Раненый, которому ампутировали ногу, "лежал навзничь, закинув жилистые обнаженные до локтей руки за голову и с выражением на желтом лице человека, который стиснул зубы, чтобы не кричать от боли. Целая нога была в чулке высунута из-под одеяла, и видно было, как он на ней судорожно перебирал пальцами".
Козельцов выходит из палаты потрясенный.
Алька после встречи с танкистом тоже потрясен. Правда, у Альки, как мы уже обратили внимание, - опыт его поколения, опыт этой войны, страшная зима, проведенная в блокадном Ленинграде.
Напомню еще один из севастопольских рассказов Л. Н. Толстого - "Севастополь в мае" - сцену падения бомбы между офицерами Михайловым и Праскухиным. Стремительно отлетающие секунды здесь как бы задерживаются, замедляются и позволяют развернуть вереницу чувств и мыслей двух людей, ожидающих смертельного взрыва.
У Р. П. Погодина в близкой ситуации при минном налете оказывается Алька. Ударяет что-то с грохотом, наваливается на него со всех сторон.
"И тьма.
В темной, беспредельно большой голове едва ощутимая, как слабый писк, прошла мысль: "Отвоевался! Нет меня…" Вслед заспешила другая, крикливая: "Как нет? Как нет? Раз я думаю… Живой я! Живой!" Мысли вытесняли друг друга, толкались, как пузыри на воде, и шипели, и спорили, и плевались помимо его воли. "Если живой, то весь израненный… Если израненный - было бы больно… А ну шевельнись, шевельнись…""
У Л. Н. Толстого - более обстоятельная передача цепочки мыслей героев, переживающих взрыв бомбы. Р. П. Погодин остается и здесь верен своей лаконичной манере. Но принцип изображения вихря чувств, мыслей, образов сходен с толстовским.
Это тот принцип, о котором в связи с психологизмом Л. Н. Толстого по поводу сцены с Михайловым и Праскухиным писал Н. Г. Чернышевский:
"Внимание… более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других… как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями…"
Н. Г. Чернышевский назвал это диалектикой души.
Я не вывожу военную прозу Р. П. Погодина ни из творчества М. Ю. Лермонтова, ни из творчества Л. Н. Толстого. Но очевидно: позиция патриота и опыт фронтовика невольно сближают советского писателя с тем, что утверждалось, закладывалось в отечественной литературе ее основоположниками.
* * *
Егорову Василию труднее, чем Альке. Егоров прошел горнила войны, но мирная жизнь развернула перед ним такой фронт, выстоять который оказалось намного сложнее.
Там, на фронте, требовалось, возможно, одно главное условие - не быть трусом. И Васька им не был. Мирная жизнь потребовала дополнительных условий. Самое же трудное заключалось в том, чтобы согласовать память и боль войны со своим новым бытием, со своей работой, учебой, со своим призванием.
Призвание - вещь необходимая, но чертовски прихотливая. Оно зависит от сотен причин. Можно всю жизнь провлачить, а так и не понять, в чем оно у тебя.
Егоров Василий относится к тем людям, которые мучительно ищут свою единственную дорогу в жизни. То, что он пошел на фронт, видел кровь, потерял немало друзей и товарищей, потерял ту, которую ему суждено было полюбить, - все это и мешает ему найти себя, бередит душу, но и помогает. Связанные общим героем повести "Мост" и "Боль" как раз и посвящены этой решающей ступени взросления личности, когда в сомнениях и муках она наконец осознает свое предназначение.
Герой становится художником.
Не случайно ли это? Ведь склонность к рисованию не озаряла его детства. Тем не менее призвание художника, как мы могли убедиться, читая повесть, властно влекло его. Оно исподволь определялось и необычностью восприятия людей, обстановки, и нешаблонностью мышления героя, художнической остротой зрения.
