Река внизу была лилового цвета. Муть отошла. Проплыла золотая солома. Цвет реки настоялся крепкий.
И небо над ним уже не было той высью, куда стремится мальчишья душа.
И тихо было…
Ваське хотелось орать. Не плакать, не выть, не скрежетать зубами - орать.
Алексеев Гога пояснял:
- "Орать" - взывать к богу. Сопоставь. "Орать" - обращаться к кому-то, звать кого-то. Причем обязательно во весь голос. "Орать" - возмущаться. Причем так, чтобы кто-то услышал - третий. "Орать" - пахать. "Рать" - войско, война. Собственно, то же "орать" с выпавшим звуком "о". Выходит, и перед тем, как бросить в землю зерно, и перед тем, как встать на ее защиту от врага, славяне молились: "О, Ра!" - орали… Не хихикай в кулак. Мозги бы тебе в дополнение к бицепсам… Откуда у славян египетский бог? А кто, собственно, сказал, что он египетский? Может быть, к египтянам он откуда-нибудь пришел? Почему по-латыни "Ра-диус" - луч? Почему по-русски "Ра-дуга" - солнечная дуга?.. Я думаю, Ра - бог атлантов. И это косвенно подтверждает существование Атлантиды. Понял, физкультурник?..
Гогина кожа не воспринимала загара, лишь краснела на солнце. Надбровья у Гоги розовые, а не брови.
Вот он летит крестом - медленно переворачивается…
В городе, на той стороне реки, тесовые крыши стали вспучиваться, трескаться, из-под них пробилось пламя и дым. Черный дым поднимался в безветрии прямым столбом в том месте, где железнодорожная станция. Значит, там идет бой. Значит, и Егоров Васька там должен быть, а не здесь, на скамье мраморной, под застывшей улыбочкой каменного эфиопа.
Васька подтянул колени к подбородку и уставился, сидя так, сухими глазами в реку. Вот она, река - русса, русский путь из варяг в греки - Русь.
"Боже мой!.."
Мычала, страдая, недоенная корова на том берегу, и крик ее был мучителен.
Пройдя аллеей лип, старых, с черными могучими стволами, Васька вышел на площадь, мощенную невероятно крупным булыжником. Сколько нужно было перебрать камней, чтобы найти такие вот - почти плиты! Зачем? А затем, что площадь эта становится дивной после дождя, когда цвет камня проявляется в полную силу, когда мускулы камня лоснятся, отполированные древней тяжестью многоверстных льдов: сиреневые, коричневые, серо-зеленые. И голубой отсвет неба стынет между камнями в лужицах.
И здесь, сбоку площади, за широкой мраморной скамьей, стоял чернокаменный эфиоп с ямочками на щеках.
"Здесь усадьба какого-то там вельможи где-то…" - Ваське Гога Алексеев рассказывал. Мысль отыскать дворец, полюбоваться им, а может, и внутрь войти, вплыла в его голову и тут же выплыла - Васька разглядел магазин "Сельпо", густо крашенный зеленым и потому не сразу бросившийся в глаза, а про дворец забыл.
В магазине было прохладно. Солнце, отразившись от бидонов и цинковых ведер, проникало в крутоплечие бутылки: они горели зелено и красно, рядами и вперемежку, желтым и голубым, одни над другими - до самого потолка.
Возле полок с вином стоял старик, похожий на плотный, но все же прозрачный сгусток теней. Задрав седую зеленоватую голову и как бы вспархивая над полом, старик читал:
- Мадера. Малага. Пи-но-гри…
- Здравствуйте, - сказал Васька Егоров с настойчивой бодростью, происходящей от вины, которую хочется скрыть.
- Здравствуй, здравствуй, - ответил старик, не изменив интонации, и продолжал в строку: - Кю-ра-со. Бенедиктин. Абрико-тин… Это что же, все для питья? - Он повернулся к Ваське, и в его седых волосах зажглись разноцветные искры.
- Вина и фирменные ликеры, - объяснил Васька городским голосом.
- Страсти господни! Сколько годов товар тут беру, и мыло, и соль, и гвозди, а, слышь, все недосуг было голову-то задрать. - Старик задумался, потер переносицу. - Могёт, к открытию подвезли? Могёт… Магазин-то куда там с месяц - с после Первого мая все на ремонте стоял. Ишь ты, к самой поре управились.
