отдать меня. "Что вы!" - мать испуганно машет руками.
- Да у вас же их шестеро! Куда вам? - басит дядька и бьет в кресало, высекает искры, прикуривает от затлевшего трута…
И третий проблеск.
Отец запрягает в телегу белую лошадь.
У крыльца к стене прибит умывальник с медным соском. На соске висит капля. Иногда она срывается мне на голову. А на месте ее появляется новая. Я сижу на корточках под умывальником. В ямке мыльная вода. Втыкаю вокруг нее щепочки, делаю забор.
На крыльцо выходит заплаканная мать и говорит:
- Иди, попрощайся с братишкой. Ведь умер наш Митенька!
Она за руку ведет меня в дом. На столе в маленьком гробу лежит Митя под белым покрывалом. В его желтых ручонках горит восковая свечка. Мне совсем не жалко его. Просто я еще не понимаю, что такое смерть. Какой он был, как болел, как умер - не помню…
Жили мы на окраине Новониколаевска. Этот район назывался Закаменкой. От центра его отделял огромный лог, промытый речкой Каменкой.
Помню огород, большие березы, близкое поле в ромашках.
Закаменки боялись, ночами здесь прохожих раздевали. Иногда слышались вопли: "Помогите! Караул!"
У нас была лохматая, серая с черными пятнами, собака. Дружок, бывало, пустит чужого человека во двор, а обратно уже не выпустит без хозяина.
Еще совсем маленький, я цеплялся за длинную шерсть, а Дружок тихонько бродил по двору, учил меня ходить.
Скоро мы переехали в центр города. Умерли дедушка с бабушкой, оставив в наследство отцу и его сестре Екатерине Кирилловне большой по тем временам двухэтажный дом.
Муж тети Кати Владимир Иванович хотел захватить весь дом.
Отец посадил нас, ребятишек, в телегу, привез на новое место и занял свою половину.
Прибежал дядя Володя с дружками, закричал:
- Убирайся вон! У тебя уже есть дом, закаменский хулиган.
Отец схватил дубину и разогнал всех.
Двор перегородили.
Дом стоял на Бийской улице. Наш квартал одним концом выходил к базару, а другим - по Бийскому спуску - к речке Каменке.
Первое воспоминание о новом месте: выбежал на улицу. Мужик тащил на плече точило с большим колесом и вопил на весь квартал:
- Ножи-ножницы точить! Кому ножи-ножницы точить!
Я стал бросать камешки. И вдруг попал соседям в окно. В страхе бросился во двор, а калитка закрылась, и я никак не могу дотянуться до щеколды. Кинулся к подворотне - нет хода. Забор высокий. Я заметался, ожидая, что сейчас выскочит сосед…
И еще помню: Дружок все время выл на новом месте. Когда его отпускали с привязи, он убегал за Каменку.
И вот однажды убежал и не вернулся. Оказывается, старый пес прыгнул через забор в свой прежний двор и зацепился ошейником за доску. Была ночь. Никто его не снял. Так он и повесился…
Наш квартал
Странную, а порой и дикую жизнь вели жители нашего квартала на улице Бийской…
Тетя Катя, черноглазая, скуластая красавица, всегда нравилась мне. Но отец говорил о ней презрительно: "Ишь ты, в благородные лезет!"
Дядя Володя заведовал какими-то складами. По словам отца, он "на тепленьком местечке грел руки, хитро обтяпывал свои делишки".
Дядя Володя часто был веселый, ласковый. "Без мыла в душу лезет", - ворчал отец. У дядюшки толстый, лиловатый нос, в колечко закрученные светлые усы, пестрый галстук, шляпа.
В доме у него постоянно шумели гулянки, граммофон с розовой трубой распевал романсы "У камина", "Белой акации…", "Пара гнедых", "Очи черные".
Отец был уверен, что дядюшка гулял с "выгодными людьми".
Отец был уверен, что дядюшка гулял с "выгодными людьми".
