- Рублей тридцать, сорок выручим, обернем в недоимки - ладно?
- Плохо ли, - откликнулся Локтев и, щупая пальцем лезвие ножа, добавил: - А того лучше, половину пропить, ну, а другую бедняге царю на сапоги.
- Ой, Вася, добьешься ты, повесят тебя за язык.
Локтев, прищурив глаза, посмотрел, гладко ли остругано топорище, и промолчал, а староста тихонько вышел за ворота, оглянулся на согнутую фигуру Локтева и пошел наискось улицы, к Ефиму Баландину, пробормотав:
- Сукин сын… Погоди!..
Баландин, маленький, тощий, в рубахе без пояса, в кожаных опорках, с волосами, повязанными лентой мочала, пилил во дворе доску. Поздоровавшись с ним, староста получил в ответ торопливый возглас:
- Здорово, здорово, начальство.
Голос Баландина звучал пискливо, руки двигались быстро, да и все его тощее тело сотрясалось в судорогах. Ковалев, смерив напиленные доски глазами, спросил:
- Кому это?
- Ванюшке Варвары Терентьевой, этому, который трехлетний. Разоряюсь я, разоряюсь, староста, божий человек! Вот доску купил у Солдатова, сорок копеек взял, кощей, сорок, да, а в городе цена ей - пятиалтынный - каково? А Варвара - плачет мне: "Пожалей, говорит, пожалей!" Мужа-то, знаешь, отвезли в больницу, ногу лечить, он и лежит там, и лежит. Конешно - пища вкусная, отдых человеку, ну, тут и здоровый больным себя объявит. Нестерпимый у ней мужик, лентяй, пьяница, - что поделаешь, дорогой человек? Ну, Варваре теперь легче будет, трое осталось…
Он быстро, ловко шлепал доской о доску, измеряя их длину, поправляя пальцем мочало, съезжавшее на его лохматые брови, под его остренькой редкой бородкой прыгал в морщинах кожи красный кадык, хрящеватый маленький нос тоже был красен, глубоко посаженные глаза слезились. Говорил он непрерывно, как бы торопясь выговорить все слова, какие знал, и его бабий, пискливый голос сверлил воздух так неприятно, что староста заткнул одно ухо пальцем.
- Зарабатываешь, значит? - спросил он.
- Разоряюсь, разоряюсь, браток! Девятый строю. А у богатых детишки-то неохоче мрут, на них не разживешься. Вот Варвара-то, когда заплатит за гроб? Что с нее возьмешь? Уговорились, она картошку поможет садить, рубахи детишкам пошьет, ну, там еще чего, маленько. Помогать друг дружке надо, помогать, без помощи - никак невозможно! Вот мне теперь три бабы поработать обязаны: видишь, как сошлось? С Бариновых ягненка взял за гроб, Лизавета у них почти в два аршина вытянулась, хоша ей всего тринадцать лет было. Помаленьку надо; сразу дернешь - надорвешься, помаленьку - разживешься; так-то, божий человек!
Словоохотливый, точно Кашин, Баландин отличался от него тем, что говорил не для поучения людей, а для себя. Замечали за ним, что часто он и один сам с собой разговаривает, думает вслух. Считался он в деревне человеком хитрым, жуликоватым, и был в его жизни такой случай: возвращаясь из соседней деревни, он заметил в кустах, близко от дороги, мертвого человека, какого-то горожанина. Он обыскал труп и, не найдя в карманах ничего интересного, спорол с пальто и с пиджака все пуговицы. Но оказалось, что человек-то - самоубийца, отравился ядом. Тогда возник вопрос: кто лишил его пуговиц? Испуганный плотник зарыл их у себя в огороде и со страха забыл, где они зарыты, а весною дети его нашли пуговицы, вынесли их на улицу, и хотя Баландин быстро отнял их, все-таки деревня года три дразнила его. Но этот маленький слабосильный человек был очень искусным плотником, и деревня, несмотря на его недостатки, ценила Баландина.
Когда староста спросил его, что делать с быком, он тотчас же ответил:
- А продать. Продать, покамест Кашин не присвоил его. Продать, денежки разделить - вот и все дело! Мне - шесть рублей тридцать копеечек причитается с генерала, не забудь! У тебя расписочка моя есть…
Ковалев помолчал, думая: "Сказать, что счета, смятые наследником Бодрягина и брошенные в лужу, погибли?" Решил, что об этом не надо говорить плотнику, скажется это тогда, когда бык будет продан и утрата расписок генерала послужит поводом к тому, чтобы все деньги обратить на покрытие недоимок.
