- Иван, Обручев Иван я, вот документы…
- О, Ифан! Не ната такументы! - поморщился он и обернулся к сыну - Ифан…
- Ифана, - негромко сказал сын тем, что стояли у крыльца.
- Идем, Ифан, ф мой том. Там покафарим!
Подошел сын Эйно, поняв по жесту отца, что русского приглашают в дом, и взял у Ивана рюкзак и мешок с инструментом, чуть зардевшись от своей смелости.
* * *
Ивана накормили отдельно в дощатой кладовой, примыкавшей к крыльцу. Там же, на низком топчане, был постлан ему старый тощий постельник, пахнущий сенной трухой и потом. У маленького оконца, выходившего на засеянный рожью косогор, стоял шаткий столик, наспех сколоченный из досок, около него - скамейка. Когда хозяйка унесла посуду из-под молока и кусок пирога, который Иван не решился съесть, и шаги ее затихли за тонкой дверью, он огляделся и торопливо съел обломок хлеба из своего мешка. Затем встал со скамейки и, оглядываясь на дверь, стал ощупывать руками предметы, окружавшие его. Он потрогал стол, скамейку, под обоями его ладонь определила неструганые доски стены, постельник ему показался тонок, но он был доволен и этим. Отметил про себя грубо сделанную глухую раму в оконце, зато ему понравился плотно пригнанный пол и удивило отсутствие запора на двери.
"Смело живут, - решил он, - да воровства, видать, не заведено".
Ивану хотелось лечь и уснуть, но он опасался, что придет хозяин, однако тот не пришел, и потому, когда в доме все затихло, Иван торопливо, по-флотски, разделся и лег на постельник под лоскутное одеяло. Голова его покоилась на неожиданно мягкой и большой подушке. В оконце была видна зеленая стена заколосившейся ржи, а над ней - широкий закат светлой северной ночи. Было так светло, что Иван видел отдельные колосья ржи и ее гибкие, еще сочные стебли. Сегодня из окна поезда он дивился обилию вот таких же зеленых островков среди перелесков; рожь была посеяна даже в топких низинах и на каменистых взгорьях - там, где сеять ее рискованно, и он еще раз понял, как велика нынче у людей цена хлебу. Вспомнился нетронутый кусок хозяйского пирога, и легкое сожаление о нем уступило место первоначальному - когда он еще ужинал - чувству человеческой совестливости и исконно неписаному закону хлебопашца: сначала заработать, потом - есть. За время службы на флоте Иван утратил остроту такого мироощущения, только первое время он тайно дивился тому, что такую силищу народа, какая была на их броненосце, в том числе и его, Ивана, кормили три раза в день ни за что. Это сначала веселило его, потом он привык, стал принимать все как должное и даже ворчать вместе со всеми, если еда была плохой или ее было мало. Сейчас же, увидев заново землю и пахаря, он понял, что в мире ничего не изменилось и не изменится в том извечном порядке вещей, при котором каждый обязан сначала заработать, потом - есть…
"Сначала заработать, потом - есть", - подумал он и вспомнил: что-то похожее он слышал от грамотных матросов на судне или где-то на митинге. Да, пожалуй, на митинге в Петрограде…
Иван с большим недоверием относился ко всем, кто кричал перед народом с трибун, но был один случай, когда он однажды поверил. Разговор между оратором и народом шел именно об этом, о самом важном - о земле, о свободном труде и о праве есть, которое предстояло завоевать. И Иван воевал и шел туда, куда его посылали, помня, что он воюет за это право свободно трудиться и открыто есть хлеб. За это право он бежал по скользкой площади со столбом на царский дворец и, высадив раму прикладом, влетел внутрь и отодрал за волосы какую-то бабенку в шинели, которая в него выстрелила, и едва увернулся от юнкерского штыка.
"Но кто же это тогда так хорошо говорил с трибуны? Если бы увидеть - узнал бы", - думал Иван.