Егоров Васька слушал старика плохо, уши его отмякли, словно от горячего банного пара, и, отмякнув, стали нечувствительными к звуковым колебаниям. Как бы желая немедленно охладиться, он нырнул головой в широкоассортиментное сверкание вин. Снял две бутылки и по застланному сукном прилавку катнул к старику. Старик едва задержал их - свободно могли свалиться на пол ликеры. А Васька шуршал в гуще конфет - сыпал их щедро.
- Бери, дед. Хватай.
Старик откачнулся, отодвинулся.
- Ты что, дитенок? Я не за этим пришел - за свечкой.
- Какая свечка - война, - прохрипел Васька. Он стаскивал с полок куски ситца и шевиота, радиоприемник. Подтащил к старику зеркало высотою в рост человеческий.
- Война…
Стариковы губы выдули фразу легкую, как пузырик:
- Война войной, а свечка свечкой.
В углу на полу увидел Васька бочку с вареньем. Васька напрягся, приподнял бочку.
- Бери, старик! Бери - ну…
Старик смотрел на него, как смотрит из куста беззащитный и оттого мудрый зверек.
- Уж больно ты, дитенок, добрый.
Васька сломался. Сел на пол, прислонялся к бочке спиной.
- Упрекаешь?
- Чем мне тебя попрекать? Нечем мне тебя попрекать. Ты беги дальше. Вот передохнешь и беги.
- И побегу, - сказал Васька.
Все запахи в магазине ощущались раздельно: пахло веревкой, колбасой, нежным парфюмерным товаром, селедкой. Но основным запахом был запах мытого пола.
Васька, как болезнь, ощутил пустоту в желудке и уже поднялся было, чтобы, невзирая на старика, взять с полки круг колбасы и хлеб, но тут с улицы в солнечный, пронизанный медленными пылинками клин вступила фигура.
Фигура была бородатая, буйноволосая, с холщовой котомкой через плечо, в кавалерийских штанах галифе с малиновыми лампасами и босиком.
- Панька! - Зеленый старик бросился к пришедшему и обхватил его поперек живота - пришедший был великанского роста.
Нащекотавшись бородами, старики шумно подошли к прилавку, как и положено подходить к прилавку покупателям винного товара. Великанский Панька, по годам небось старший, сказал звучно:
- Жаждой мучиюсь. В горле который день хрипота не проходит. Выпить, Антонин, надобно от жажды и для дальнейшего моего пути.
- Дык лавочница-то Зойка игде? А магазин настежь. И незнамо кому деньги платить, - восторженно сообщил зеленый старик Антонин. - Деньги-то у нас есть? У меня дык только на свечку.
- Что? - гремел Панька. - Деньги? - Он вывернул из кармана ком замусоленных денег. - Вот они. Народ за пение отваливает сейчас - не скупится. Знамо, не зарывать же… - Расправив купюры, он сгрудил их возле весов, привалил гирькой полукилограммовой, чтобы сквозняком не сбросило. Снял с полки пол-литра белой, а также круг колбасы и буханку хлеба.
- Садись, воин. И ты, Антонин, садись. Благословясь, почнем. Не на пол садитесь-то. Вон в углу стулья один в одном до самого потолка.
Пока старик Антонин с Васькой Егоровым доставали стулья, Панька установил посередине помещения ящик фанерный нераспечатанный - наверное, с папиросами. Украсил его бутылкой и тремя стаканами, снятыми с полки. Разорвал две селедки вдоль по хребту, уложил их в стеклянную узорчатую вазу, тоже снятую с полки. И пропел без веселья в голосе: Вы разрежьте мою грудь,
Выньте-ко печеночки.
Истомился я об вас,
Молоденьки девчоночки!
Антонин неспокойно хихикнул.
- Нешто ты еще можешь?
- А это что смотря. Я девок завсегда любить могу. И дитенка закачаю, чтобы не плакал, чтобы поспала она, бедная, отдохнула бы. И траву присоветую, и на ухо нашепчу, чтобы печаль снять. - Панька поднял голову к низкому потолку, лицо его преобразилось, словно бы потолка того не было, только даль небесная над всей землей.
- За Россию! - сказал он строго и просто.
Васька встал, выпил водку единым махом и до конца и стиснул пустой стакан до побеления суставов.