- Ну, будь здоров! - сказал он Баландину. Плотник проводил его прибауткой:
- Прощай, не тощай, будь широк, наживай жирок.
Староста зашел еще в три избы наиболее заметных и влиятельных хозяев, но один из них валялся на полу, раскаленный "горячкой" до бреда, другой ушел в овраг, версты за три, резать лозу для вентерей - он был рыбак, - а Никон Денежкин, злой с похмелья, отмахнулся от него рукой, прорычав:
- Да ну вас к лешему, делайте как хотите!
Затем Ковалев, уже из любопытства, остановился над окном вросшей в землю, полуразвалившейся избенки Татьяны Коневой. Окно было так низко над землей, что староста, чтобы заглянуть в него, должен был согнуться, упираясь руками в колена. В эту избу он не заглядывал года два и ожидал увидеть в ней тесноту, грязь, но в избе было просторно, пол вымыт и выметен, стены обмазаны глиной, мешанной с мелко рубленной соломой и коровьим пометом, густо побелены.
"Ничего нет, потому и чисто, - подумал староста, потом добавил: - Как в больнице".
Татьяна Конева, маленькая, тощая, сидела на лавке у стола, примеряя на ноги пятилетней дочери туфлю, сшитую из войлока, и звонко рассказывала ей:
- Пришла она в город, а город огромный, и где в нем счастье живет - нельзя понять, только видит она - живет счастье! Всего в городе много, все люди сытые, одетые, все в шелках-бархатах, шелка-бархаты шелестят, сапоги-башмаки поскрипывают…
Староста, усмехаясь, кашлянул. Сын Коневой, сидя на полу, щелкал дверцей птичьей клетки; приподняв гладко остриженную голову, нахмурил белое, глазастое лицо и недружелюбно крикнул:
- Кого надо? Мам, в окошко заглядывает какой-то.
- Не узнал разве? Это Яков Тимофеич, староста наш, - сказала мать. Лицо у нее было тоже глазастое и все сплошь иссечено мелкими морщинами, как у старухи.
- Выправился сын-от? - спросил Ковалев.
- Да вот встал, играет.
- Я не играю, а клетку чиню, - солидно поправил сын.
- Учиться надо бы ему, да учитель-то захворал, - сказала мать, прижав к себе девочку.
- Теперь, с двоими, тебе легче будет, - объяснил ей староста таким тоном, как будто это он устроил так, что двое детей Татьяны умерли один за другим.
- Да, да, - согласилась женщина, вздохнув. - Родим да хороним…
- Дело простое, - усмехнулся Ковалев.
Черноволосая девочка смотрела на него из-под локтя матери, шевеля губами.
- Девчурка-то тоже - ничего, выздоровела?
- Да она и не хворала.
- Вот умница, - похвалил Ковалев, а мальчик, взмахнув головою, строго спросил его:
- А хворают дураки только?
- Гляди-ко ты, какой бойкий, - удивленно воскликнул староста.
- Он у меня дерзкий, - виновато, но ласково сказала мать. - Он со всеми так.
- Непокорный, значит, - объяснил Ковалев. - Это у него от учителя. Учитель тоже - спорщик.
Стоять согнувшись было неудобно, легче бы встать на колени, но нельзя же старосте на коленки встать у окна нищей бабы, смешно одетой в юбку из мешковины, в зеленоватый, глухой жилет вместо кофты, к жилету пристроены полосатые рукава; горожане из такой полосатой материи штаны шьют. Ковалев еще раз осмотрел избу: на полке, около печи, немножко посуды, стол выскоблен, постель прибрана, и все - как будто накануне праздника. И дети - чистые.
- Чисто живешь, - похвалил он.
- Исхитряюсь кое-как, - сказала женщина. - Вот войлок дали на станции, обувку ребятам сделала, а то - простужаются, босые, - холодно еще.