Мысль о свободном труде, неожиданно пришедшая к нему в такой момент, когда он нанимается, взволновала Ивана. И все же он знал, что работать будет по совести, так, чтобы о нем не думали, что он пришел зарабатывать, а не работать.
"Завтра же покажу им, как у нас, тамбовских, работают. Завтра!" - думал он, вытягиваясь на постельнике и закидывая руки за голову.
У дома прошуршали шаги.
Иван, как на пружине, соскочил с топчана, и на цыпочках приблизился к оконцу.
У калитки стоял рослый, сухощавый финн, еще совсем молодой, неряшливо - как показалось Ивану - одетый в замызганные сапоги, серые латаные штаны и неопределенного цвета рубашку, в раскрытом вороте которой виднелась загорелая грудь. Финн остановился в раздумье, держась за калитку рукой, другой он ворошил свои светлые, давно не стриженные волосы.
"Не должно быть, чтобы вор…" - мелькнула у Ивана мысль.
Но тот отворил калитку, смахнул с шеи комаров и несмело направился в дом. Его осторожные шаги затихли за дверью в комнате.
"Что такое? Хозяева спят, а он…"
Вскоре послышались голоса. Эйно вышел в коридор вместе с пришедшим и о чем-то неторопливо разговаривал с ним. Несколько раз Иван услышал свое имя, произнесенное очень тихо.
Наконец хозяин проводил позднего гостя до калитки, притворил ее и пошел в дом.
Иван юркнул в постель.
- Не спишь, Ифан? - В каморку заглянул, а потом и вошел Эйно.
- Да нет, не сплю…
- Рапотник приходил, просил фзять… Хороший рапотник.
Иван молчал.
- Ну, зафтра фидно пудет. Хювя-йёда! Спокойной ночи! - добавил он по-русски и ушел, сутулясь и шурша меховыми туфлями. Целый ряд таких туфель Иван видел у двери во внутренние комнаты.
"Вот оно что, - подумал Иван с тревогой, - работник приходил. Видно, мне не работать тут: Эйно возьмет своего, проверенного. Значит, дальше горе мыкать…"
Зеленая рожь в оконце качнулась от случайного ночного ветра; показалось, что легкие колосья задевают за стекло, и в глазах Ивана все зарябило, заколыхалось… Вспомнилось почему-то Русиново, отцовское поле в тот год перед войной, когда отец так плотно припахал землю к овину, что поднявшаяся рожь стучала и царапала колосьями о стену строения.
"Неужели никогда больше не увижу? Как там сейчас, в России? Неужели худо? Неужели зря кровища лилась столько лет? Взглянуть бы, вот хоть через такое оконце…"
Иван перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку.
* * *
- Ифан, фстафаи!
Иван вздрогнул, секунды две - пока не осознал, где он и что с ним, - дико смотрел перед собой, затем быстро, как по тревоге, вскочил и оделся. Эйно улыбнулся, довольный его поспешностью, и притворил дверь.
На столе уже стояло молоко и два куска пирога с кашей; очевидно, хозяйка неслышно поставила все это совсем недавно.
Иван выбежал во двор, умылся у скотного двора из бочки с водой, отряхнулся, ленясь достать полотенце из мешка, и, вернувшись, съел завтрак, поскольку уже чувствовал, что предстоит работа. Эйно вошел опять, когда Иван еще сидел за столом.
- Ешь, ешь! - махнул он рукой приподнявшемуся со скамейки Ивану, но тот быстро дожевал, ногой двинул свои мешки под постель и выпрямился перед хозяином.
- Косить?
- Та, немного: суодня фоскресенье, - ответил тот и пошел первым на улицу.
К удивлению Ивана, перед домом, опираясь на косу, стоял вчерашний поздний гость. Иван поклонился ему, тот слегка кивнул в ответ и украдкой смерил фигуру Ивана оценивающим взглядом.
Эйно предложил Ивану выбрать косу и повел его под навес.
"Короткой не натяпаешь, длинная утомит скоро, а вот она, матушка, средняя", - подумал Иван и заметил, что у партнера коса длинная.
