IV
Дмитрий Воейков лежал на койке в кутке Гриши Банного, одетый, сняв только сапоги, и дремал. На дворе стоял вечер, и в кутке было темно. За стеной скреблись и пищали мыши, монотонно и глухо капала где-то в бане вода. Дмитрий не то, чтобы дремал, а как-то странно то вдруг переходил в полузабытье, то вдруг просыпался.
В углу валялась старая, дырявая рукавица и смутно белела. Как только Дмитрий забывался, белое пятно рукавицы превращалось в ладонь со скрюченными пальцами, и ладонь эта будто бы лежала на стальном щите вагонного перехода и мелко тряслась. Потом она исчезала, и из угла кутка прямо на Дмитрия падала улыбающаяся фигура человека в плаще, падала и снова вставала, дергала из кармана револьвер и снова падала, бесшумно и однообразно. Потом Дмитрий поймал себя на том, что понял, что он кричит во сне, и заставил себя проснуться. Лицо, грудь и шея были мокрые от пота, и на губах он чувствовал соленые капли. Он вскочил и пинком забросил рукавицу под койку. Сел, достал папиросы и чиркнул спичку. Прикуривая папиросу, заметил, что пальцы его нервно, мелко дрожат.
Пришел Гриша Банный. В куток он не вошел, приоткрыл дверь и шепнул:
– Записку передал. Ждите.
Дмитрий рывком вскочил с койки.
– Так ты покарауль…
– Слушаю-с…
"Не человек, а – золото… – подумал Дмитрий. – Жаль, что идиот… Э-эх, побольше бы таких идиотов…"
Дмитрий торопливо занавесил маленькое оконце, вздул кривобокую семилинейную лампу с разбитым стеклом и присел к столу. Прикрутил фитиль лампы. Каморка погрузилась в сумрак. И так он сидел долго, вспоминая мелькнувшее, как сон, детство, маленькую Олю, отца, мать. Как, когда, в какую проклятую минуту все рушилось и погибло? Потом он снова увидел падающего человека в брезентовом плаще – противный кошмар не давал покоя. "Плохо, очень плохо подготовлен я к такого рода делам", – думал Дмитрий.
За стеной кутка послышались осторожные шаги. Дмитрий поднял голову и прислушался. Кто-то шарил рукой по двери, ища скобу. И – с силой рванул дверь.
– Митя…
– Ольга…
Минут пять они сидели на койке, обнявшись и не говоря ни слова. Ольга плакала, спрятав голову на груди брата. Дмитрий молча гладил ее волосы, крепко прижав ее к себе. У него дрожали губы и вздрагивали широкие ноздри.
– Будет, Ольга, будет…
Но она еще сильнее заплакала и еще крепче прижалась к нему.
– Ну, будет же… прошу тебя…
Вытирая слезы, Ольга беспрестанно и горько взглядывала на брата.
– Какой ты… – тихо сказала она, подымая руку и проводя пальцами по его щеке. – Как отец… вылитый…
– Ну ж… отец. Нет, Ольга, отец лучше был…
Когда прошло первое волнение, когда речь обоих из отрывочной и бессвязной перешла в более или менее связную, Дмитрий по-хозяйски вскипятил на керосинке чай, и брат с сестрой уселись за колченогий стол. Но из чаепития ничего не вышло. Ольга не спускала глаз с брата, забрасывала его вопросами, Дмитрий же постоянно вскакивал и наконец принялся ходить из угла в угол, шумно затягиваясь папиросой.
– Но как ты узнал, что я здесь?
– Видишь ли, я пробрался к дяде Лене в Баку. Он связался с Еленой Михайловной и узнал о тебе. Вот я тебя и разыскал…
– Отчаянная голова… Как же ты бежал?
– Ну, это длинная история, Оля. Всего не перескажешь, да и не в этом теперь дело… Бежало нас трое, в метель, двоих пристрелили, я удрал… Правдами и неправдами добрался до Свердловска. Там разыскал товарища одного из жуликов, что сидел со мной в лагере. Жулика этого убили при побеге. Так вот, свердловское жулье устроило мне фальшивые документы… Я знал, что за мною охотятся, что будут следить и за тобой, поэтому так долго и не рисковал повидаться с тобой, Оленька…
Он подошел и крепко поцеловал сестру в лоб.