- Ну, живи, живи, - разрешил староста и, выпрямив ноющую спину, пошел прочь, чувствуя легкую обиду и думая:
"Не жалуется. Ничего не попросила…"
Неприятно было вспомнить, что у него дома три бабы: мать, еще бодрая старуха, жена, суетливая и задорная, сестра жены, старая дева, плаксивая и злая, а в доме грязновато, шумно, дети плохо прибраны, старший - отчаянный баловник, драчун, на него постоянно жалуются отцы и матери товарищей, избитых им.
Когда он шел мимо избы Роговой, Степанида выскочила со двора с решетом в руках, схватила его за рукав и озабоченно, сдерживая голос, сказала:
- Тимофеич, слушай-ко: учитель-то у меня нехорош стал…
- А был хорош? - шутливо спросил Ковалев.
- Ты погоди, послушай, - говорила она, оглядывая улицу и толкая старосту во двор свой. - Сказала я ему, чтоб он квашню на лавку поставил, а он взял квашню-то, поднял да и сел на пол, а квашня - набок, я едва тесто удержала. Гляжу, а у него изо рта кровь ручьем, ты подумай! Это уж к смерти ему. Ты, батюшка, сними его от меня, в больницу надо отвезти, давай лошадь, моя - на пахоте! Да я и не обязана возить его.
- А кто обязан? Я, что ли? - ласково заговорил Ковалев. - И где я лошадь возьму, у кого? Никто не даст, все пашут. Тридцать верст туда-обратно. Это значит - двое суток время потерять?
- А мне как быть?
- Отлежится. Позови Марью Малинину, она заговорит кровь-то, - успокоительно говорил староста, почесывая спину о перила крыльца. - Ты не беспокойся. Уж очень ты любишь беспокоиться, - укоризненно сказал Ковалев.
- А умрет? - спросила Рогова, выкатив красивые глаза свои.
- Эка важность! Имущество тебе останется.
- Ну, какое! Три рубахи, трое штанов, все ношеное, пиджачишко да пальтишко. Часы будто серебряные.
- Вот видишь - часы. Родные-то есть у него?
- Не знаю. Письма писал кому-то. Голье, наверное, родные-то. А он мне девять рублей должен.
- Родных у него нет, - вспомнил староста. - Он барыней Левашовой воспитан, сирота он. Родных нет, а есть жалованье. Понимаешь? Значит, надо следить, когда в волость повестка на жалованье придет. Тут тебе и девять рублей и поминки и… вообще. Ты, главное, живи смирно. Ну, будь здорова!
Он вышел на улицу. Рогова шла за ним, считая что-то на пальцах. Ковалев обернулся к ней и сказал:
- Сейчас у Коневой был, - чисто живет, шельма!
Рогова, стоя у ворот, смотрела вслед ему, нахмурясь, озабоченно надув толстые губы. Из сеней вышел большой рыжий кот; подняв хвост трубой, он потерся об ноги хозяйки, мяукнул.
- Чего тебе, балованный? - спросила Рогова, наклонясь, подняла его с земли и, поглаживая башку кота, забормотала:
- Запел, замурлыкал? Ах ты, зверь…
Шумели ребятишки, играя в бабки, бормотал и посвистывал скворец, невидимый жаворонок звенел в голубом воздухе, напоенном теплым светом весеннего солнца.
Утром, когда пастух собирал стадо, быка не оказалось на улице. Бабы тотчас зашумели, окружили Антона, спрашивая тревожно и сердито - куда девал быка? Утро было хмурое, сеялся мелкий дождь. Старик подождал, когда бабы немножко обмокли, охладели, и сказал:
- Бык - с хозяином.
- А кто ему хозяин?
- Кто кормит, тот и хозяин. Быка вчера поутру прямо с выгона продавать повели.
Бабы закричали: кто, куда, кому, за сколько?
- Повел Данило Кашин, а больше я ничего не знаю, и не задерживайте стада, - ответил киластый старик. Бабы побежали к старосте. Он, собираясь в поле, подтвердил, что Кашин и Слободской отправились продавать быка.
- Кормить его никому не охота, а мужиков я спрашивал - они решили продать.
- Самовольничаешь ты с Кашиным да Слободским, - закричали бабы, но когда староста ласково спросил их: "Да вы чего кричите? Чем недовольны?" - бабы не могли объяснить причину своего раздражения, пошли по домам, стали вспоминать, сколько мужьями заработано у генерала, заспорили и быстро перессорились. Примирила их Степанида Рогова, выбежав на улицу и объявив, что ночью помер учитель.
