Четвертая, заключительная, книга романа "Тихий гром" повествует о драматических событиях времен гражданской войны на Южном Урале. Завершая эпопею, автор показывает, как в огне войны герои романа, простые труженики земли, обретают сознание собственной силы и веру в будущее.
Содержание:
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ 1
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ 1
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ 16
ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ 32
ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 54
Примечания 69
Тихий гром. Книга четвертая
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
То не гром гремит
в степи курганистой -
пушки грохают;
то не молнии
сверкают там -
шашки вострые;
то не дождь ручьями плещется -
кровь горячая.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Отшумели, отзвенели говорливыми ручьями в логах воды вешние, скатились в бурное половодье степных речек и ушли в просторные разливы могучих рек. С ними вольются они в горькую и соленую, как мужичья слеза, океанскую безбрежность.
Отшумели в Троицке пожары и грабежи винных складов. То, что не успели выпить и растащить по домам, - в речку вылили; растворенное и безвредное, катилось с вешними водами к великой матушке Оби. Никакой химик в обской воде уж не найдет признаков ни вина, ни водки, ни спирта, ни денатурата…
В те же первые дни мая 1917 года, когда винные склады прикончили, заодно и всех обитательниц домов терпимости разогнали, а хозяек выгнали из их заведений. Великое похмелье наступило.
Притихло все, примолкло. Каждый своим делом занялся.
Такими тихими становятся люди, когда присядут помолчать перед дальней и трудной дорогой. Тут вроде бы тоже присели.
Правда, молчать было некогда. Городом правила раньше Дума постоянная, теперь правит обновленная Дума - временная.
Троицкий Совет рабочих и солдатских депутатов ютился в помещении у городских пожарников и хлопотал у Думы лучшее помещение.
Еще в марте был избран Троицкий гражданский комитет, в котором оказались представители от купечества, от мусульман, от эсеров, кадетов, меньшевиков, от украинских националистов, от еврейской общины, от казаков, от рабочих и от солдат.
Голоса солдат и рабочих, среди которых были и большевистские, тонули в общем гаме активистов гражданского комитета.
О крестьянах пока мало поминали.
В Петрограде шли заседания Всероссийского казачьего кругового съезда. Туда съехалось более трехсот делегатов от всех двенадцати казачьих войск России. Был избран совет союза казачьих войск. Председателем его стал посланец донских казаков А. П. Савватеев, а товарищем председателя избрали войскового старшину Оренбургского войска Дутова.
Этот немолодой уже человек, не дослужившийся к пятидесяти трем годам и до полковничьего чина, в казачьем союзе брался за дело с большим размахом. Его имя скоро станет известным не только в пределах Оренбуржья. Дутовщина сделается верной опорой Колчака, реки крови разольются в степях, и всяк ужаснется жестокости, творимой казачьей армией.
И где бы ни собирались - в Петрограде ли, в Троицке - все эти комитеты, казачьи советы, думы ломали головы над тем, как не выпустить мужика темного из тех пут, какие веками плели ему "благодетели". А мужик в большинстве и не подозревал такой заботы. Доходили до него слухи, что новая власть будто бы землю должна отдать тому, кто повенчан с нею навечно, работает на ней - мужику, стало быть. И ждал он этой вести, как манны небесной.
Валом катились в деревни и станицы фронтовики. Осточертела всем война эта непонятная. За что, про что люди в окопах гниют, кровь без меры льют? Кому из солдат нужны германские земли да еще совсем далекие и неведомые Дарданеллы? Этого не только мужику сиволапому, но и казаку рядовому - надежде и опоре царской - не объясняли, потому тоже тянулся он домой.
Казачий урядник Родион Совков объявился в родительской избе глубокой ночью. Не то чтобы так оно само собой получилось, а не хотел он днем перед станичниками маячить, да еще к атаману пригласят объясняться. Путь от Миасса неблизкий. Потому хорошо перед вечером отдохнул он в березовом колке и так подрассчитал, чтобы по ночному безлюдью сразу домой пробраться да под горячее крылышко молодой жены нырнуть.