– Замужем? – улыбнулся он.
– Нет.
– Влюблена?
– Да.
– В какого-то кинооператора, дядя Леня говорил.
– Нет…
Ольга опустила голову и пальцы ее чуть дрогнули, руки теребили на груди косынку.
– Ну, об этом после… – поспешно сказал брат. – Так вот. Переезжал из города в город, заметал следы. В одном поезде чуть-чуть не попался, но ушел. Правда… – и он вдруг замолчал.
– Что? – тревожно спросила Ольга, подымая на него глаза.
– Ничего, так… – замялся Дмитрий, опуская глаза. Он вспомнил брезентовый плащ и улыбку оперативника. – Теперь, кажется, я их окончательно сбил с толку.
– Что же теперь будет, Митя?..
Дмитрий перестал метаться по каморке, остановился перед сестрой и кратко, но сильно бросил:
– Месть.
И тихо добавил:
– Месть за всех: за отца, за мать, за Алешу, за тебя, за весь наш народ… Если б ты знала, что творится в лагерях… Да и на воле не лучше! – махнул он рукой. – Посмотрел я, поколесил.
– А если тебе убежать за границу? – предложила Ольга после некоторого раздумья.
– Зачем? – удивился Дмитрий. – Нет, за границей мне делать нечего. Борьба наша здесь. Да, кроме того, если попадусь при переходе – тебя посадят, раз. Второе, и, может быть, самое главное: я, в бытность свою за границей, встречал там наших беглецов-то. Паршивая у них жизнь, скажу я тебе, и вот почему: иностранцы игнорируют их, не прислушиваются к ним и ничего не дают делать в смысле активной борьбы с большевизмом… Нет уж, Оленька, я предпочитаю лучше смерть здесь, лицом к лицу с врагом, чем бессмысленное существование на какой-нибудь европейской фабричонке. Эмиграция – это трусливое бегство от борьбы, это – собачонка, лающая издали на врага, жизнь эмигранта жалка, пуста и бессмысленна… Ты – что?
Ольга встрепенулась и густо, по-детски покраснела; она поймала себя на том, что не слушает Дмитрия, а думает о Денисе. Как это могло случиться? в такую минуту? И долго потом она не могла этого простить себе, когда вспоминала про встречу с братом.
Дмитрий же подошел к ней вплотную, присел перед нею на корточки и заглянул ей в лицо. Она виновато улыбнулась.
– А ну-ка, ну-ка, расскажи… – улыбнулся брат. – Очень его любишь?
Ольга отвернулась, положила локоть на стол и закрыла глаза. Дмитрий видел лишь ее склоненный профиль.
– Сумасшедше люблю… Со мной никогда ничего подобного не было… Митя, милый, я, кажется, с ума схожу… И все так быстро. Прости меня… пожалуйста, прости.
Она вдруг вскочила и, бросившись ничком на койку, снова заплакала. Дмитрий сел возле нее.
– Ничего… ничего… – бормотала она. – Это слезы радости, счастья, Митя… Но… но ты не простишь меня, если узнаешь – кто он…
Какая-то темная, нехорошая тень промелькнула по лицу Дмитрия. Он насторожился.
– Кто? – еле слышно спросил он.
Ольга молчала, тихо всхлипывая.
– Кто?.. – еще тише повторил он и дернул тугим подбородком.
– Бушуев… знаешь, этот… известный писатель…
Дмитрий вскочил и впился мгновенно загоревшимися глазами в затылок сестры. Но она уже повернулась, легла на спину, светло и радостно глядя на брата.
– Он хороший, Митя… Он очень хороший.
– Так… – неопределенно сказал Дмитрий, снова подсаживаясь к сестре.
– Что он… член партии?
– Нет.
Дмитрий вздохнул.
– Это уже лучше… Видишь ли, я хорошо знал его деда, мы с ним в лагере сидели в одном бараке…
– Северьяна? – удивленно подхватила Ольга. – Его досрочно освободили, и он со дня на день приедет в Отважное…
– Что ты говоришь! – воскликнул Дмитрий. – Он старик замечательный. И кокнул какого-то коммунистика, видимо, мастерски. Кабы сам не признался – вовек бы не поймали. Но говорить ему, что я был здесь, разумеется, не надо.