В скучной жизни и смерть - забава. В избу Роговой начали забегать бабы, девицы, вползали старики и старухи с палочками, явились ребятишки. Рогова, не пуская никого в комнату учителя, сердито уговаривала:
- Да чего смотреть-то? Чего? Какой интерес? Он и мертвый не лучше мужика, учитель-то. Идите-ко, идите с богом.
Марья Малинина осведомилась:
- Кто же его, сироту, обмоет, оденет, ручки ему на грудях сложит, гробик закажет, попа позовет?
- А я почему знаю? - раздраженно рычала Степанида. - Что он мне - сын али муж? Он и так девять рублей остался должен мне. Вот староста явится, он скажет, это его дело…
Пришла Матрена Локтева, женщина большая, толстая. Сердце у нее было больное, она страдала одышкой, и распухшее лицо ее казалось туго налитым синеватой кровью.
- Скончался, значит? - спросила она. - А я вот все маюсь - задыхаюсь, а не могу умереть. - Затем, сочувственно качая головой, сказала:
- Большие расходы тебе, Степанида Власьевна. Поп дешевле пятишницы, наверно, не возьмет, да лошадь надо за ним туда, сюда.
- С ума ты сошла, Матрена! - взревела Рогова, хлопнув ладонями по широким своим бедрам. - Какие расходы? При чем тут я? Он мне девять…
Но, не слушая Рогову, слепо глядя в лицо ее заплывшими глазами, Локтева говорила:
- А попа можно и не звать. Вот Мареевы да Конева без попа детей хоронили…
- Конева - еретица, она в бога не верит, и мужичонка ее в церковь не ходил, они - еретики, - строго сказала Малинина, но и это не остановило течение мысли Локтевой; все так же медленно она продолжала:
- И зачем ему поп? Он тоже, как дитя, был, глупенький, невинный ни в чем, да и смирнее ребятишек наших. Взглянуть-то на него не допускаешь? Ну, так я пойду…
Тяжело поднялась на ноги и выплыла из избы, а Рогова проводила ее воркотней:
- Дура толстая, залилась жиром, как свинья.
На смену Локтевой явился староста, молча прошел за переборку, в комнату учителя, прислонился к стене, поглаживая ее спиною. Учитель вытянулся в постели, покрытый до подбородка пестрым, из ситцевых лоскутков, рваным одеялом; из дыр одеяла торчали клочья ваты, грязноватой, как весенний снег; из-под одеяла высунулись голые ступни серых ног, пальцы их испуганно растопырены, свернутая набок голова учителя лежала на подушке, испачканной пятнами потемневшей крови, на полу тоже поблескивало пятно покраснее. Часть длинных волос учителя покрывала его щеку и острый костяной нос, а одна прядь возвышалась над головой, точно рог. Был виден правый глаз; полуоткрытый, он смотрел в подушку и точно прятался.
- Нехорошая какая видимость, - сказал староста, выходя из комнаты. - Словно он не сам помер, а убитый. - Он сел к столу и начал свертывать папироску, вздохнул и сморщил мягкое благообразное лицо.
- Ах ты, господи… Стражника нет, заарестовали, не выпускают…
- А ты бы не доносил на него, - проворчала Рогова.
Староста, глядя на нее, как в пустое место, продолжал:
- Как вот хоронить чужого-то человека? Может, особый закон какой-нибудь имеется для этого? Н-да, Малинина, ты займись тут; это - твое дело, больные, мертвые. За работу из жалованья получишь.
- Не забудь, он мне должен остался, - напомнила Рогова.
- Забуду ли, ты у меня - первая на памяти, - сказал Ковалев, закуривая. - Я только про тебя и думаю: как у меня Степанида живет?
- Старенек ты для шуточек, - сказала Рогова.
- Помолчи, чудовище, - предложил Ковалев и снова обратился к Малининой: - Все это дело, Марья, я тебе строго поручаю; а то Рогова насчитает расхода рублей на сто. Позови Коневу, она тебе поможет.
- Одна управлюсь. Не хочу я видеть эту нищую, - твердо сказала Малинина.
- Эх, забыл я, что ты воюешь с ней. Напрасно. Она живет… вроде как будто и нет ее в деревне. Она вам - пример.