Выбрав косу, он подошел к стене сарая, упер ее носком в бревно и сделал несколько нажимов - коса несколько раз спружинила. Иван увидел, что носик волнит при выпрямлении, попробовал еще раз и повесил косу обратно.
Эйно и молодой финн с интересом смотрели на непонятные действия русского.
"Знай наших!" - подумал Иван и снял со стены вторую, среднюю косу, тоже неплохо отбитую, и так же, как и первую, проверил. Носок этой косы был мягче, но не волнил, что, как Иван знал по опыту стариков и своему собственному, означало хорошую ковку металла. Подошла коса и по звуку.
- Вот эта пойдет, - сказал Иван и подмигнул молодому финну.
Тот не ответил. Настроение у Ивана испортилось.
Они пошли мимо ржаного поля по тропе.
Площадь покоса лежала несколькими полосками среди прямых неглубоких канав и была тщательно ухожена, не было по канавам ни одного кустика, лишь кое-где белели сваленные в кучу камни.
Иван отметил хороший травостой и прикинул длину полосы. "Ну и длиннущая, - подумал он, - три броненосца встанут в кильватер, ей-богу! Но зато - размах".
Эйно тронул его за плечо и повел на противоположную сторону покосной полосы. Там он поставил Ивана по одну сторону, а второму показал издали знаком, чтобы тот встал на другую.
Иван понял: проверка.
Хозяин дал знак начинать, а сам ушел на другой, соседний, массив и принялся там деловито, неторопливо косить, посматривая на работников исподлобья.
Иван поправил лопаткой косу, скинул пиджак, поплевал на ладони и начал свой покос.
Времени было немного, около половины шестого, но солнце уже показалась над ближним лесом и играло в росе. Пахло срезанной травой, растревоженной пыльцой цветов и томной прохладой земли, что обнажала коса по правую сторону прокоса. От леса неслась птичья разноголосица, сливавшаяся со стрекотом кузнечиков, зелеными каплями брызгавших из-под косы, но Иван был глух ко всему этому. Его подавляла и казалась обидной эта никчемная проверка сил. Он стал проникаться неприязнью к идущему навстречу сопернику - сопернику по куску хлеба. Иван видел его экономные уверенные движения, сильные повороты корпуса, неподвижность головы и, невольно поддаваясь подмывающему чувству - не отстать, одолеть! - ускорял свои движения. Однако скоро он понял, что едва ли вытянет: отвык.
Финн шел навстречу. Он был все ближе и ближе, уже была слышна его коса. Вот уже скоро они должны будут разминуться, а силы уходили. Ивану стало казаться, что напрасно он взялся за это, уступить бы и попытать счастья в другом месте. И только он это подумал, как сразу же подступили десятки различных желаний: хотелось передохнуть, потянуться, зачесалась спина, потом показалось, что плохо навернута портянка и трет большой палеи правой ноги. Захотелось напиться, и он пожалел, что не сделал этого в лесном ручье, который они переходили по пути сюда, - словом, все выходило так, что лучше бросить косу и уйти.
Но вот они поравнялись.
Иван торопливо точит косу, расслабив тело, и украдкой оглядывается на свой прокос, прикидывает длину его и сравнивает на глаз с прокосом финна. Ивану кажется, что он прошел не меньше, а парень тоже устал. "Еще ничего не потеряно, еще можно потягаться", - думает он с надеждой. Он слышит, как удаляется коса соперника, и видит впереди конец полосы. "Нажать!" - думает он. Но уже не хватает дыхания, в горле, в самой глубине, колет, как будто проглотил кость, колет поясницу. "Эх, поотвык!" - сокрушается Иван и слизывает пот с губ. Ему становится стыдно, что с такой важностью выбирал косу, и этот стыд подстегивает еще сильнее. "Нажать! Нажать!" - твердит он и ожесточенно выписывает косой дуги, мах за махом. Скоро конец прокоса. Последняя поправка косы. Смотрит через плечо, и кажется, что финн уже у самого края. "Нажать!" Остается немного, еще полсотни взмахов. "Эх, взглянуть бы, закончил он или нет?"