– Что ты!
– Вот что, – решительно сказал Дмитрий. – Расскажи-ка мне подробнее о Денисе Бушуеве.
Не торопясь, начав от случая с Танечкой и с автомобильной катастрофы, Ольга шаг за шагом, день за днем, рассказала брату всю историю своей любви.
Летняя ночь коротка. Когда Ольга кончила рассказывать, стало уже светать. В кустах бузины сначала робко, а потом все смелее засвистали синицы.
– Так он что: из тех писателей, которые недолюбливают тех, кому служат?
– В этом смысле я его еще до конца не раскусила. По-моему, сейчас в нем страшная ломка происходит, в хорошую сторону, разумеется.
– Будь осторожна, однако.
– Ах, Митя, ему довериться можно…
– Но все-таки…
Помолчали.
– Слушай… – задумчиво сказал Дмитрий. – Уж если ты его так сумасшедше любишь, а он – тебя, то нельзя ли… нельзя ли, если есть к тому же и предпосылочки, обратить его в нашу веру? А?
– Я иначе себе и не мыслю жизни с ним… Ах, Дмитрий, посмотрела я в Москве на жизнь этих новых аристократов – как отвратительно! Но знаешь что: тут, по-моему, начинается не область политики, а область психиатрии: ведь большинство из этих аристократов – всех этих крупных писателей, режиссеров, композиторов – ненавидят и презирают Сталина, издеваются над ним за глаза, а – пишут вдохновенные… ты понимаешь… вдохновенные дифирамбы!
– Советские писатели наносят страшный, непоправимый вред, Оля, не только нашей родине, но и всему миру этими вот, как ты говоришь, дифирамбами. За границей их усиленно переводят, по ним, по этим фальшивкам судят о жизни у нас… За каждую такую книгу вешать надо!.. – зло выкрикнул Дмитрий.
На дворе стало совсем светло.
Ольга чуть жива была от усталости. Дмитрий заметил это. Почти насильно заставил ее уйти.
– Вот что, Оленька, – сурово и в то же время с большой нежностью сказал он. – Кто знает, что со мною будет. Деньги, что ты предлагаешь, я от тебя приму, но немного. Теперь… Что еще?.. Помни заветы отца и не клони свою головку перед мерзавцами. А с Денисом твоим я желаю тебе от души счастья. Если удастся тебе обратить его в нашу веру – устрой нам с ним встречу. А как будем связь держать – условимся. Я подумаю. Я еще денек здесь побуду. Ну, иди, родная, а то – слышишь: коров уж выгоняют… Подумают, со свидания идешь тайного… – пошутил он и крепко, в губы, поцеловал сестру.
Взбираясь вверх по тропинке и цепляясь за бобыли лопуха, Ольга заметила, как длинная фигура Гриши, маячившая возле ствола толстой замшелой березы, спряталась за него.
Должно быть, Гриша Банный простоял здесь всю ночь.
V
Спустя несколько дней после того, как исчез из Отважного Дмитрий Воейков, – исчез так же незаметно, как и появился, – вернулся в родное село дед Северьян.
Никто точно не знал дня его возвращения, а поэтому он свалился, как снег на голову. Приехал он к вечеру на дачном пароходе "Товарищ" из Костромы. На берегу спросил у какого-то мальчишки – где новый дом Бушуевых, и пошел на край села к большому дому.
Годы, проведенные в лагере, почти не изменили деда Северьяна. Шел он прямо, упруго шагая и опираясь на тяжелую палку. Ватную стеганую телогрейку распирали широченные плечи, на ногах – штаны из "чертовой кожи" и керзовые старые ботинки лагерного образца. За спиной болтался небольшой вещевой мешок. Седую бороду его, ставшую еще как будто длиннее за годы заключения, трепал легкий ветерок.
Гриша Банный, коловший на бушуевском дровяннике дрова для бани, увидел его первым. Старик подошел к крыльцу и остановился, глубоко дыша и осматривая добротный дом внука. С колуном в руках выглянул из дровянника Гриша Банный и испуганно залепетал:
– Уж не оптический ли обман?.. Северьян Михайлович?.. Как из гроба-с!..