Вот, например, в повести "Мост" выходит он на площадь, "мощенную невероятно крупным булыжником. Сколько нужно было перебрать камней, чтобы найти такие вот - почти плиты!" Идет цепочка восприятия героя, который в данном месте повести проявляет удивительное чувство цвета. "Зачем? А затем, что площадь эта становится дивной после дождя, когда цвет камня проявляется в полную силу, когда мускулы камня лоснятся, отполированные древней тяжестью многоверстных льдов: сиреневые, коричневые, серо-зеленые. И голубой отсвет неба стынет между камнями в лужицах".
Или в повести "Боль" разглядывает он на Аничковом мосту лошадей и думает: "Почему, собственно, лошадей?.. Тут ведь и парни есть - встающие на ноги. Все ошибаются, говоря: "Ах, клодтовские кони!"" И он не ошибается, видя именно так знаменитые скульптуры. Он ведь сам из встающих на ноги парней.
У Р. П. Погодина, заметим, нет случайных деталей. Все в структуре, в стиле его текста созвучно с общим замыслом, с сюжетом, с полифоничным звучанием мыслей и чувств героев.
Определялось Васькино призвание и не умиравшим в нем детством. На какое-то время оно, правда, оказалось как бы погребенным под иными, мучительными пластами жизни. Но в ощущении детства заключалось его спасение.
Понять это помогает Егорову Василию его новая знакомая, Юна, тоже, как и он, больно задетая войной.
Она говорит ему: "Каждый день детства - это созидание, и неважно, что мы тогда делали: ели блины или дрались, собирали грибы или мылись в бане. И когда тебе, Вася, станет плохо, так плохо, что деваться некуда, ты ощутишь вдруг, что оттуда тянется жгутик, словно стебель гороха, ты не сломай его, он принесет тебе спасение - свет детства, гармонию детства и ответ на самый глупый из вопросов: "Зачем ты живешь?""
Да, такой вот глупый вопрос, над которым ломали головы философы и воители-практики, увлекавшие за собой жаждущее истины и счастья человечество.
Для нас, читателей погодинской прозы, важен сам фат апелляции к детству. За словами героини нам видна вся детская проза писателя, который, кажется, с каждым новым произведением все дальше уходит от нее. Но связь-то с этой прозой в его творчестве все равно не обрывается! И один из самых главных вопросов жизни связан у Р. П. Погодина с авторитетом детства не случайно. Это находится в соответствии со всей жизненной позицией автора, с его художественной системой, с его философией и гражданскими убеждениями.
Какой же ответ дается на этот вопрос?
Человек живет "затем, - убежденно говорит героиня, а ее устами, несомненно, сам автор, - чтобы понять, что в детстве ты был богом. Хотя тебя и драли, и ставили двойки за поведение, ты мог создать вселенную. И вся наша взрослая жизнь - это стремление вернуть утраченные возможности".
Мы еще вернемся к мысли, высказанной в последней фразе.
Однако само по себе детство не смогло бы еще сделать героя художником. Требовалось второе слагаемое - опыт становящегося взрослым человека. Тот жестокий опыт, который обрушила на него война.
Мы приобретаем этот опыт вместе с героями всех военных произведений писателя, и в частности повестей "Мост" и "Боль", где то наяву, то во сне главный герой вновь и вновь проходит по пылающим кругам своих военных дорог.
"Днем, тяжелым и бесконечным, - читаем мы в повести "Боль", - душа Васькина снова слабела, чувства глохли - память заполняла его слух грохотом танков, руки приноравливала к привычным формам автомата, ремень отягчала гранатами, запасными дисками, пистолетом и немецким обоюдоострым кинжалом с выдранным из рукоятки орлом. И Васька снова бежал на улицу к спасительной Неве, не подозревая, что с каждым разом он вздымается все выше, все выше по ступеням своего зиккурата". Своей многоступенчатой, мучительно одолеваемой им башни, на вершине которой стоит храм искусства. Там поднималась "над ним легкая крылатая тень - мальчик Икар" - не меркнущий в сознании героя образ улетевшего в бессмертие товарища и солдата.
Но закрепить его в бессмертии призван он, Егоров Василий. Он, и никто другой. Потому что он носит в себе как незатухающую боль образ этого солдата. И этого, и других… И ту славную, прекрасную девочку, которую он, оказывается, любил и которая, как и он, была художницей.