Мы слышали пьяный гвалт и не могли уснуть. Мать стучала кулаком в стену, но шум не прекращался.
Потом тетка и дядя продали свою половину и купили отдельный дом.
- Вылетят в трубу. Профорсятся. Еще пойдут с протянутой рукой, - пророчил отец.
Он редко говорил о ком-нибудь хорошо. А если и говорил, то всегда одно и то же:
- Хозяйственный мужик! Домишко свой, две коровенки, две лошаденки, две чушки. На столе мяса невпроворот. Сыновья - каждый в дом тащит. Сыт и ладно, чего еще?
Теткину половину дома купила толстая баба с заплывшими глазами. Она любила подглядывать в щели заборов, подслушивать разговоры соседей.
Мой старший брат Шура прозвал ее "Коробочкой". Он как-то читал нам о Коробочке из "Мертвых душ".
В городе было очень туго с жильем. Почти весь деревянный Новониколаевск находился в руках домовладельцев. А в город приезжали и приезжали из других краев, из деревень. Хозяева пользовались этим, заламывали цены. В ответ некоторые квартиранты вообще отказывались платить, объявляли хозяев "нетрудовым элементом".
Вот тут-то домовладелец и разворачивался вовсю.
Коробочка, например, чтобы выжить квартирантов-захватчиков, забивала тряпками трубу, и жильцы не могли топить печь. Закрывала ворота на палку рано вечером, и жильцы подолгу дрогли на морозе, барабанили на весь квартал. Она спускала с цепи собаку днем, и дети их не смели выйти во двор. Она закрывала уборную на замок. А одних квартирантов даже выкуривала серой. Летом перебралась в амбар, замуровала в доме все отдушины, запечатала окна и подожгла в подполье кучу желтой серы, дескать, мыши и крысы одолели и она травит их. Целый месяц в доме лениво клубилось облако вязкого, ядовитого дыма.
Ночевавшие во дворе "совслужащие" наконец сдались и "съехали". С тех пор Коробочка пускала на квартиру только холостяков.
Собаку и кошку она морила голодом. Из-за жадности ходила обедать к родным и знакомым. Перед каждым выходом из дома гадала на картах, пытая судьбу, что ее ждет, пудрилась, чернила брови и румянила рыхлые булки щек. Она была вдовой и охотилась за женихами.
Бывало, разобьет случайно чашку, тут же слепит осколки хлебным мякишем и подсунет квартиранту. Тот, ничего не подозревая, берет чашку, а она разваливается, и бежит квартирант в магазин за новой…
С другой стороны нашего дома жили цыгане Лиманские. Я лазил по крышам и гонял голубей с их внуком Ромкой.
Дед у Ромки рыжеватый, а вот бабушка - настоящая цыганка с пестрой шалью на плечах, с большущей серьгой в темном ухе. Высокая, статная, с хриплым, низким голосом, она не выпускала изо рта дымящуюся козью ножку.
Иногда к Лиманским, на телегах с шатрами, приезжали кочующие цыгане. Их повозки и лошади заполняли двор. Несколько дней и ночей цыгане пили, плясали, пели. С ними веселился и Ромка, играя на гитаре с пунцовой лентой на грифе. Помню, однажды почти всю ночь звучал на весь квартал прекрасный, рыдающий женский голос. И сейчас - через много лет - я все слышу этот удивительный голос.
Утром я увидел певунью. Я узнал ее по голосу.
Пока Лиманские готовили очередной стол, она вышла немного подработать. Зачарованный, я ходил за ней по кварталу. Она заглядывала в открытые окна, во дворы, гадала, клянчила. По городу немало бродило цыганок. Но эта певунья родилась красавицей. Да и выглядела она наряднее других. В ушах ее болтались серебряные серьги, на плечах лежала черная шаль в красных цветах, кофта была ярко-желтой, юбка зеленой. В черно-синеватых волосах горела красная гребенка. На шее посверкивало монисто из стершихся монет.