Но план этот вроде бы фальшивой монетой обернулся: не ждали его старики. А молодой жены и вовсе, дома не оказалось. Сразу же после первых объятий и слез материнских спросил настороженно:
- А Валентина чего не встает, не разбудили ее, что ль?
Дед Фока́ сжался весь, сузился. Тонкий крючковатый нос вроде бы еще сильнее навис острым концом над редкими серыми усами, а взлохмаченная борода, поправляемая трясущимися руками, стала вытягиваться в длину. Желтые вороватые глаза увертывались, чтоб не уколоться о суровый взгляд сына.
Бабка Проска металась по углам, на ходу накинув широченную юбку. Кофту застегивала она, когда бежала в чулан, попутно у порога ткнула деда острым локтем и уже из сеней заворчала с укоризною:
- Чего ж ты стоишь-то в подштанниках! Сын со службы пришел, а он и штаны не наденет…
- Ох, и верно, штаны бы хоть надеть да рубаху получше, - ухватился дед за бабкин поводок и двинулся мимо сына к горничной двери.
- Ушла, что ль, куда? - чуя недоброе, построжал Родион. - Чего ж вы молчите-то?
- Ушла, ушла, сынок, - пробегая из сеней к залавку, проворковала Проска.
- Да куда же ушла-то?! - гаркнул Родион так, что фитиль в лампе мигнул.
- К отцу сбежала сучка этакая, - уже спокойнее и будто бы с обидой доложил отец, выходя из горницы и на ходу застегивая шаровары. - Работать шибко ленивая кобыла, вот ей тута и не пондравилось. В семье у их заведено лодыря гонять, оттого и живут вечно в землянухе… Ну, садись к столу, сын. Чего ж ты на ногах-то будешь стоять.
- Да и вы не шибко тут наработали, кажись, как по двору-то я глянул, - потемнев лицом, сказал Родион и сел на свое место к столу.
- Да ведь с нас какой же спрос, Родя, - присаживаясь, оправдывался Фока́. - С поля уж потемну воротились вечером, оттого и во дворе не прибрано. Едва кости старые до места доволокли…
- Вот самогоночки откушайте, - суетилась Проска, стаскивая на стол все, что было возможно.
- Да не колготись ты с этой самогонкой, - подхватился Фока и шустро, по-молодому нырнул в подпол. Через минуту он показался оттуда с полнехонькой четвертью, заткнутой тряпицей. - Во! Прими-ка, сын. Чистая, как слеза младенца. Фабричная! Царской закваски, - восторгался он, возвращаясь на свое место. - В Троицким тута Первого мая все винные склады погорели. Рекой лилось! Вот я там и разжился.
- И много ты ухватил ее?
- Да много-то где ж в страсти этакой… Молодые и то погибали. Ну, ведерка три вырвал. Посуды не подвернулось больше, можно бы и еще!
- По-су-уды, - передразнила Проска, - сам-то чуть теплый воротилси.
Щупленькая, маленькая, порхала она, как пташка. Неприбранные волосы накрыла темным платком, туго завязав под подбородком, так что из этой темной рамки лишь задиристо торчал остренький птичий носик.
- Ну, присядь и ты, старая, - позвал дед. - Будя тебе таскать-то. И так уж на цельную свадьбу натаскала. Садись!
Пили за возвращение, повторяли - за возвращение. Снова наливали и снова поздравляли сына с возвращением. Старик гнал одну за другой и говорил о чем угодно, только не о земле. А Родиону именно об этом знать хотелось. И хмель, видать, не пробирал его по-настоящему, только отяжелел казак, будто чугуном налился, затвердел.
- Ну, и сколь же вы посеяли ноничка? - словно на допросе, легонько пристукнул кулаком по столу и вскинул черную бровь кверху.
Фока долго пережевывал сало. Борода у него и водкой залита, и крошками хлебными сплошь усыпана.
- Десять, - слезно икнул дед.
- А остальные сорок?