И Антонин встал, и, пока пил, лицо его плакало.
Закусив селедкой и хлебом, Антонин сказал:
- Как бы свечку не позабыть… Ты хоть старуху-то мою, Панька, помнишь? Ой, помнишь, поди. Ты вокруг нее все козлом скакал. Молодая-то она была видная.
Разговор их казался Ваське несуразным и по обстоятельствам как бы непристойным. "Темные они", - подумал он.
Панька коротким сильным тычком распечатал еще одну поллитровку, выставил вперед широченную в ступне босую ногу, руки раскинул крыльями и запел: "Среди долины ровныя…"
От его пения, от его странного и невозмутимого вида, от водочного тепла Ваське Егорову захотелось вдруг и спать и сражаться до последней пули одновременно. Осознав, что пуля в его винтовке действительно единственная и последняя, что все утро он держал оборону на том берегу реки, что еще раньше он упал с моста, Васька разволновался и скривился, снова увидел летящего в небо Алексеева Гогу, и лишь тогда к нему вернулась мысль, что сегодня его день рождения, - икнув, он принял и Паньку, и Антонина, и эфиопа, и магазин с винами за подарок судьбы.
- У, черт… - сказал Васька громко и засмеялся.
Антонин, ставший еще более призрачным, еще более в зелень, посмотрел на него птичьим взглядом.
- Ты Паньку не чертыхай, - сказал он. - Панька песни поет, сказки рассказывает - скоморох он. Он и врачевать может наложением рук. Он на нашей земле последний. И отец его был скоморохом, и деды.
- Волховали деды, - поправил Панька.
Антонин колыхнулся, как туман от внезапного сквозняка.
- И Панька волховать могет. Хочешь, смелости тебе наколдует и геройского безумства.
- Это все не нужно ему, - сказал Панька грустно. - Это женщинам нужно, чтобы войну терпеть.
Еще раз подивясь своему необычайному дню рождения, Васька Егоров встал, взял с прилавка клочок оберточной бумаги и карандаш.
- Вы извините, - сказал он. - Это я не вас чертыхнул. Это от удивления, что сегодня у меня день рождения. Гога Алексеев улетел ввысь, а вы здесь… Разрешите, я у вас адрес возьму. Надеюсь после войны посетить…
- Посети, - сказал Панька. - Я на этой реке живу от истока до устья.
- С большим удовольствием. - Васька потянулся пожать Паньке руку, но тут в ноги ему толкнулось что-то тяжелое и очень сильное.
Васька был сбит с ног. Была опрокинута бочка с селедкой. Мелкие селедочки текли из нее лунными бликами, сверкающими на воде.
В магазине толклись и воинственно хрюкали две свиньи. Панька и Антонин гнали их: Антонин новым яловым сапогом большого размера, Панька вожжами.
С десяток свиней тесным клином промчались по площади. Они угрожающе фыркали и храпели. Свиньи в магазине, услыхав этот атакующий зов, выскочили и, визжа, бросились вдогон.
Васька отрезвел.
- Свиньи, - сказал он, уныло оглядывая разгромленный магазин.
- Совхозные, - пояснил старик Антонин. - Помоги-ка, дитенок, бочку поднять.
Васька помог. Старик Антонин собирал селедку с пола в алюминиевую миску и сваливал ее в бочку.
"Глаза у селедки карие, - думал Васька. - Мятые у селедки глаза".
- Совхозные, говорю, свиньи. - Старик Антонин пытался ребром миски счистить налипшую на пол селедочную чешую. - Они, язви их, некормленые, озверели. Разбивают загородки. Двери в щепу разгрызли… Племенное-то стадо вывезли. А вот эти вот… обыкновенные. Лютее и зверя нет, чем свинья озверевшая.
- Они в болото бегут на берег, там ихний рай, - сказал Панька. - Ночью-то они вылезут - привыкли к кутам. Я же для этого и явился. Бабы ж. Где им одним! - Панька сжал бутылку так, что по ней побежала потная волна, отглотнул из горла и запел: - "Среди долины ровныя…"
- Ах бандиты! - Этот выкрик пресек басовое Панькино пение. - Ах негодяи! - В проеме дверей, в золотом сиянии короткого шелка, просвеченного солнцем, стояло нечто такое стройное… - Ворюги! У них еще рожи не отвиселись, а они уже опять пьют.