Невероятным, непостижимым уму показалось Грише то обстоятельство, то странное совпадение, что больше всего поразило его в первую минуту: при возвращении старика, как и при их прощании, когда старик уходил доносить на себя, он, Гриша, колол дрова. И – для бани. Непременно для бани! Тогда для бани, и теперь – для бани. И ему показалось, что ничего и не было, что не пролетели за это время годы, стершие с земли миллионы людей и народившие новые миллионы, что ничего – ровно-таки ничего – не было, а все, что было – лишь сон, сон… Уж не остановилось ли время? Вот точно так же – тогда – он, Гриша, стоял с колуном, а дед Северьян – с дорожным мешком, такой же, как и теперь; только зипуна теперь нет у старика, а тогда был зипун; вместо зипуна в руке у старика – тяжелая палка. "Да ведь старик-то вечен, вечен, – подумал Гриша. – Он всех, всех на свете переживет…"
Дед Северьян увидел Гришу и негромко, приветливо сказал, щурясь от солнца:
– Здравствуй, Гриша…
Гриша бросил колун, робко подошел к старику и стал перед ним, как перед иконой, и потупил глаза.
– Эк, какой ты стал! Переменился, брат. Вроде как постарел. Деньги-то Манефе тогда передал?
– Передал-с…
– Царствие ей Небесное…
– Я тоже так полагаю, Северьян Михайлович…
– Мученица была… – тихо сказал старик, пристально глядя на Гришу, словно спрашивая глазами: "Знаешь, что ль?"
Но на бледном лице Гриши ничего нельзя было прочесть.
– Великая-с… великая-с мученица…
И опять Грише показалось, что в самом деле время остановилось: они с дедом Северьяном разговаривали так, что можно было подумать, что они продолжают прерванный только час назад разговор. А ведь прошли годы, годы прошли с тех пор.
– Так это что – Дениски дом? – осведомился дед Северьян.
– Дениса Ананьича…
– Веди… – приказал дед.
Одним прыжком, словно уколотый, Гриша Банный вспрыгнул на крыльцо, а за ним, тяжело и неторопливо ступая по широким дубовым ступеням крыльца, поднялся и старик. На крыльце сидела черная кошка, пистолетом подняв ногу. Гриша перепугал ее, и она спрыгнула наземь, дугой выгнула спину, тараща зеленые глаза.
Переполох в доме поднялся невообразимый. Пока шумели да кричали, дед Северьян, сняв картуз, крестился на образа в кухне. Маленький, седенький Ананий Северьяныч крутился вокруг деда Северьяна, как детский волчок вокруг тротуарной тумбы.
– Папаша… Ой, ты, господи! Да вы присядьте, папаша… Что ж этакой мачтой, стало быть с конца на конец, стоять-то!..
Старик поцеловался со всеми по очереди, неторопливо и троекратно. Заслышав шум, сбежал сверху Денис и, увидев деда, стал, застыл на нижней ступеньке лестницы, схватившись длинными руками за косяки. Секунду-две дед и внук молча глядели друг на друга. Дед Северьян дернул изуродованной губой, – и это его движение, знакомое и милое Денису с детства, всколыхнуло в Денисе такой рой воспоминаний, острых, ярких и сильных, что он на какой-то миг зажмурился и хрипло крикнул:
– Дедушка!..
И бросился к старику. И обнял его, положив белокурую голову ему на плечо.
– Ничего, бурлак… Все обошлось, слава Богу… – дрогнувшим голосом сказал старик, неуклюже обнимая внука стальными, узловатыми ручищами.
Ульяновна, украдкой смахивая слезы, тянула к старику упиравшегося и испуганного Алешу.
– А ну-ка, покажь! Покажь мне правнука, – попросил дед Северьян, отстраняя Дениса и протягивая руки к Алеше. Алеша заплакал. Дед подхватил его и поднял на воздух. И – странно – Алеша вдруг перестал плакать и, засунув пальчик в рот, стал пялить глаза на удивительную бороду старика. "Весь в Манефку, – подумал старик. – Спасли, брат, мы тебя с Манефкой-то, спасли. Жись тебе даровали. Живи". И он улыбнулся, а в ответ ему улыбнулся и маленький Алеша, улыбнулся счастливо, широко и дружелюбно.
Катя накрывала в горнице на стол и тайком посматривала сквозь открытую дверь в кухню – старик ей казался страшным. Гриша Банный раздувал самовар и морщился от дыма.