Нет. Это он - как она. Ее талант не смог раскрыться. Как не раскрылся талант и Гоги Алексеева. Ее тоже не стало…
В жизни каждого человека возникают моменты, когда в одной точке сходятся многие силы, рвавшие в разные стороны его судьбу, его мысли, его душевный мир. Для Егорова Василия такой точкой становится работа над его первой настоящей картиной.
Написанная, она начинает жить сама по себе, "в каком-то медленном многоцветном кипении". Она даже стала пугать Василия мыслью: "…имеет ли он к ней какое-нибудь отношение? Ведь вторую, даже приблизительно такую, ему не сделать ни в жизнь…"
Так он искренно думает. Но ему будет суждено написать еще немало настоящих картин. А на той, первой, оживала ушедшая в бессмертие девочка. Девочка, которая не дожила до Победы…
Итак, герой шагнул на первую ступень своего зиккурата. Дальше должно начаться его восхождение к вершине. Дальше начинается его новая жизнь.
О ней, об этой жизни может быть написана другая повесть. А эта кончена.
Мы получаем возможность остановиться. Нам тоже было непросто пройти вместе с героем его тернистый путь и ступить на первую высокую ступень взрослой жизни.
* * *
О герое последней повести книги Петрове можно тоже сказать стихами Б. Окуджавы: "…какой-то задумчивый мальчик днем и ночью идет по войне". Хотя Петров давно уже не мальчик. И сама повесть "Дверь" посвящена проблемам современного взрослого человека.
Кто же он, современный взрослый человек? Ушедший по ступеням лет далеко вперед и от Альки, и от Егорова Василия, и от других, взрослевших на войне? В чем проявляется его взрослость?
В способности к компромиссам.
Это, разумеется, один из ответов. Но именно так он ставится в повести. А степень взрослости определяется мерой компромиссов.
В детстве мы не так склонны к ним. Черное называем черным и за попранную справедливость сразу же лезем в драку. Взрослея, отвыкаем от категоричности. Допускаем варианты. Прежде чем засучить рукава, взвешиваем все "за" и "против".
Как и когда Петров стал таким или почти таким, мы хорошенько не знаем. Но мы встречаемся с ним в ту решающую пору его жизни, когда эта незыблемая взрослость начинает давать трещины. Шаг за шагом, по мере развития сюжета, в котором происходят разного рода знаменательные и занимательные события (мы сейчас не будем задерживаться на них), он отступает туда, где продолжают жить молодые, непримиримые, несущие на своих шинелях запах пороха.
Но отступает ли?
Петров ведет сугубо мирный образ жизни, занимается своим мирным, правда не лишенным пикантности, делом (он ведь специалист в области теории и истории праздников), покорно выполняет домашние обязанности и видит… военные сны. Эти сны, словно трассирующие очереди, пронизывают сюжет, скрепляют смысловой строчкой разнообразные эпизоды из жизни героя.
Сам Петров, как мы знаем, не воевал. Лишь его детство и отрочество совпали с войной.
Сны Петрова так же конкретны, как воспоминания Альки о его довоенном прошлом в повести "Живи, солдат". Так же реальны, как воспоминания и сны Егорова Василия о войне в повести "Боль". В них, правда, порою появляется некоторая странность, словно чуть-чуть стронули грани, сквозь которые мы видим предметы, и очертания их сместились.
Между тем картины это не искажает. Смыслу же добавляет многозначительности. Настраивает на восприятие сложности мира, на связь между прошлым и настоящим. И мы не удивляемся тому, что Старшина из военных снов Петрова оказывается похожим на его нового знакомого в реальной жизни - Кочегара, человека ироничного и умного. Там, на фронте, а еще раньше - в тылу, на ремонте вагонов у Петрова и его приятелей, таких же подростков, как и он, Каюкова и Лисичкина, был Старшина. Теперь, в иное время, в момент душевного кризиса рядом с Петровым в качестве наставника оказывается Кочегар.
Это символично: кризисное состояние человека требует того, чтобы нравственную и житейскую поддержку оказал ему тот, кто когда-то, в иную, трудную пору, оказывал уже помощь, являлся опорой. Конечно, это может произойти лишь в том случае, если у человека в его биографии был уже такой человек.