Закружилось вихрем по магазину крепдешиновое чудо с крепкими мгновенными кулаками.
- Ишь засели! Чему обрадовались! - Эти внезапные кулаки упали на Васькино стриженое темя не очень сильно, но очень зло. - А ты оборону тут занял, спаситель! - Пальцы разжались и снова собрались в кулак, взборонив очумевшую Васькину голову.
- Ты, Зойка, не лги! - Старик Антонин поднялся, выпрямился и вытянулся, привстав на цыпочки и дрожа от негодования. - Мы честь по чести тут выпивали. Деньги вон, на прилавке. А если насчет беспорядку, так это свиньи. Они взбесивши нынче.
Панька тоже поднялся. Схватил крепдешинового коршуна на руки, притиснул к груди и пропел нежно:
- Зоюшка-дурушка. Вымахала, красавица, а язык - помело помелом.
Он, наверное, стиснул ее так, что она хрустнула вся и обмякла. Панька поставил ее на ноги, поцеловал в шелковистую светлую маковку, потом поддал ей легонько, чтобы вновь оживилась. Зойка тут же оправила платье, тряхнула завивкой, подбежала к прилавку, в миг единый пересчитала деньги, пригруженные гирей, и затрещала на счетах.
- Колбасы сколько брали?
- Круг. Да хлеб считай. Да селедку.
- Вижу. Тут у вас денег… - она потрещала костяшками, - хватит еще и на кило колбасы.
- Ну и садись с нами и не кукуй, - сказал Панька. - За Россию мы выпиваем - за российских горемычных баб и девок.
- Это я куда дену? - Зойкины ресницы отяжелели. Она вытерла пучком денег покрасневший нос. - Кому я выручку сдам? Райпотребсоюз горит. Я на крышу вылезала, смотрела. Горит там все, на том берегу, и райпотребсоюз горит. А немцы ходят… И по берегу ходят, и в реку прудят, жеребцы.
Солдат Егоров съежился, угадав в Зойкиных словах укор, направленный непосредственно ему.
Старик Антонин вскочил вдруг, хлопнул себя по немощным ляжкам.
- Ты, Зойка, язви тебя, ты того - выручку и все бумаги схорони до победы. В сундучок их аль в банку сложи и в землю на огороде спрятай.
- А товар? - Зойка обвела полки рукой, и Васька Егоров, отступающий солдат-одиночка, спортсмен-разрядник, отметил красивую линию Зойкиных рук и ямочки возле локтей.
- Бабам раздай, - сказал Антонин. - Мы тебе бумагу составим, чтобы властям показала после победы. Мол, взято трудящими совхозными женщинами честь по чести на нужды детей и военных бедствий. И все подпишемся.
Егоров Васька отметил, что икры у Зойки плавные - невыпирающие, колени закругленные - оглаженные, щиколотки тонкие.
- Мудрецы плешивые, - сказала Зойка со вздохом. - Бабы у меня еще утром все накладные потребовали. - Она задумчиво пощелкала на счетах, положила на ящик перед мужчинами круг колбасы. - Это за ваши. - И еще бутылку взяла, вспыхнувшую густым рубином. - А это вам от меня. Мадера. И сама с вами выпью.
Выпив мадеры и ни разу не глянув на Егорова Ваську, а он брови сурово насупливал, как полагается воину, обдумывающему свои стратегии, Зойка попросила:
- Дядя Панкратий, спойте, пожалуйста.
- Чего тебе спеть, девушка? Хочешь, спою про любовь нескончаемую? И воин пускай послушает.
- Спойте. - Зойка покорно кивнула. Но, глянув на солдата, вспыхнула вдруг, неловко толкнула стакан и вскрикнула. Васька стакан удержал, не дал ему повалиться. Недопитая Зойкой мадера все же выплеснулась, залила им обоим пальцы.
- Любовь. Да еще нескончаемая. - Зойка хохотнула, слизывая с пальцев вино. - На кой мне леший она, любовь? Война, дядя Панкратий, война…
- Любовь войну укорачивает, - прошептал старик Антонин.
Панька встал. Глыбно навис над ящиком. Открыл кривой волосистый рот и запел.