- Сыночек ты ро́дный, - запричитал старик и сунулся было к Родиону целоваться, но тот отклонился, - ежели б знали мы, что воротишься ты, кормилец наш, не сдал бы я под аренду землю…
- А чего жрать будем?! - перебил сын и, выдернув из кармана три пятерки Временного правительства, швырнул их отцу. - Деньги цену теряют. На те, какие ты за аренду взял, теперь ничего не купишь… Нахозяйничал ты тут, батя.
- Нахозяйничал! - вдруг ожесточился Фока. - И вы там навоевали тоже много. Царя, и того с трону спустили! А мы ведь, казаки-то, его милостью держались. Это вон мужланы голозадые против его глотку все драли. Да вы-то как же, казаки - надежа царская, - против его пошли?!
- Не сучи зря языком, - возразил Родион, - не воевали мы против его, в окопах сидели.
- Против его не воевали и за его не постояли.
Совсем не так эта встреча вышла, как грезилась она казаку в дальней дороге. И жены молодой не оказалось, и посев упущен. А разговор с отцом и вовсе заупокойный получился. Спать легли перед утром.
* * *
Поднялись не рано. Дед кинулся во двор порядки наводить. А Проска, бегая по бабьим своим делам, то и дело заглядывала в горницу, чтобы полюбоваться на сынка. Спал он, вольно раскинув руки. Ворот грязной рубахи распахнут, а на смуглой шее, переходя на плечо, будто грязный палец приложил кто-то - темно-коричневая клякса припечатана.
- Ерманец это ему тавро поставил, заклеймил, стало быть, - мать уходила на цыпочках, боясь потревожить покой сына.
Лицом Родион смахивал на отца, но было оно молодое, свежее. Усы темно-русые, короткие, и по бокам чуть стрелочки пущены, чтобы со временем колечки закручивать. Волосы густые, темные. А нос хоть и с заметной горбинкой, но будто обрублен внизу и не виснет над усами, как у отца.
Проснулся Родион перед обедом. На шестке у матери давно все кипело, шкворчало, блинки томились, накрытые сковородой. А во дворе - готовая баня. Вставай, казак, - и прямо в рай. Все приготовили старики-родители. И конечно же, сперва отмыл служивый окопную и дорожную грязь. Позавтракали, опохмелились казаки. Разговор на похмельную голову как-то не склеивался. Недосказанность мутила Родиона, ворочала в душе черноту из самых глубин.
- Ну, так чего ж делать-то ноничка станешь, сын? - прежде чем покинуть стол, осмелился спросить Фока.
- К Вальке ехать надоть, - пришибленно, со скрипом ответил Родион.
- Чего ж бы тебе кланяться-то ей? - возразил отец. - Известить бы ее, пущай сама и приезжает…
- Ладноть, разберусь… Иди коня седлай.
Фока выпорхнул из-за стола и скрылся за дверью. А Родион покашлял в кулак тихонько, покряхтел, словно собираясь взвалить на плечи пятипудовый мешок, спросил:
- Мамань, може, ты чего об Вальке скажешь поясней. Чего же ушла-то она от вас.
- А чего я скажу? Ушла и ушла. Не поглянулись мы, стало быть, старые…
- Чует мое сердце, что неспроста ушла баба. Приставал он к ей? Говори прямо!
- Н-ну, приставал, - точно от удара сжалась старуха. - А може, и сама подоло́м махнула… Пес их разберет…
Рванулся Родион к порогу, на ходу фуражку накинул, шашку захватил и плеть и, взявшись за дверную ручку, трепеща тонкими побелевшими крыльями носа, выговорил, как клятву:
- Зарублю ее, сучку, ежели так!
- Родя, Родя, сыночек! - взмолилась мать. - Сдуру сболтнула я про это. Не́што могу я знать про дела ихние!
За воротами Фока держал оседланного гнедого лысого коня. Родион молча вырвал у него повод, вскочил в седло, и не по коню первая плеть пришлась - по отцу.