У Петрова, к его счастью, был. Это Старшина. Поэтому мы понимаем, что Старшина и поначалу несколько загадочный Кочегар - это один и тот же человек. Хотя ни сам Кочегар, ни Петров прямо не обозначают это.
Данный план повести напоминает некоторые другие погодинские сюжеты, где реальность мира прихотливо совмещается с едва уловимой фантастикой. Повествование, кроме того, начинает вестись в легком, ироническом ключе, в лукавом, но отнюдь не простодушном подтрунивании над героями. Эта манера богата смысловыми оттенками. Возникают динамичные, исполненные философской значимости эпизоды, диалоги. В них обнажается внутренняя сущность персонажей и прихотливо переплетены юмор и мудрая грусть.
Такая манера как нельзя лучше отвечает повествованию о человеке, в душе которого зрела "уверенность, что однажды он остановится перед дверью, за которой ему откроется мир неведомый и лучший". Он постигает истину, прозвучавшую еще в словах героини "Боли": "И вся наша взрослая жизнь - это стремление вернуть утраченные возможности".
Петров начинает их возвращать: "…поступки, которые он раньше совершал лишь в своем воображении, теперь научился совершать в натуре. Если он раньше воображал, что обедает в ресторане, то теперь он, когда захочет, идет в ресторан и обедает. И за женщинами привлекательными ухаживает в натуре. И сослуживцам говорит то, что о них думает, не стесняясь. Правда, без резкостей".
Характерная для всего стиля повести ироничность дает себя знать и в этом отрывке; и так же, как и в других местах произведения, позволяет обозначить вполне серьезные и важные для становления личности моменты.
Самое же главное состоит в том, что Петрову открывается мир искренних, неэгоистичных чувств. "Раньше-то он, бывало, думал: страдать - не страдать? А теперь, не дав времени на размышление, вдруг заболит у него сердце, заноет…"
Можно, конечно, вернуться в прежний мир, в прежнее состояние безнадежно взрослого человека. Избавиться от этой боли, терпеливо сносить присутствие властной мещанки, жены Софьи, преуспевающего (по-своему, так сказать, в науке) обывателя зятя, пижонистого лоботряса сына и прочих клубящихся вокруг него личностей. Не испытывать к ним ни чувства ненависти, ни раздражения, не иметь сил даже на иронию. Пребывать лишь в нескончаемом терпении и скуке, которые отягчают одиночество.
"Петров, - говорит ему Кочегар. - Еще не поздно вернуться на старые рельсы. Там, конечно, свои неудобства, но и комфорт. И харчи вкусные".
Но герой уже принял решение. Он прикоснулся к тому миру, где бурно цветут сады и одно цветение вытесняется другим. Где на улице, в оживленной толпе человек слышит оклик, "и тогда в груди что-то сжимается, и тревога овладевает нами. И мы вдруг понимаем, что голос, окликнувший нас, был голосом девочки, хотя сразу показалось, будто это родственник из Старой Руссы. Может быть, душа окликает нас голосом нашей первой любви; может быть, она хочет сказать: хоть ты и не молод уже и жена твоя Софья - человек уважаемый в системе автоматизированных баз и лайковых спецовок, не теряй надежды, ты еще встретишь ту, которой ты нужен не как "мужик в доме" и не как оселок для оттачивания амбиций".
В этом мире ты подружишься с женщиной, которая будет мила и проста и так же, как ты, будет нуждаться в душевной поддержке. Потому что она тоже пройдет до встречи с тобой свою горькую одиссею и остановится перед своей дверью.
Этой женщине будет казаться, что за дверью, как и в ее постылой жизни, ничего нет: откроешь дверь, "а там пусто, ни лестницы, ни соседей, - небо и дождь".
Когда героиня признается в этом Петрову, в его душе рождается мгновенный отклик. Мы видим, как душевный мир героя наполняется значительным, радостным для него содержанием.