Впоследствии, растратившись на болезни, тщеславие, чувство меры и чувство юмора, а также на обязательное собственное мнение, Василий Егоров иногда как бы прозревал вдруг: слышались ему в такие минуты звуки тогдашней Панькиной песни. Но тогда у него все внутри сморщилось - потекла слюна, как от кисло-зеленого.
Осуждать его не за что. Признать Панькину песню сразу могла только женщина или обладатель бесстрашного слуха, свободный витязь, пророк.
Васька Егоров запомнил только факт пения-крика, как он тогда это определил, боль, нежность, озноб и дикое - дословесное желание счастья.
Чтобы память не подсовывала чужие счета, ей нужны вера, надежда, любовь; нужны как пища, как ток электрический.
Алексеев Гога любил плевать в воду. Ветром далеко относило его дурацкие плевки. До воды они не долетали - мост был высок, ветер силен.
- Вера, Надежда, Любовь и мать их София! Задумайся, физкультурник, - говорил он. - У какого еще народа ты найдешь, чтобы Вера, Надежда, Любовь были рождены Мудростью? Он всегда был язычником, наш народ. Некоторые говорят - двоеверцем. Нет, физкультурник, только язычником. Он и Христа и всю его братию превратил в одного многоликого идола - вроде еловой шишки. Вера, Надежда, Любовь и мать их София - божество тоже единое - Истина. И когда уходит любовь, слабеет вера, угасает надежда, тогда истина превращается в анекдот, рассказав который, сам себя спрашиваешь, стыдясь, - было ли? Может, прежняя жизнь - лишь иллюзия, результат нарушенного обмена веществ и телефикации, авитаминоз? И не было никакого Паньки. Не было-о!..
Но было золотистое Зойкино колено. Было оно гладким, как шелк-атлас.
Панька пел. Неподалеку боги били посуду. Вздыхала земля, остывающая без любви. Алексеев Гога летел ввысь, как жаворонок.
Васькина кровь превратилась в кипяток - шпарила его изнутри. Васька Егоров сидел, открыв рот, чтобы жару было куда выходить.
В песне той, Панькиной, не было ни поцелуев, ни страстных объятий, она была печальна и ничего, кроме горя, не обещала. На молодецкую грудь наплывали пески-зыбуны, леденили тело хладные воды, точились в ночи кривые татарские сабли, и молодец молил сестру о спасении. О каком-то великом спасении, которое может только сестра.
Васька Егоров неосознанно потянулся, чтобы стереть с Зойкиных пальцев пролитую мадеру, и его рука осталась лежать на Зойкиной.
Сердцу его стало прекрасно-больно. Переносица ныла, схваченная удушьем. В голове толклись и кружились ласковые полуслова, из которых нельзя сложить фразу, но можно связать венок.
Зойка и Василий Егоров одновременно встали и на негнущихся сведенных ногах пошли к двери. Там они остановились, привалясь к косякам, чтобы отдышаться и охладиться.
По площади, в сгустившейся к вечеру синеве, с мешками, с корзинами шли женщины, повязанные платками до самых бровей, неестественно прямые и напряженные в ожидании горя, уже надвинувшегося на них.
- Идут магазин распределять. - Зойка толкнулась навстречу женщинам. Васька шагнул за ней, опасаясь, что Зойка загородит дверь в магазин, расставив руки, и сомнут Зойку.
- Катерина, две бутылки водки, бутылка мадеры, два круга колбасы чесночной и буханка черного проданы, - сказала Зойка женщине, идущей чуть впереди других, высокой, сухопарой, с напряженно заложенными в карманы жакета руками.
- Кто разрешил?
- Разве Советская власть кончилась? - спросила Зойка, мотнув головой. - Или у тебя на сельсовете теперь не наш флаг висит?
- Флаг наш… - Женщина, названная Катериной, перевела взгляд на Егорова Ваську, похоже, швырнула ему в глаза песок или табак нюхательный, так что Васька зажмурился. - Это и есть купец?
- Как раз я, - сказал Васька таким нахальным голосом, словно взял на себя неслыханный грех.
В магазине Панька запел: "Ох, полынь, полынь…"
Катерина его пение послушала, улыбка расколола ее камень-губы трещинкой белой, она кивнула Егорову Ваське еще раз, уже не колко, с усмешкой, глянула на него из-под бровей и сказала:
- Разбираешься в девках, купец, - и вошла в магазин.