Босая, шла она лениво, мягко. И казалась совсем равнодушной, когда ей кричали хозяйки:
- Иди, иди дальше! Шатаетесь по дворам, попрошайки! Выглядываете, что где лежит!
Мне было обидно за певунью, и я едва сдерживался, чтобы не запустить камнем в крикливую бабу.
Наконец цыганка подошла к нашему дому и увидела в открытом окне моего брата Шуру. Он тогда учился на курсах стенографии. Положив на подоконник учебник, Шура выписывал из него разные мудреные значки.
Был он среднего роста, ладно скроенный, лицо узкое, смуглое, глаза чуть выпуклые, ласково-насмешливые. Темные волосы у него такие тонкие, что один волосок не сразу-то и разглядишь.
- А давай, красавец писаный, погадаю тебе, - запела цыганка, облокачиваясь на голубой подоконник. - Хочешь - на карты кину, хочешь - на ручке всю правду скажу?
Шура с интересом посмотрел на нее, улыбнулся.
Тополя густо дымились пухом. Он снежинками оседал на синеватые волосы, на черную шаль цыганки.
Таборная певунья разбросила на подоконнике веер карт; дамы, валеты едва были различимы, так они вытерлись. Разбухшие, промасленные, залохматившиеся с краев, карты шлепались, как оладьи.
- А на сердце твоем, соколик, лежит бубновая дама. Сушит она твое сердце. - Цыганка серьезно посмотрела в глаза Шуре. - Но стоит на твоем пути, чернобровый, король крестей. Затаил он в сердце своем против тебя черные думы, а помогает ему пиковая злодейка.
Меня удивляли ее слова, и нравились они. Интересно, что это за дама у Шуры? Ведь о нем все говорили: "Скромный, как красна девка!", "Писаный красавец". Ну, ладно! Пусть! Я люблю Шуру.
- Будет много у тебя, яхонтовый, пустых хлопот, но останешься ты при своих интересах… А позолоти-ка, батенька, ручку, дальше на картах кину!
Шура, все улыбаясь, высыпал ей в горсть какую-то мелочь. Цыганка воспрянула:
- А в головах у чернобрового дальняя дорога. Вот и печаль на сердце выпала, скорая разлука, слезы будут большие. О, плохо, больная постель в чистом поле вышла тебе… А сердце твое успокоится важным разговором в казенном доме с червовым королем и возле бубновой дамы. Вот она рядом с тобой со своей сердечностью… А не найдется ли у тебя, батенька, папирос?
Восемнадцатилетний "батенька" протянул ей пачку дешевеньких папирос "Смычка".
- Это ты ночью пела? - спросил он.
- Я, - ответила цыганка, закуривая.
- Тебе бы в театр… Ты знаменитой можешь стать!
- Зачем?
- У тебя удивительный голос! И поешь ты удивительно!
- Я пою для себя, а не для других.
- Это ничего! Будешь петь для себя, а слушать будут все. И тебе будет хорошо, и другим хорошо! Хочешь, я покажу, где театр? Там прослушают тебя…
Цыганка скользнула глазами по нему, как по пустому месту, и лениво пошла прочь.
Она ходила здесь, как в чужом мире, в котором никто ей не нужен, никто не понятен…
В разгар гулянки откуда-то явился сын Лиманских, плясун и конокрад, царственно-статный Оська. Он, как и отец, тоже был рыжеватым.
Пьяный Оська начал что-то орать и гоняться с вилами за гостями. Весь цыганский табор всполошился, загалдел, заметался. Заверещали дети. Мужчины кинулись врассыпную.
Темнолицый Ромка, расширив чернущие хулиганистые глазищи, с веселым любопытством смотрел с крыши, где сидел и я, как по двору метался его отец с вилами.
Вдруг к Оське бросилась певунья, встала перед ним, выставив грудь, перехватила вскинутые вилы, по-мужски рванула их и что-то гневно крикнула по-цыгански. Оська растерянно смотрел на нее. Тут его схватили, связали, положили на телегу. Он выл в бессильной ярости.
- Это он из-за меня, - Ромка засмеялся. Оказалось, что певунья - мать Ромки.