– Меха необходимы-с… – жаловался он. – Меха для раздувания огня.
Старик спустил Алешу на пол, сел на табуретку посреди кухни, уперся длинными руками в колени и приветливо всех оглядел. Денис прислонился к печи и, распираемый радостью, глаз не спускал со старика. Ананий Северьяныч ехидно советовал:
– Вам бы, папаша, того… не плохо бы в баньку сходить… Небось, вшей на вас пропасть… Они, вши-то, папаша, завсегда в тюрьмах водются…
– Ничего, сходим… – не обиделся дед Северьян. – Что надо – то надо.
– Так уж вы, папаша, так и сидите посреди кухни, не двигайтесь по дому-то, папаша… А Гриша тем моментом баньку вам истопит, оно так лучше будет… – не унимался Ананий Северьяныч.
Дед оглянулся, внимательно посмотрел на потолок, на стены и негромко заметил Денису:
– Богато живешь…
– Да, слава Богу, на бедность не жалуемся… – подхватил Ананий Северьяныч. Его уже одолевала подленькая мыслишка: как бы дед верховодить домом не стал. Денис ни в какие дела по дому не вмешивался, разве уж что в крайнем случае, и Ананий Северьяныч до сих пор чувствовал себя полновластным хозяином. Появление деда Северьяна изрядно обеспокоило его. "Теперь, старый хрыч, начнет нюхать, стало быть с конца на конец, по всем углам, – сокрушенно думал Ананий Северьяныч, – это, скажет, не так, да это не так, пропади он пропадом… Вот некстати ишо приехал…"
– А ты что, Ананий, этаким женихом вырядился? – спросил дед Северьян у сына. – Сапоги хромовые, рубаха шелковая, поясок крученый. Сегодня, чать, не праздник…
– До женитьбы ли мне, папаша… – слезливо замигал глазами Ананий Северьяныч. – Тут по дому да по саду работы не оберешься. Вы, могет, папаша, думаете, что богатым легко живется… Ой-ей-ей, ишо как трудно… Небось, папаша, вам в тюрьме легше жилось…
– Брось жаловаться… – приказал дед.
– Да ить я так, к слову.
Дед умылся, вытерся суровым полотенцем и решительно скомандовал:
– А ну, покажь, бурлак, дом свой.
Денис охотно повел старика по комнатам, сначала – понизу, потом повел наверх.
– Смотрите, не долго, – крикнула Ульяновна. – Сейчас ужинать будем.
В кабинете Дениса они присели. Дед оглядел комнату, шкафы, длинный письменный стол, заваленный газетами, письмами и рукописями и, колупнув ногтем светло-голубую краску на подоконнике, спросил:
– Краску-то где брал?
– В Костроме.
– С чего ж это ты так разбогател, бурлак? Неужто с мазни со своей?
Денис кивнул головой и улыбнулся.
– Дедушка, ну, расскажи же о себе…
– Стой! Не обо мне сперва речь будет. Сперва – о тебе… Икона – где?
– Какая икона? – не понял Бушуев.
– Икона, что я Манефе дал.
При имени Манефы Денис вздрогнул и твердо, прямо посмотрел в глаза деду, как и прежде по-молодому голубые и с таким же твердым взглядом, какой бывал иногда у Дениса, – от деда, видимо, унаследовал. Но дед сидел, как глыба, и, казалось, никаких особенных чувств при воспоминании о Манефе не испытывал.
– Икона, спрашиваю, где?
– Ее тетка Таисия взяла после смерти Мани-то… – отводя взгляд, сказал Денис. – Но позднее я откупил ее у тетки Таисии. Откупил на память. А потом выяснилось… Видишь ли, дедушка, икона эта оказалась не простая. Это – старинная икона Рублевского письма. Теперь я ее храню в Москве.
– Икону не хранить надо, а молиться на нее… Икону ты вернешь мне. А освободил меня из лагеря – честным путем али не больно?
– Тебя, дедушка, Верховный суд освободил.
– Это за какие же такие милости, ответь мне?
– Да так уж… – уклончиво ответил Денис. – Попросил я там одного влиятельного человека.
Дед Северьян недовольно дернул губой, забрал бороду в широкую лапищу, скомкал ее.
Помолчали.