- Ах ты охальник эдакий! - забесились глаза у деда, и спутанные брови кверху полезли. - Ишь, до чего довоевалси, на отца руку поднял, сопливец! Жалиться к атаману пойду!
Но сын с места пустил коня наметом и пылил уже по станичной улице. Фока кинулся в избу и с чересседельником, неведомо как оказавшимся у него в руках, бросился на бабку Проску:
- Наябедничала, сучка старая!
3
Ежели глянуть в поле, то на многих участках порядочного мужика-то и не увидишь: старики, подростки, бабы там ковыряются. А лучшие работнички никогда уж больше не ступят в родную борозду - удобрили они своими костями чужую далекую землю на германском фронте.
Иные казачьи хозяйства постигла та же участь. Малость полегче казачкам, чем крестьянским-то вдовам: земля хоть своя есть, а ее и в аренду сдать можно, да ведь без кормильца-то и земля - сирота.
А вот у Леонтия Шлыкова все выстряпывалось, как по писаному. Война его хоть и не обошла, но и не обделила скупой своей милостью: Гришка живой воротился, правда, на голову временами жалуется. Шибко немец прикладом по лбу ему вдарил. А Ванька так прямо из мертвых воскрес! Ведь совсем было извела его чахотка проклятая, а вот живет. Хоть не настоящий работник он, а все-таки помощник. Младшие - Яшка с Семкой - в ладных женихов вымахали. Маню́шка так даже помолодела, кажется, в те дни.
Послал сегодня Леонтий Григория и Семку пары́ пахать на дальний участок, и отца с зерном подвезли они на полосу, нынче взятую у бродовского казака деда Совкова в аренду. Там и засеять-то всего десятины две оставалось только. Да не успел он и трех мешков зерна рассеять, как набежала тучка бойкая, одарила ливнем с четверть часа - на поле после того не влезешь, лаптя из мокрой земли не вырвешь.
Теперь сидит Леонтий на меже, пустыми мешками плечи и спину прикрыл, под себя лукошко бросил. Небо над головой почти очистилось, и солнышко сверху припекать начало, а дождь все еще по капельке долетает. Не огорчает мужика такой оборот дела - радует: хорошо примочило свежий посев. Но работа остановилась, погодить придется.
От безделья мысли сами собой ворошиться начинают. Пять мужиков на хозяйстве стоят да четыре лошадки, скотины всякой прибавилось, и двор помолодел, приободрился.
"Избу надоть новую ставить, - размышлял Леонтий. - Сколь же в земляном балагане-то сидеть? Да ребят женить начинать. Вот она и пойдет, хозяйства-то, как вон у Рословых… Да избу-то побольше заводить следовает, а то ведь четыре снохи, а там внуки пойдут… Вот дык артель! Отделять никого не надоть, а то вон у Рословых Макар отделилси, Тихон врозь ушел, и Василий от деда отбилси - совсем не то стало, хоть они и жмутся вроде друг к дружке… Э-э, а ведь Ивана-то, знать, не враз и женишь… Кто ж за его, за хворого, пойдет?.. И Гриша, чегой-то не примечал я, чтобы к девкам шибко охотилси… Младшие, эти, кажись, постреливают, бесеняты… Как жеребчики, стригунки. Ну, а избу-то все равно надоть. Глядишь, леску́ зимой помочью вывезем, как Рословы в десятым годе… А хлебушек, знать-то, уродится ноничка… Гляди, какая трава кругом понаросла! Хоть косить зачинай. И дожжичек вот опять брызнул".
А земля дышала могучей своей грудью. Будто от рабочей лошади шел от нее тонкий голубоватый паро́к. А терпкий дух земной, смешанный с запахами трав на меже, не заменит сеятелю никакая на свете парфюмерия.
Заклубился паро́к и от мокрых мешков на спине Леонтия. Так вот сидеть, думать и разговаривать с самим собою - удовольствие для него превеликое.