- Так себе - случайная, - небрежно объяснил он. - Не жили они в одном шатре, не ездили в одной телеге. Раз-другой повстречался в роще конокрад с гадалкой, вот и все. Грудным еще сбагрила меня деду с бабкой. А теперь вот прикатила с родней, хочет забрать меня в табор. А старики им оглобли заворачивают. Они учить меня хотят на конского фершала. А мать хлебом не корми - табор ей давай. Норовистая! Бежит, куда ей вздумается. Не любит, чтоб ее запрягали. Да и Оське я не нужен. Хлебнул он куражу, вот и воюет!
Ромка так и назвал отца Оськой.
- Вся сбруя у них там перепуталась. А я плевал на них, мне с дедом и бабкой клёво, - и Ромка равнодушно цвиркает сквозь зубы, растягивается на крыше под горячим солнцем…
Напротив нашего дома обрюзгший, угрюмый Быков держал пивную. Это был отец Бычи, нашего с Ромкой приятеля. До поздней ночи в пивной толклись пьяные, орущие людишки. Постоянно возникали драки. Иногда дрались толпами. В ход пускали камни, дубинки, ножи.
Мать поспешно закрывала ворота и калитку длинной палкой-задвижкой. Камни ухали в наш забор. Кто-то истошно кричал, ругался.
Однажды вывалился из пивной пьяный татарин, сел в свою телегу, запряженную серым конем, и медленно поехал.
Следом вышла группа парней во главе со знаменитым хулиганом по прозвищу Ермак. На нем были широченные сатиновые шаровары, какие носили в то время грузчики. Шаровары волнами падали на голенища начищенных сапог.
Толпа догнала татарина. Стояло лето, но татарин почему-то был в овчинном полушубке. Ермак размахнулся и ударил в его сутулую спину ножом. Татарин даже не обернулся, он только закрыл руками голову и сидел молча и покорно. Лошадь его шагала спокойно, медленно. Так же спокойно шел рядом с телегой Ермак и все продолжал ударять ножом в спину. Из-под ног парней поднималась пыль. Потом Ермак с компанией не торопясь ушел в переулок.
В тот же день под вечер серый, одутловатый Быков вытолкнул из пивной старика-стекольщика. Старик снова полез в дверь. Тогда пивник шарахнул его в грудь. Старик взмахнул руками, повалился и со всего размаху ударился затылком о плоский, огромный камень, врытый в землю. Череп, наверное, треснул, и старик тут же умер.
Быкову ничего за это не было. Отец сказал, что Быков "сунул, кому следует".
Иногда мать посылала меня в пивную за спичками или за воблой, и я каждый раз видел там обтрепанного человека с дрожащими руками, с бесцветными глазенками. Он всем предлагал угостить его и называл себя "бывшим князем Урусовым". Он потешал гуляк, что-то выкрикивая на французском языке. Наконец, ему давали бутылку, он откусывал горлышко, выпивал содержимое и тут же, возле прилавка, засыпал.
Постоянно торчало в пивной несколько странных типов. Они, порой, скандалили, рвали на себе рубахи, вопили:
- Мы - красные партизаны! За что, братишки, кровь проливали?!
Порой они бились в фальшивых припадках. Шура, работавший секретарем в горсовете, рассказывал, что иногда кто-нибудь из них, требуя себе пособия, бросал в работника исполкома чернилку или пресс-папье и орал:
- Я партизан! Я контуженный! А вы здесь канцелярские крысы…
Потом выяснилось, что это были просто самозванцы.
Рядом с пивной в новом доме жила украинская семья. На калитке висела надпись: "Бойтесь злыбой собаки". Но собаки не было. Хозяин Лиференко - громоздкий и неуклюжий, словно конь. Жена его - полная, рыхлая. Ее круглое чернобровое лицо удивляло яркой желтизной. И вся она казалась больной.
Был у них сынишка Петька. Весь чистенький, золотоволосый, румяный, с алыми губами.