- Ой, умен ты, Яков! - вскипела Рогова. - Нищих в пример ставишь.
Ковалев встал, поглядел на папиросу.
- Ну, мне - пахать! Так, значит. Налаживай, Марья.
И обратился к хозяйке, как всегда, мягко:
- А ты гляди, ежели что окажется неправильно, так я с тебя взыщу!
Тут Рогова топнула ногой так, что где-то задребезжала посуда, а женщина, показывая кукиш в затылок старосте, заревела во всю силу голоса:
- Вот чего ты взыщешь с меня, на-ко вот! Жалуется, стражника заарестовали, а сам донес на него. Ябедник! Паточная рожа, святая задница, прости меня, господи!..
- Степанидушка, - успокоительно заговорила Малинина, - надо бы водицы согреть, обмыть усопшего надо, а то в день страшного суда, второго пришествия Христова, немытый он…
- Отстань! - густо сказала Рогова. - Вот - печь. Грей. Я сегодня печь топить не буду. И дров не дам. Как хотите…
Малинина, сердито поджав губы, вышла из комнаты, а Рогова села к столу, выдвинула ящик, достала ученическую тетрадку, карандаш, посмотрела в потолок и, помусолив карандаш, начала писать что-то. В избе стало тихо, как в погребе. Потом с печи мягко спрыгнул толстый, рыжий кот, бесшумно касаясь лапами пола, подошел к хозяйке, взобрался на колени ей, и хвост его встал над столом, как свеча.
- Пошел прочь, - проворчала женщина, но не столкнула кота, а он, замурлыкав, начал гладить мордой ее руку.
Вскоре явился плотник Баландин, босой, без шапки, заправив подол рубахи за пояс синих штанов, пришел, держа в руке аршин, взмахнул им и весело поздоровался:
- Здорово, хозяйка, добрая душа! Вот и я - мерочку снять.
Рогова подняла голову и уверенно сказала:
- Одиннадцать рублей сорок копеек оказалось за ним…
- Однако, капитал! - откликнулся плотник. - А не найдется у тебя стаканчика веселухи?
- Есть.
Рогова сняла кота с колен, посадила на лавку и пошла в угол, к маленькому шкафу на стене.
…Поздно вечером со станции пришли Кашин и Слободской, оба немножко хмельные. Слободской поставил на стол бутылку водки, положил кольцо колбасы и спросил Ковалева:
- Любаша где? У жены моей, ага! Мать, сестра - спать пошли? Вот и хорошо. Решим дело без бабья, тихо, мирно.
- Продали? - нетерпеливо спросил староста.
- Обязательно, - сказал Кашин. - Эх, самоварчик бы с дороги…
- Сейчас налажу, - охотно согласился Ковалев, выходя в сени, а Кашин, вполголоса, сказал Слободскому:
- Ты помалкивай, я с ним пошучу, на цифре поиграю. - Слободской молча кивнул головой, ударами ладони в донце бутылки выбивал из нее пробку.
- За сколько? - спросил Ковалев, возвращаясь.
- А как думаешь?
Староста посмотрел в угол, улыбаясь, сказал осторожно:
- Полсотни.
- Девяносто целковых, - гордо произнес Слободской.
- Тише! Что орешь! - грубо предостерег его Кашин.
- Врете? - удивленно воскликнул Ковалев.
- Эх ты, - качая головой, с укором говорил Кашин Слободскому. - Я же тебе сказал: придержи язык! Говорить - не работать, торопиться не надо. Пушка! Стреляешь куда не знаешь.
И тенорок его негромко, но горделиво, напористо зазвенел:
- Продали милостиво, ниже цены. Бык - известный, я про него давно знаю. Испытанный бык, семь лет ему; Бодрягину генералу он попал сдуру, по капризу, от Челищевых. Я после все это расскажу, я досконально все знаю, всю историю. Я, брат, в деле не ошибусь! Теперь давайте решим главное. Значит - девяносто. Нам - по три пятерки - сорок пять, верно? Сверх того, беру себе пятерку - за корм, за хлопоты, за мое знание - идет? Остается сорок целковых. Гони их, староста, в недоимки! Честно, как в аптечке. И все будут довольны.
- Узнают, - жалостливо сказал Ковалев.