Птица с криком взмыла из-под самой косы. Иван вздрогнул и остановился. Потом наклонился и увидел гнездо, а в нем головки пестреньких птенцов.
Иван опустил косовище, стал на колено и раздвинул траву трясущимися руками. Кровь стучала в ушах.
- Эка ддура, где угнездилась, - с ласковой укоризной проговорил он и хотел вынести гнездо, но вдруг снова схватил косу, короткими косыми ударами обтяпал траву вокруг гнезда, оставив его одиноким зеленым кустиком, и добил свой прокос несколькими десятками отчаянных взмахов.
"Все…"
Иван оглянулся. Парень стоял, победно опершись на косовище. Он закончил раньше.
К Ивану уныло приближался Эйно, обтирая свою косу пучком росной травы. Он бросил взгляд вдоль Иванова прокоса, начатого строго, по одной линии, но с того места, откуда Иван стал спешить, стена травы выгнулась и зубрила провалами. На прокосе финна Эйно задержал взгляд дольше: хорош…
Соперник Ивана неторопливо вышагивал к ним с косой на плече вдоль прокошенной полосы, безукоризненно строгой, как отбитой по нитке. Каждый шаг его небрежной походки говорил о победе.
- Пора, - сказал Эйно, - фоскресенье… - и пошел, не оглядываясь на работников.
Молодой финн вскоре свернул в поселок, а Иван с хозяином все так же молча направились прежней дорогой к хутору.
Иван убрался к себе в комнатушку и стал ждать своей судьбы.
Он видел, как через некоторое время прошел в кирху Эйно с женой и младшим сыном, даже не взглянув на оконце кладовой. Видимо, ему нелегко было отказать человеку без крова и без родины, но он надеялся, что русский сам поймет.
В дверях появился старший сын хозяина - Урко. Он принес еду, потоптался у порога в бараньих туфлях на босу ногу и ушел куда-то на улицу, оставив русского одного во всем доме. Иван вяло съел глиняную миску картошки со сметаной, кусок хлеба, выпил одну за другой две большие чашки холодного молока и только после этого испугался своей бессовестности.
Он решил уйти и стал торопливо собираться в путь.
Завязав покрепче свои мешки, он перевернул потные портянки, накинул пиджак и задумался: ладно ли он делает? Как уйти не простившись, да еще из пустого дома? Когда же вернулся Урко и мрачно прошел в дом. Иван решил, что хозяева только и ждут, чтобы русский убрался. Однако он чувствовал перед хозяевами вину за то, что обманул их надежды, за то, что ночевал и ел незаработанное. Как побитый, он вышел во двор. Постоял. Потом бросил вещи к ногам и присел у поленницы ольховых дров. Дрова были хорошо просохшие, с лучиками трещин по срезам. Он зачем-то выдернул одно полено, подержал его в руке и подумал, что из такого материала, если выбрать поленья пошире и без сучков, можно сделать хорошую шайку под ягоды или грибы. Эта мысль понравилась ему. Он обрадовался и решил сделать такую шайку, чтобы оставить ее хозяевам за ночлег и еду.
"Пусть не думают, что русский нахал!" - решил Иван, достал свой инструмент из мешка.
За работу он взялся горячо. Отобрал десятка полтора подходящих поленьев без сучков, оттесал их в одну ширину и толщину, профуганил кромки наискось и опять задумался: "С ушками шаечку аль без ушков?" - и решил: "Делать так делать! С ушками - и весь сказ!"
Две дощечки он выбрал повыше и рассчитал их одну против другой. Затем началось главное - подготовка и врезка днища. Этому трудному делу он всегда отдавался с большим вдохновением, а сейчас - особенно. Он работал не подымая головы и только раза два кивнул подходившему Урко. Он уже затесывал концы досок-боковин, когда почувствовал жажду, но не остановил работу и даже не отодвинулся в тень, боясь, что не успеет до прихода Эйно закончить свое дело. Днище он сделал потолще и боковины врезал в него глубоко и плотно. "Ни в жизнь не потечет!" - обрадованно и гордо подумал он и побежал к елкам срезать ветку для обручей.