- Вот подсохнет чуток, досею я этот край до дороги, а ребяты приедут к вечерку и заборонют… А там уж и к покосу готовиться время подходит… Оно ведь и хозяйствовать-то тоже с умом надоть. А уж без поту крестьянского не может она родить, матушка…
Тут Леонтию вроде послышался далекий топот копыт на дороге. Обернулся в сторону Бродовской - казак скачет. Да и не далеко совсем он оказался. Чуть сдержал коня, на межу поворачивает.
- Ты чего тут делаешь, мужик? - кричит издали.
- Дык вот сею, да дожжичек помешал, - будто оправдывался Леонтий, поднимаясь со своего насеста и сбрасывая с себя мокрые мешки.
- Я т-тебе посею счас! - заорал казак, наезжая конем на Леонтия. - Забирай свои кошели и убирайся прочь, мужланская харя!
- Ты чего, сынок, что ль, Фоки Совкова? - Не испугался Леонтий и даже подался грудью к коню. - Дык ведь, я же ведь землю-то в аренду взял у его. Деньги, как полагается, заплатил.
- Деньги с его возьмешь, - будто бы смягчился Родион.
- Дык ведь я же уж посеял почти все! Что ж мине теперь выбирать, что ль, зерно-то?
- Хошь - выбирай, а не хошь - деньги я тебе за семена отдам.
- А работа, а время? Теперь же уж время-то ушло!
- Ах ты, вша лобковая! - взъярился Родион, выхватив шашку. - На моей же земле стоит и мине же условия диктует. А ну, пошел вон отседова, и чтоб духу твоего тут не было!
- Никуда я не пойду! - отступил на шаг Леонтий, лапотные ноги расставил пошире и уперся заскорузлыми кулаками в бока. - И брать ничего не стану, и отдавать - тоже. На то власти есть, они и разберутся.
- Ах ты, г-гнида тыловая! Власти, говоришь?
И просвистела шашка над головой у Леонтия, едва не задев торчащую завязку вытертого донельзя треуха. Но не смутила мужика и эта угроза. Даже вроде бы раззадорила.
- Сшибли вашего Миколашку и до вас доберутся! Чего ты шашкой-то размахалси!
- А-а-а!! - взревел казак, будто горячий уголь попал ему за пазуху. Не помня себя от бешенства, он замахнулся снова, но лезвие-то успел отвернуть, да лишку. И не плашмя получилось, а углом обушка. Как и не было мужичка на ногах - свалился. Тут Родиона оторопь взяла, огляделся, вокруг - ни души. Сколько хватал глаз, простиралась умиротворенная, тихая, солнечная степь с редкими нарядными березовыми ко́лками…
"Полежит чуток да очухается", - решил казак и, повернув гнедого, пустил снова наметом.
А с Валентиной повезло ему и на этот раз: никого, кроме нее да бабки Матильды, не оказалось дома. Все в поле. И Валька только что оттуда же вернулась да постирушки затеяла. Матильда Вячеславовна кур у двора кормила да гусей. Издали всадника приметила, вострым взглядом прицелилась, а больше того, догадалась и тут же заспешила в избу.
- Кажись, твой казак летит, Ва́люшка. Там на дороге вон маячит.
От такого известия вспыхнула баба. И не успела Матильда оглянуться, а на внучке уж платье праздничное и узелок с вещичками в руке.
- Вот как она скоро, - удивилась Матильда. - А может, это и не он вовсе. Я же не разглядела - казак и казак.
- Он, баушка, он. Во сне я утром его видела, - и направилась к двери. - Прощай, нашим всем кланяйся.
- А домой-то что ж ты его не позовешь?
- К чему? Все равно никого нет. А ждать он не станет. - И пошла.
Ничего не ответила Матильда, только взглядом загадочно повела и кулачком рот прикрыла. За внучкой во двор не вышла. С того самого момента, как помогла убежать Валентине, зятя не видывала. И ничего плохого о нем не слышала, а камень на сердце лежит тяжеленный.
Родиону и во двор к тестю заезжать не довелось. Обнялся с молодой женой, подтянул стремена повыше, и оба угнездились на гнедке.