На признание героини о ее душевных невзгодах, о ее двери Петров говорит: "У меня тоже такое бывает, только во сне".
Так начинается пересечение двух душ. Их воскресение - непреходящая тема русской литературы.
Дверь в первом военном сне Петрова открыла перед ним бездну.
Герою надо было сделать отчаянное усилие, чтобы удержаться на пороге. Теперь, в реальной жизни, после встречи с Кочегаром и Зиной, переживая душевный кризис, готовый мужественно встретить операцию, он оказывается на решающем своем пороге, с которого тоже можно сорваться и перестать быть собой.
В последнем сне Петров опять оказывается на той лестничной площадке со своими неразлучными дружками Лисичкиным и Каюковым. Только нет теперь рваного утеса, на котором стоит дом. Нет и страшной реки, которая после взрыва, после обвала части дома "ворочала балки, ставила их на попа, вымывала из осыпи двери, оконные рамы, стулья, паркет".
Вместо этой картины разрушения - иное.
"Бескрайней голубизной светилась дверь, отворенная в небо. На ее пороге, свесив ноги, сидели Лисичкич и Каюков. Они повернули к нему молодые лица. Петров подошел к ним, посмотрел вниз: река текла мощно, осыпь проросла цветущими яблонями".
Картина эта венчает сложный путь духовных поисков героя на этом этапе его жизни. Выводит его к новому нравственному и философскому рубежу - подобно тому, как в повести "Воль" ее герой выходил к более высокому жизненному рубежу со своей картиной.
* * *
Никто из невоевавших не видит военных снов, думает Петров, а он вот видит. "Может, неправильно это? Вижу с мельчайшими подробностями. Даже звуки и запахи. Даже, как мне кажется, с философией".
На это ему отвечает старый солдат, фронтовик: "Многие видят, только сказать стесняются. Даже дочка моя, балерина, и та видит. К сожалению, редко".
К сожалению, многие из нас видят их редко…
Сны героя помогают понять исток нравственного очищения личности, корни истинного роста души.
В последнем военном сне, где совмещаются сюжеты предыдущих, Петров кричит - и себе, и нам, и всем людям планеты:
"Воевал! Воевал я. Я тысячу раз ходил в атаку, когда был мальчишкой. Без отдыха. С открытыми глазами. С закрытыми. Во сне. Наяву. Был ранен. Был в плену. Бежал. Был убитым. Был героем. Солдат я… Солдат!"
Да, он солдат, этот герой погодинской повести, посвященной сегодняшним проблемам. Все мы солдаты.
"Мы все войны шальные дети…" Слова песни трогают, как натянутую струну, нерв повестей Р. П. Погодина. Нерв всей нашей современной жизни.
Игорь Смольников
Выходные данные
Погодин Р. П.
П43. Повести. - Л.: Лениздат, 1986. - 480 с., портр. - ("Повести ленинградских писателей")
Тираж 100 000 экз. Цена 1 р. 00 к.
Редакционная коллегия: А. И. Белинский, И. И. Виноградов, С. А. Воронин, А. Е. Гаврилов, Г. А. Горышин, Д. А. Гранин, Л. И. Емельянов, В. Д. Ляленков, Б. Н. Никольский, Б. А. Рощин, О. А. Цакунов, В. С. Шефнер.
ИБ № 3569
Заведующий редакцией А. И. Белинский.
Редактор А. А. Девель.
Оформление серии художника О. И. Маслакова.
Шмуцтитулы художника Е. А. Гриценко.
Художественный редактор Б. Г. Смирнов.
Технический редактор Л. П. Никитина.
Корректор В. Д. Чаленко.
Примечания
1
О, сладости любви! (Фр.)
2
И тем не менее держись! (Фр.)
3
Извини, я поправлю оборочку (фр.).
4
А теперь куда? (Нем.)
5
Хватит болтать. Поехали (англ.).
6
Мотяшов Игорь. К весенней земле (о прозе Радия Погодина). - В кн.: Погодин Радий. Перейти речку вброд. М., 1979, с. 475–476.
7
Чернышевский Н. Г. Эстетика и литературная критика. М.-Л., 1951, с. 398.