К полудню, когда он уже провертывал сверлом дырочки в ушках шайки, мимо дома Эйно прошли несколько нарядно одетых женщин, видимо возвращавшихся из кирхи, что была за большим озером, у станции.
Иван нагнал обручи, красиво обрезал кромки, вытряхнул из шайки мелкие кусочки дерева и поставил ее, легкую, плотную и красивую, на самом виду на крыльцо.
"Ну, вот и в расчетах теперь", - решил он и, сложив инструмент в мешок, побежал к колодцу пить.
Через некоторое время он уже брел по дороге к поселку. На душе было тихо, пусто. Он с тоской начал думать о доме, о Шалине, который теперь, потеряв его след, уже не поможет выбраться на родину.
Где-то, показалось, крикнули.
Иван оглянулся.
- Ифана-а! Ифана-а!
По дороге от хутора бежал Урко и, несмотря на ю что Иван тотчас остановился и ждал его, продолжал бежать, блестя на солнце своими новыми сапогами дубленой кожи, надетыми в честь праздника. На бегу он придерживал финскую узкополую шляпу, махал рукой и кричал;
- Ифана! Тулэ-таннэ! Тулэ-таннэ!
Иван понимал, но не двигался с места, ждал.
Урко подбежал и, схватив его за рукав, потянул назад, к дому, не переставая быстро говорить, из чего Иван только и понял, что его ждет Эйно.
Хозяин встретил Ивана около дома и с улыбкой объявил ему, что утром он не так уж и плохо работал и что он оставляет Ивана до осени.
- А тот? - спросил Иван про утреннего напарника.
- Я ф кирхе погофорил с ляккяри, он его возьмет к себе. Ляккяри - это по-фински, а по-русскому - фрач, - пояснил Эйно и, похлопав Ивана по широкой спине, заглянул в его карие с желтизной глаза и добавил - А почка тфой очень хорошо понрафилась фсем, та-а…
В глубине крыльца мелькнуло платье хозяйки, ее доброе смуглое лицо с тонким прямым носом. Она вся светилась сдержанной радостью, которая пришла к ней в этот праздничный день, и потому, что побывала в кирхе, где, по-видимому, не доводилось часто бывать, и потому, что у них в страдную пору будет хороший помощник - совестливый умелец-трудолюб, и оттого, что в печи все готово к празднику, а пироги, по обыкновению напеченные в субботу на целую неделю, со вчерашнего вечера уже лежали на полке под холстом.
Эйно, от которого уже слегка попахивало водкой, был по-прежнему степенен, но весел и неточен в движениях. Он, не торопясь, подошел к шайке Ивана, похлопал по ней, погладил, поднял и посмотрел на свет, нет ли дыр.
Иван засмеялся и покачал головой.
Эйно понял, что дал маху, и тоже засмеялся, потом крикнул сына и заставил его налить в шайку воду, а второму приказал принести Ивану мыло, полотенце и проводить к ручью, поскольку вчера он не мылся в бане.
Иван с удовольствием вымылся в ручье холодной прозрачной водой, а когда вернулся в свою комнатушку, там все было по-новому. На топчане, подвинутом в уютный угол, был постлан новый постельник, хорошо набитый и покрытый коричневым одеялом, а сверху лежала полная белая подушка. Стол был накрыт холстом, а на полу, у самого входа, стояли хотя и поношенные, но еще здоровые меховые туфли для ходьбы в помещении. На гвозде, необыкновенно длинном, квадратного гранения (такие гвозди Иван видел впервые), висело свежее полотенце. Обои на стенах были обтерты сырой тряпкой и еще кое-где хранили непросохшие пятна влаги, а пол, тоже вымытый и еще не просохший, наполнял комнату бодрящим запахом свежести.